– Решил! – невпопад вякнул юноша. Хотел, чтобы вышло издевательски и громко, а вышло тявканье.
Кузнец смерил заказчика взглядом, неторопливо перемещаясь по кузне.
«Обходит! – сообразил Джелал. – Противусолонь!»
В сердце заныло. От восторга. Вся сцена была настолько извращенна, неуместна и странна, что почему-то вызывала именно такое чувство.
– От локтя до запястья… – бормотал Дядюшка Зло, обмеряя заказчика взглядом. – Мои расценки известны сиятельному?
Подобострастия в голосе не было. Скорее – яд. Такими «сиятельными» на базаре вместо ругани крыть можно.
– Известны, – похлопал Джелал по кошельку на поясе.
– Тогда… и кого же ты решил грызть, волчонок? На чинный запад ли обратишь свой взор, бескрайний восток, ядовитый юг или бесплодный север?
– Какое это имеет значение? – буркнул заказчик. – Или твои клинки остры только в одной части света?
…Вот это вышло хорошо. Высокомерно. Презрительно. С достоинством.
– Умеешь кусаться. Верю, – хмыкнул кузнец. – Да будет тебе ведомо, юный Джелал, что предки наши знали три вида меча. Первый, прямой сайф зу-л-хаддайн – рубит и немного колет. Второй, кривой согдийский – сечет. Превыше их царский ал-хисравани «в полтора лезвия», ибо он и сечет, и колет, и пляшет в умелых руках.
…Слова падали тяжело. Камни, не слова.
– Однако всякому мечу свое время и место. Наши сабли, пошедшие от бесценных согдийских клинков и ал-хисравани, сгодятся на востоке – там ценят хитрость и изворотливость, умение поставить в тупик. Но не стоит недооценивать прямой клинок, волчонок! На западе люди с тяжелыми руками и взглядами, носят они одежды из грубой шерсти и мехов, прикрывая ими толстое железо. Сабле не справиться. Запад верит в прямоту речей и ударов. Юг же…
– Довольно!.. Твоя мудрость велика, мастер. Я смотрю на запад. При дворе давно поговаривают, что пора объединить земли людей Пророка в единый Халифат от Согда до Магриба. А потом… Потом следует подумать о землях людей Писания. Говорят, на дальнем западе, в тайфах, нас теснят неверные. Однако сначала надо привести к повиновению соседей. Они знают толк в пляске клинков. Можешь ли ты отковать меч прямой и кривой, меч, который рубил бы и колол, резал и сек?
– Мне нравится твой заказ, волчонок, – ухмыльнулся кузнец. – Скажи, что сделаешь ты на западе, когда придешь туда?
– Я брошу кости их воинов в грязь и буду пить из их черепов. Их дочери и жены станут наложницами и потаскухами, а сыновья – рабами. Я… – тут Джелал вспомнил, что сам он – отнюдь не наследник престола, и даже не полководец, – то есть мы… мы это совершим.
Пахнуло степным ветром, духом горькой полыни и дикого разнотравья, неведомо как залетевшим под полог кузни.
– Ой ли? – ощерился мастер.
…Через три месяца Джелал ибн-Пехлеви получил свой клинок. Почти прямой, обоюдоострый, был он изогнут и прям, рубил и резал, сек и колол. Был он именно таким, какой заказан – и даже больше.
Джелал заплатил за него тугим кошелем, набитым изумрудами и рубинами. Рассыпа́лся в благодарностях и перечислял неисчислимые дары, что привезет умелому кузнецу. Тот лишь усмехался.
…Троюродный племянник шаха не попал на запад. Степной ветер, вольный ветер задувал и приносил с собой бунчуки шедших на запад монголов, строивших свой халифат, который они так не называли.
Ибн-Пехлеви погиб одним из первых. Еще корчащееся тело бросили в жирную грязь рядом с такими же бедолагами, положили сверху помост и пировали на нем. Жены и дочери его превратились в наложниц и потаскух, сыновья в рабов. Меч, драгоценная сталь согдийской работы, нашел приют на поясе одного из захватчиков.
Согд был взят. Но задолго до этого испарилась в жарком мареве, будто и не было ее там никогда, кузница у Наубехарских ворот.
Угра. Здесь и сейчас
Постоялый двор был… тусклым. Лучшего слова и не подобрать. Тускло светили наполненные жиром лампадки. Тускло-серой была репа в горшках и пироги на столах. Даже владелец казался каким-то серым и призрачным – словно сравнялся в возрасте с самим Мафусаилом, а мерой познания – с Соломоном: все суета сует и всяческая суета.
Гостей в общей зале собралось немного. В углу коротали вечерок за дрянным медком четверо рубленников, нашедшие приработок в недальней деревушке. Ютились за общим столом беглецы с раздираемого военными тревогами юга – вроде бы в тепле и за трапезой, а всё-таки имевшие вид бесприютный и потерянный, ровно в чистом поле под осиной выпал им ночлег.
Тихо бренчал на гуслях перехожий не пойми кто: может, калика, а может, скоморох – таких непонятных немало бродило по дорогам, и боговдохновенного певца-калику от беспутного горлопана-скомороха порой отличала лишь готовность слушателей лучше платить за те песни… или за иные.
Лысоватый, седоватый, гнусавил он тихонько под нос себе, перебирая струны в такт словам.
Тяжелый год. Просто еще один тяжелый год – из долгой вереницы точно таких же.
