На вопрос о зачинщиках, соучастниках и заговорщиках беглецы не ответили. Они молчали, когда их спрашивали, кто их подстрекал к побегу и вообще вел разговоры о дезертирстве. Жестокое избиение не дало результата, и упорное молчание арестантов лишь подтвердило, что подобные разговоры имели место.
Один дезертир оказался дальним родственником Кесри со стороны жены, он был родом из деревни неподалеку от Наянпура. По завершении допроса в кровь избитый парень напомнил об их родстве, повалился наземь и, обхватив колени Кесри, взмолился о пощаде.
Окажись я в его шкуре, подумал Кесри, и я бы, наверное, решил сбежать. Только действовал бы по-умному, а не так безмозгло. Мысль эта распалила в нем злость, и он отбросил руки парня.
— Дарпок аур муракх ке ка рахам? Разве трусы и дураки заслуживают милосердия? Знай, ты сам во всем виноват.
Разумеется, дезертиров приговорили к расстрелу. Капитан Ми решил, что приговор приведут в исполнение солдаты его роты, и поручил Кесри отобрать стрелков. Наведя справки, тот намеренно назначил приятелей осужденных в расстрельный взвод и взялся лично командовать казнью. Гадко, но иначе нельзя.
18 марта 1840
Хонам
Пока Джоду не появился на моем пороге, я даже не предполагал, что наша встреча так сильно меня растрогает. В общем-то, мы не были друзьями, нас ничто не сближало — ни семья, ни вера, ни даже возраст, поскольку он много моложе меня. Нас свел побег с «Ибиса», но и тогда вместе мы провели всего пару дней, борясь за выживание на острове Большой Никобар, к которому вынесло наш баркас. Затем пути наши разошлись: мы с А-Фаттом отправились в Сингапур, а Джоду, Калуа и серанг Али наняли лодку до порта Мергуи, что на бирманском побережье Тенассерим.
Но вот когда он вошел в мое жилище, в нас обоих будто рухнула какая-то преграда, и мы разрыдались, точно братья, воссоединившиеся после долгой разлуки. Общая тайна нашего побега стала связующим звеном между нами тогдашними и нами нынешними, между прошлым и настоящим. А такие узы намного крепче родственных и дружеских связей.
Я догадывался, что Джоду страшно голоден, и попросил Аша-диди наготовить всякой еды побольше: рис, фасоль, китайскую горькую тыкву, карри из рыбьей головы. Митху напекла лепешек.
Я удостоверился, что все блюда халяльны, чем заслужил благодарность Джоду.
Усевшись по-турецки на полу, он ел руками, закидывая пищу в рот, словно в топку. Время от времени Джоду делал короткие передышки, и я пользовался этими паузами, чтобы узнать, как он оказался в Кантоне.
В Мергуи, поведал Джоду, серанг Али решил, что их троице пора разделиться, и посоветовал товарищам двинуть на восток. И вот Калуа записался матросом на корабль, с грузом опия направлявшийся в Ост-Индию, а Джоду поступил в команду английского брига, владельцем которого был не кто иной, как Джеймс Иннес, чьи махинации причинили горе многим, в первую очередь сету Бахраму.
Джоду не знал, где сейчас боцман Али — прощаясь, тот обмолвился о порте Куангбинь в Южно-Китайском море.
Конечно, товарища моего интересовало, что за это время произошло со мной. Я рассказал, как в Сингапуре А-Фатт встретился со своим отцом, сетом Бахрамом, который взял меня к себе секретарем. Джоду поразился, узнав, что во все время опийного кризиса я был в Кантоне; удивительное дело: наши пути могли пересечься еще год назад, в тот день, когда его вели в тюрьму.
Все тарелки он очистил мгновенно — оголодавший тигр не справился бы скорее, однако, насытившись, ничуть не осоловел, а, напротив, буквально пыхал энергией. Я постеснялся спросить, каково ему было в тюрьме, но рассказ его сам полился потоком.
Темница расположена в округе Наньхай провинции Гуандун. Джоду меня удивил, сказав, что тамошние условия несравнимо лучше, нежели в кантонской каталажке, где ласкаров держали в клетке, точно диких зверей. Любопытные зеваки в них тыкали палками и кричали «Белые дьяволы!».
— Это был джаханнам, нарак, ад, пекло, — покачал головой Джоду.
Стало полегче, когда арестантам вынесли приговор и отправили в Наньхай. По крайней мере, здесь их не выставляли напоказ и лучше кормили: на прежнем месте они получали только соленый рис и рисовый отвар, а теперь иногда перепадали овощи. Как-то раз им даже выдали по кусочку мяса, но Джоду заподозрил в нем свинину и отказался от пайки. «В чем дело?» — спросили тюремщики, и ласкары объяснили, что вера запрещает им нечистое мясо. И вот тогда вдруг выяснилось, что они отнюдь не единственные мусульмане в застенке. Единоверцев оказалось немало, и почти все — китайцы! Многие происходили из здешней обширной общины Хуэй, но были и мусульмане из прочих мест — турки, узбеки, малайцы, арабы. В свою среду они приняли ласкаров, как братьев. Из-за большого числа мусульман тюремное начальство ввело особые правила, и пищу им готовили отдельно. И никто их не задирал, убедившись, насколько они сплочены.
