Правда, все они были неопытны и прежде служили в разных родах войск. Кесри понимал, что создать слаженную боевую единицу из толпы, собранной с бору по сосенке, будет непросто.
Но вот началась серьезная муштра, и Кесри обнаружил, что в этой волонтерской пестроте есть свои плюсы, выражавшиеся в отсутствии родственных связей между сипаями. Их можно было гонять до одури и наказывать, не опасаясь докучного вмешательства всяких дядьев и кузенов. Вкус власти пьянил, Кесри как будто стал заминдаром и субедаром в одном лице.
Раньше его поражала железная дисциплина в европейских полках. Как, гадал он, иноземные унтер-офицеры умудряются превратить солдат в послушные механизмы? Теперь он понял, что обрыв связей с внешним миром — первый шаг в создании такого подразделения. В обычных туземных войсках это было невозможно из-за слишком крепких уз солдат со своими общинами.
Здесь же все обитали в непривычных условиях. Никто из сипаев прежде в казарме не жил и теперь вел себя совершенно иначе. Кесри делил комнату с четырьмя найками и уже через неделю знал о них столько всякого, чего никогда не ведал о своих подчиненных. Родом из разных мест — Авадха, Митхилы, Бходжпури и горных районов, унтер-офицеры были различных каст: брамины, раджпуты, ахиры, курми[50] и прочие. Поначалу кое-кто возроптал, не желая сидеть за одним столом с представителем низкой касты, но Кесри моментально пресек эти недовольства: иль забыли, что поплывете морем? А корабль — это вам не родная деревня. И все в таком духе. Вскоре унтеры сняли свои претензии, чем подали хороший пример бойцам, как ужиться друг с другом.
Первое время все было неожиданно хорошо, но Кесри чувствовал — это ненадолго, и не ошибся. Вскоре сказалась насильственная изоляция. Люди не привыкли сидеть взаперти, не имея доступа к разнообразным удовольствиям базара. Малознакомые соседи по казарме и невозможность скинуть форму тоже сыграли свою роль.
С прибытием второй партии волонтеров, пополнивших численный состав роты, ситуация только усугубилась. Почти все новички были «никчемности», от которых мечтали избавиться в их прежних полках, — дохляки либо неисправимые баламуты.
Солдатские нервы не выдерживали, и в отсутствие дядьев и кузенов, которые могли бы предотвратить серьезный конфликт, то и дело мелкие ссоры перерастали в драки. Всего за полмесяца двоих зарезали в поножовщине, но рота лишилась девяти человек, поскольку вместе с убийцами отчислили и других участников потасовок.
С каждым днем появлялись все новые знаки морального упадка: неопрятный вид, отработка приемов вполсилы и неоднократные примеры безмолвного тупого неподчинения, которое не одолеть обычными взысканиями. Чтобы удержать порядок, требовались неимоверные усилия, и впервые за всю службу Кесри пожалел, что в туземных полках отменили порку.
Наконец ему пришла идея устроить соревнования по борьбе — обычное дело в лагерях и военных городках, где постоянно проводили батальонные и полковые турниры. Сам Кесри никогда не забывал о борьбе и несколько лет был чемпионом полка. Спорт укрепляет человеческие отношения, а юношеские воспоминания об акхаре подсказывали, что это совершенно необходимо в нынешней ситуации, когда люди плохо знакомы друг с другом. Кесри не ошибся в своем расчете на поддержку капитана Ми, который в числе немногих английских офицеров иногда и сам выходил на борцовскую арену. Капитан объявил идею блестящей и всего за неделю раздобыл позволение ее воплотить.
За пару дней соорудили более или менее приличную арену, Кесри взял на себя роль наставника начинающих спортсменов. Результат оправдал его ожидания: солдаты откликнулись охотно и, радуясь отвлечению, разом воспрянули духом. Вскоре вся рота поголовно увлеклась борьбой, во взводах создавали команды для участия в турнире.
Все это обнадеживало, но главная проблема осталась — никто не знал, куда отправят корпус. И потому ходили тревожные слухи самого разного толка: война с дикарями-людоедами, муки в безводной пустыне и тому подобное. В противовес досужей болтовне Кесри называл вероятные, на его взгляд, места назначения: Шри-Ланка, Ява, Сингапур, Бенкулен, малазийский остров Принца Уэльского. Сипаи побывали на всех этих театрах военных действий, о них старики рассказывали бесчисленные истории. И когда возникло название Маха-Чин, Китай, Кесри только посмеялся — слыханное ли дело, чтоб сипаи воевали в Поднебесной? Само это слово подразумевало невообразимую даль, и крохи знаний о ней были почерпнуты от странствующих монахов и садху, рассказывавших о горах в снеговых шапках и ледяных пустынях. Мысль о морском сражении в этаких краях выглядела совершенно нелепой.
В Калькутте декабрь был светским сезоном, и благодаря чете Дафти Захарий получил немало приглашений на празднование Рождества и еще больше — на отмечание наступающего нового 1840 года. В некоторых домах ему встречалась миссис Бернэм, и тогда они сдержанно раскланивались, как едва знакомые.