Русь. Нищая, разграбленная, где княгини, случается, одеваются беднее торговок из какого-нибудь Нюрнберга, а князья скорее напоминают предводителей воинских ватаг, нежели самовластных владык, и ценят серое железо и крепкие руки, держащие его, превыше злата и мехов.
Просто еще один постоялый двор на длинном пути из Господина Великого Новгорода в Москву.
Приоткрылась дверь, пропуская внутрь путника в черном, при сабле и саадаке. Вслед за ним в залу проникли холод и духота. Начало сентября выдалось не по-осеннему холодным, и по утрам тонкий ледок нет-нет, да и покрывал собой мелкие лужицы. А вот в воздухе… – в воздухе чуялось нечто августовское; в нем висела гулкая тяжесть надвигающейся грозы.
Тем временем путник уже перекрестился на иконы, тихо поздоровался с хозяином и уселся в темном углу с чарой злой, пьяной березовицы.
Лето, похожее на осень; осень, схожая с зимой.
Тишина на постоялом дворе. Молчат ремесленники. Звякают ложками о горшки идущие на север. Тихо поют струны. Речь гусляра слилась в одну протяжную ноту.
Год Господень шесть тысяч девятьсот восемьдесят восьмой, жесток и неистов…
– Эй, добрые люди, – не выдержал один из рубленников, дородный и голосистый, – что на дорогах слышно?
Отвечать никто не спешил.
– Идут, – наконец обронил, дернув себя за бороду, странник с юга, державшийся за старшего.
Пояснять, кто именно идёт, не требовалось.
– Говорят, – бросил владелец, – спелись с литвой. Те им и проводников дали, и коней, наверное. Вместе на нас и попрут.
Помолчали, осознавая. Кто-то, не выдержав, протолкнул сквозь сжатые зубы подсердечное:
– Да откуда же поганые на наши, отцов и дедов наших головы взялись? Что надобно им?
…Никто не ответил, да и не требовалось тут ответа.
Впрочем, неожиданно подал голос, казалось бы, уснувший гусляр.
– Могу рассказать, как они сами бают. Хотите?
За двести шестьдесят лет до Угры
…Аслан проснулся как обычно до рассвета. Майские ночи коротки, сна мало. Побрел на двор, плеснул в лицо воды из бочки. Так же, не просыпаясь, свершил все положенное с утра доброму мусульманину, и поспешил на поле.
…Настроение было скверным. Солнце пекло немилосердно, хребет болел, спать хотелось, и было скучно. Еще и слухи эти…
С тех пор как Согд пал, жили в страхе, а уж в последние недели и вовсе – тут и там вились над полями тучи пыли из-под конских копыт, завивавшиеся в смерчи, доносились издалека протяжные команды, а Кривой Ахмат, первый деревенский враль, предсказывал, что через селение вскоре проедут новые господа – да из самых непростых. Он-де на торжище слышал.
Ахмат Ахматом, язык у него, что хвост у ишака, так и болтается, а и впрямь… неспокойно вокруг. Слухи множились, росли, делаясь все страшней… Чего захотят завоеватели? На что решатся? Пойдут догонять сбежавшего хорезмшаха? Или возьмутся за население, не слишком-то внимательно относившееся к монгольским законам?
Аслан вздохнул. Не все ли равно, если родился в навозе, в навозе ковыряешься, да в нём же и помрешь? Он – не воин, не владыка, высоких господ в жизни не видал и не увидит, ежели Аллах милует. Разве что вот с имечком свезло – такое бы и впрямь пригодилось… какому-то другому, знатному мужу.
Ну и жизнь! Все будто в насмешку – от рождения и до смерти. Еще и погромыхивает, польет вот-вот.
Дехканин распрямил спину, взглянул исподлобья на небо. Так и есть, близился час намаза. Обычно не слишком набожный, сегодня он был рад отвлечься от муторной работы.
Поспешил к ручью на окраине поля. Приступил к ритуальному омовению – а попросту говоря, принялся купаться, с удовольствием ныряя в прохладную воду с головой.
Из воды его и вытащили. За волосы. Вернее, сначала он увидел копыта. Именно копыта, без лошадей и всадников. Всплыл, увидел – и тут-то цепкая рука и ухватила его за волосы.
Аслан тихонько взвыл – было больно, но опыт всей его недолгой жизни гласил: тех, кто громко воет и сопротивляется, бить интереснее; хватают – значит, право имеют. Лучше всего: лицом в землю и причитать противно, может, и отстанут.
Так и поступил, когда оказался на берегу. Успел краем взгляда увидеть четверых богато одетых всадников-монголов при нукерах. Двое помоложе, в халатах и шапочках сановников, казались главными. Один из них явно маялся похмельем от потребления запретного плода лозы, второй выглядел так, словно страдал многодневной изжогой.
Двое постарше, одоспешенные и оружные, смотрели отсутствующими взглядами и о чем-то перешептывались между собой. Было им явно скучно.
«Влип», – осознал Аслан с горечью. И потому что монголы, и потому что знатные, и вообще…
– О великие, солнцеподобные господа! – заголосил он. – Не оставляйте сиротами без кормильца пять моих несчастных жен и десять детишек.
Жена у Аслана на самом деле была одна; детей не было пока что вовсе. Это не говоря о том, что названное число явно превышало дозволенное мусульманину.
Однако дехканин здраво рассудил, что чем больше жен, тем жальче, да и воо