Джоду расхаживал по комнате, изредка поглядывая на меня, и рассказ его лился неудержимой лавой:
— Знаешь, Нил, лишь тогда я понял, какое великое счастье родиться мусульманином. Ты найдешь братьев повсюду, даже в китайской тюрьме. Всех мусульман связывают неразрывные узы.
— Продолжай, рассказывай подробно, — попросил я.
— Наверное, сама судьба так распорядилась, чтобы я оказался в тюрьме. Сейчас объясню. Один узник-мусульманин, человек авторитетный, иногда подкупал надзирателей, чтобы в Ураза-байрам и другие праздники к нам пускали имамов из местных мечетей. Возможно, ты не знаешь, что Гуанчжоу славится знаменитой мечетью и усыпальницей шейха Абу Ваккаса[68], дяди Пророка, да благословит его Аллах и приветствует. — Джоду смолк и показал на верхушку далекой башни за городской стеной: — Видишь тот минарет? Это мечеть Хуайшэн, которую построил Абу Ваккас. Говорят, она одна из самых старых в мире. Паломники из дальних мест, таких как Каир и Медина, приезжают поклониться мечети и усыпальнице. Иногда в тюрьму приходил имам мечети Хуайшэн и руководил нашей молитвой. Однажды во время Рамазана он привел с собою паломника — шейха из Адена, что в аравийском Хадрамауте. Звали его Муса Аль-Кинди. Позже мы узнали, что этот низенький, непримечательной внешности купец объездил весь свет: Аравию, Африку, Персию, а в Индостане бывал в Бомбее, Мадрасе, Дели и два года прожил в Калькутте. Но тогда я этого не ведал, и потому вообрази мое изумление, когда он заговорил со мной на бенгали, да еще известил, что в тюрьму пришел ради меня! «Как так? — опешил я. — Мы не знакомы и никогда не встречались». И тогда шейх сказал, что видел меня во сне: ему явился молодой бенгалец-ласкар, мусульманин, еще не постигший истин Священной книги. «Что за дела? — возмутился я. — Ты хочешь меня оскорбить?» В ответ шейх усмехнулся: разве он сказал неправду? «Ты ничего обо мне не знаешь и не смеешь так со мной говорить!» — взбеленился я. Он опять улыбнулся и пообещал, что вскоре я пойму смысл его слов.
Прошло несколько дней, и я повздорил с одним надзирателем, обвинившим меня в воровстве. Тюремщик хотел меня ударить, но я увернулся, и он, грохнувшись наземь, сильно расшибся. Дело приняло серьезный оборот: меня обвинили в нападении на должностное лицо и перевели в камеру смертников. Тебя тоже казнят, посулили тюремщики, и я им поверил. А как было не поверить? — Джоду перестал расхаживать и коснулся моей шеи. — Ты знаешь, как здесь казнят осужденных? Их привязывают к стулу и душат удавкой. Я это видел десятки раз и ждал, что так же поступят со мной. Представь мое состояние и мой ужас. Но потом произошло нечто странное. На другой день после Бакри-Ида[69] один охранник-мусульманин отвел меня в сторонку и сказал, что накануне ходил поклониться усыпальнице Абу Ваккаса. Там он встретил шейха Мусу, который передал мне подарок — свой амулет. — Джоду закатал рукав и показал медный браслет над сгибом правой руки. — Я его надел, и той же ночью мне приснилось, будто на Юм Аль-Кияма, Судном дне, я держу ответ за свою жизнь. И я вдруг понял: боюсь-то я не смерти, а того, что будет потом, когда я предстану перед ликом Судии. Меня охватила дрожь, и я, скорчившись на циновке, впервые в жизни почувствовал истинный страх Божий. Я осознал, что хоть исполняю мусульманские обряды, но душа моя черна и весь я погряз в позоре и дурных поступках. Я вырос в доме греха, где моя мать была содержанкой неверующего Ламбера, где Полетт и я носились по округе, точно дикари, не помышляющие о вере и даже не скрывающие свой срам.
Джоду говорил бесстрастно, словно на время покинул свое тело и наблюдал за собой со стороны.
— В каком-то смысле я и впрямь был диким зверем. Мною руководила похоть, я думал только о прелюбодействе и соблазнении женщин, я сам накликал то, что случилось на «Ибисе». Глаза мои открылись, и как только я все про себя понял, страх смерти испарился, я даже жаждал ее, ибо осознал, что любое вынесенное мне наказание будет вполне заслуженным. — Он заговорил тише: — Вот тогда-то я проникся учением Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, и стал истинным мусульманином. Я больше не боялся смерти, я был к ней готов. Но что удивительно, через день-другой после моего обращения — иначе это не назовешь — меня перевели из камеры смертников обратно к товарищам-ласкарам.
Джоду глубоко вздохнул, теперь он был абсолютно спокоен, словно вместе с потоком слов выпустил из себя лихорадочный жар. Я чувствовал, что откровения эти продиктованы желанием не только поделиться своими переживаниями, но еще и убедить в важности произошедших с ним перемен, оценить которые в полной мере мог лишь тот, кто знал его раньше.
— Ты упомянул Полетт, — тихо сказал я. — А ведь она тоже в этих краях.
Собеседник мой так разволновался, что даже побледнел.
— Путли? Здесь? Не может быть!
Я поведал, что Полетт на Гонконге, работает у знакомца своего покойного отца — ботаника-англичанина, который, можно сказать, ее удочерил.