Однако ее присутствие заставляло быть начеку: Захарий знал, что украдкой за ним наблюдают и позже последует детальный разбор его светских манер, грозящий выговором за малейшую оплошность в одежде, речах и прочем. Изредка он удостаивался окрылявшей его скупой похвалы. Всякое доброе слово разжигало аппетит к новому одобрению, и голод этот был неутолим, поскольку Захарий так и не выучился различать, когда его превозносят всерьез, а когда в насмешку.
В Новый год пути их пересеклись на праздничном полднике, и ночью в будуаре миссис Бернэм, посмеиваясь, сказала:
— Ты становишься истинным саибом, мистер Рейд! И скоро превратишься в записного денди! Что за галстук! Что за брелок!
— А костюм? — жадно спросил Захарий. — Как тебе мой костюм?
К его огорчению, вопрос этот вызвал новый приступ смеха.
— Ах, мой милый молотчик! — Миссис Бернэм взяла его лицо в ладони. — На свете ни один костюм не сравнится с твоим нарядом Адама. Дай-ка я рассмотрю его хорошенько…
Светская дама, миссис Бернэм регулярно устраивала собственные приемы, однако Захарию ясно дали понять, что ему не стоит ждать приглашений и вообще лучше не показываться на глаза гостям. Уведомленный заранее об очередном рауте, обычно он уходил в город либо находил занятие в недрах баджры, но иногда, увлекшись работой, забывал о необходимости скрыться. И вот однажды он, настилая палубные доски, заметил на подъездной аллее длинную череду экипажей и колясок и лишь тогда вспомнил о дневном приеме у миссис Бернэм.
Часть плавучего дворца, где он работал, из особняка не просматривалась, и Захарий, решив, что нынче можно не прятаться, продолжил свой усердный труд.
С молотком в руке он стоял на четвереньках, когда с берега за его спиной донесся голос:
— Здравствуйте!
Захарий подскочил и, обернувшись, увидел белобрысую девушку лет семнадцати-восемнадцати.
— Вы не помните меня, мистер Рейд? — сказала она, застенчиво улыбаясь. — Я Дженни Мандевиль, мы с вами танцевали на бале-маскараде… кадриль, кажется… Вы просили называть вас по имени…
— О да, конечно. — Захарий глянул на свои изгвазданные штаны и пропитавшуюся потом рубаху. — Прошу прощенья за мой вид.
Девушка звонко рассмеялась.
— Пустяки! Вы заняты чем-то ужасно интересным. Можно, я попробую?
— Да-да, извольте. — Захарий вручил ей молоток.
— Ух ты, тяжелый! — вскрикнула Дженни.
— Ничуть, если держать его правильно. Позвольте, я покажу. — Захарий вложил молоток в ладонь девушки и сомкнул ее пальцы на деревянной рукоятке.
Он все еще держал ее за руку, когда раздался еще один голос:
— А, вот вы где, Дженни! Загадка исчезновения загадочной барышни наконец-то разгадана!
Возле носа баджры стояла, подбоченясь, разъяренная миссис Бернэм; вопреки своему страху перед солнечными лучами, она была без шляпы и парасоли.
Девушка выдернула руку из ладони Захария и виновато сказала:
— Я просто искала…
— Уже понятно, что вы искали, — оборвала ее миссис Бернэм. — Но вам пора уходить — ваши родители ждут вас в экипаже.
Дамы поспешили прочь, даже не взглянув на Захария, который с молотком в руке глупо застыл на сходнях.
Нынче его ждало ночное свидание с миссис Бернэм, всегда охотно принимавшей его после ухода гостей, но, обиженный ее резкостью, он решил отказаться от встречи и пораньше улегся в кровать под защитой москитной сетки. Захарий уже крепко спал, когда вдруг распахнулась дверь его каюты. Он испуганно вскочил и на пороге узрел миссис Бернэм с зажженной лампой в руке. Такой он ее никогда не видел: лицо злобно перекошено, взгляд полыхает гневом.
— Подлец! — прошипела она. — Похотливый шакал! Как ты мог? Как ты посмел?
Спрыгнув с кровати, Захарий захлопнул дверь. Он заметил, что миссис Бернэм так и не переоделась после приема.
— Грязный лживый гусак!
— Успокойся, миссис Бернэм. — Забрав лампу, Захарий подвел ее к кровати. — И, пожалуйста, говори тише.
— Как ты мог? — крикнула она. — Сперва заигрываешь с этой потаскушкой, а потом заставляешь меня ждать! Как ты посмел?
Еще никогда Захарий не видел ее в такой ярости.
— Я ни с кем не заигрывал. — Он говорил негромко, чтобы не распалить ее еще больше. — Она явилась сама.
— Врешь! Я знаю, вы встречались за моей спиной!
— Неправда. После бала-маскарада я ее не видел.
— Тогда почему она все время говорит о тебе? Всякий раз — Захарий то, Захарий сё!
— Понятия не имею. Я тут ни при чем.
Она как будто немного успокоилась. Захарий взял ее под локоть и приподнял москитную сетку:
— Забирайся, а то тебя съедят живьем.
Миссис Бернэм оттолкнула его руку, но все же нырнула под сетку. Захарий задул лампу, улегся рядом и обнаружил, что гнев его гостьи сменился потоком слез.
— Почему ты не пришел? — выговорила она, всхлипывая. — Я ждала-ждала…
— Не знаю, задумывалась ли ты, что я не только молотчик, но еще и живой человек, — тихо сказал Захарий. — И мне обидно, когда со мной обращаются как с бродячим псом.