бще дело не в этом. Важно, чтобы его услышали.
И впрямь услышали – это он осознал по удару сапога, сломавшему пару ребер, и приказанию заткнуться.
Пока он захлебывался от боли, пытаясь восстановить дыхание, раздался выцветший и холодный голос:
– Назови имя и где проживаешь, ничтожество. – «Ничтожество» не было ругательством; вы же не ругаетесь, называя собаку собакой, а именно так слово и прозвучало.
– Поднять взгляд, когда с тобой говорят, – рявкнул над ухом один из нукеров.
Аслан послушался. К нему обращался сановник-зануда. Остальные скучали.
– М-моё? – выдохнул.
– Нет, моё, пёс!
– Н-не могу зна-ать, сиятельный… – просипел дехканин. Больно было страшно, в точности как когда его пнул вол – насилу отлежался тогда.
– Небо, ничего не слышу. Еще тише мямлить нельзя? – вскипел молодой сановник. – Подведите ближе.
Его подхватили под руки и потащили вперёд.
– А-аслан ибн Хус-с… – окончание никак не выговаривалось. – Из селения… селения…
– Из ближайшего, полагаю, – бросил устало похмельный и икнул страдальчески. – Братец, это надолго?
«Братец» с изжогой не ответил, только зыркнул зло на своего родственника, тем временем подозвавшего одного из нукеров к себе. Обратился вдруг к Аслану – и ласково так, что в душе сразу затеплилась надежда.
– Ну же, Аслан ибн Хусейн, не надо бояться. Ты мужчина, воин, и вполне можешь все объяснить. Мы поймем. Как воины воина. Цыц вы там! Не сметь бить! Ты из этого селения, так? Работаешь в тех полях?
– Да, величайший, – выдавил из себя дехканин относительно твердо.
Надежда – дикая, дурная, билась в сердце. Да, сначала приложили. Но сейчас во всем разберутся. Да и могут ли к нему относиться законы монголов, странно подумать.
– И ты, полагаю, веришь в…
– Аллаха, милостивого, милосерд…
– Зачем уточнять? – вновь перебил пьяница. – Это Согд. Перед нами местный житель, креста над деревней не видно, значит, в ходу полумесяц.
– Вот поэтому законник я, не ты.
Тем временем кто-то нагнулся к Аслану, будто чтобы ухватить поудобнее, и тут же шепнул ему на ухо:
– Ничего не подтверждай. Ни с чем не соглашайся. Молчи, просто молчи.
Дехканин удивленно оглянулся. Увидел нукера, совсем недавно говорившего с пьяным братом законника.
– Смотреть на великого! – рявкнул тот прямо над ухом.
Как так? Несчастный Аслан не мог взять в толк, что происходит.
– И вот, мы видим тебя в потоке. На мой взгляд, – тут голос законника похолодел, – будучи мусульманином, ты совершал ритуальное омовение. И чуть увлекся. Не так ли?
Аслан сглотнул. Болели ребра и загривок.
– Молчишь. Что ж, согласия и не требуется. Разве ты, ничтожный, не знаешь, что Яса воспрещает купаться и стирать одежды в проточной воде в грозу? – Законник простер руку в сторону темнеющих туч на горизонте.
Дехканин смотрел на них. Громыхало. Было страшно. Про себя решил – выпутается, никаких больше омовений. Хватит, намылся. И вообще лучше лишний час поработать.
– И снова молчишь. Впрочем, дело и так ясное. Наказание одно – смерть. Отрубить голо…
– Придержи коня, брат, – спокойно вмешался пьяница. – Вот что я тебе скажу. Ты так и не выслушал объяснений одуревшего от страха бедолаги. Это не по обычаю. Раз. Второе – у меня с утра не было во рту и маковой росинки. – Тут он сглотнул, явно имея в виду не еду. – Давай-ка заедем в селение. А после обеда допросишь честь по чести. И казнишь, если будет за что. Как?
– И казню. Все и без того ясно. Зачем человека лишние часы мучить? Но если уж ты вдруг стал так настаивать на соблюдении формальностей, а вернее – мечтаешь немедленно утолить свою жажду, то пожалуйста. Заедем. Казню и так. Спорю на что угодно.
– На что угодно-о? – протянул дурашливо пьянчуга. – А на саблю из доли добычи?
– Да хоть на саблю. Против твоего скакуна, раз уж ты решил так глупо проигрывать.
– Сам говоришь, что проигрывать. Имей совесть.
– Да хоть против гнилого яблока.
– Договорились!
…Зиндан под навесом. Холодно и сыро. Мухи вьются, вонь. Совсем недавно от жары по́том исходил – и вот на тебе. А потому что жизнь есть насмешка Всевышнего над неким Асланом.
Обед явно затянулся и превратился в ужин. А ты сиди, звени цепями на вытянутых руках, пытаясь найти положение, в котором болит чуть меньше.
Наверху стукнуло. Он поднял взгляд к краю ямы. Давешний нукер стоял на краю, бесстрастно глядя перед собой. На пленника не смотрел.
Сейчас спустится за ним. Или прямо тут и прирежет. И не поморщится. Бесчувственные они, монголы, вон, харя какая – ни движения, ни морщинки.
– Ты уронил в ручей золотой, – сообщил в воздух воин.
– Что?
– Уронил, разделся, чтобы не намочить одежд, и полез в воду. Говори так, а не иначе, и будешь жить. Замямлишь или собьешься – умрешь.
С этими словами воин развернулся и покинул дехканина.
Через полчаса за ним явились и повели в шатер пред очи законника, еще более злобного, нежели у ручья. Аслан доложил все как велено, и замер, ожидая неизвестно чего.
– Золотой? – удивился законник. – Откуда у червя вроде тебя золотой? От пятой жены приданое?
«Разнюхал, подлец», – осознал Аслан с горечью. Было, впрочем, уже все равно.
– Ты думаешь, он его украл? – с ленцой поинтересовался явно успевший вволю освежиться вином второй сановник.
– Голову пропил? – ласково поинтересовался законник. – Такой и яблока на базаре не стянет. Я думаю, что этого золотого нет, а он крутит.
– Ну, я просто к тому, что если не украл, то не наше дело, откуда золотой у него. Если он есть.
– Проверить-то легко, – пробасил один из двух до того молчавших старших. – Людей с нами довольно, место приметное, ручей мелкий.
– И впрямь, – повеселел законник. – Ну, смотри у меня!
С тем его и увели обратно в зиндан.
После ночи на перепрелой соломе с заломленными наверх руками его снова отвели в шатер.
Руки при этом развязали.
Он не знал, хороший это признак или дурной. Золотого он никогда в жизни не видел, и если на дне не схоронен разбойничий клад, песенка его спета.
Вновь толкнули его под колени, вновь он бухнулся носом вниз пред сановными мужами.
Что-то звякнуло перед лицом. Глаза уловили желтый блеск.
– Твое счастье, – заключил недовольно законник. – Вот твоя монета. Больше не теряй. И все же это было опасно близко к купанию. Но правосудие наше знает милосердие. Живи. – И бросил в сторону нукеров и спутников своих:
– Кончено, выезжаем.
Аслан одурело стоял на коленях, не зная, что он должен испытывать, и не испытывая ничего, когда к нему подошел пьянчуга. Поднял на ноги.
– Руки сложи и протяни. Вот так. – И тут же насыпал в сложенные ладони с горкой золота из солидного кошеля. – Теперь ты богат. Запомни, в следующий раз, когда потеряешь золотой, – не нарушай закон. Плюнь на потерянное и воспользуйся одним из этих. Ты понял?
– Понял.
– Это хорошо.
…Позже, трясясь в седле, Законник Чагатай спросил своего брата, беспутного Угэдэя:
– Отчего ты спас его? Всё то сельцо стоило ползолотого. Ты не мог не понимать, что я догадаюсь, чья эта работа. Или ты заделался мусульманином? А может, размяк? Подобрел?
– Ну, – улыбнулся Угэдэй, – мусульманином я точно не стал. По-моему, это заметно. И уж точно дело не в моей несравненной доброте. Субедэй-баатуру и Джэбэ-нойону, что скачут за нами, предстоит долгий путь на запад, братец. Сначала за хорезмской собакой, потом – докуда дойдут. Яса – это хорошо. Но вскоре мы будем править миром от края до края, и разница в купальных обычаях будет меж нашими подданными наименьшей изо всех. Надо привыкать. Потому что продлится эта страна тьму тем лет.
Чагатай презрительно скривился.
– А еще я выиграл клинок. Разве плохо?
Чагатай отстегнул от седла меч с богато украшенной рукоятью – чуть кривой, обоюдоострый, превосходной работы.
Полюбовавшись оружием, Угэдэй убрал его в ножны. Поравнялся с Субедэй-баатуром, протянул ему оружие:
– Дарю. Пусть послужит. Или награди кого-нибудь, тебе виднее.
– Благодарю, владыка. Награжу. Мне свой привычнее. Только сначала собью стекляшки и позолоту с ножен и эфеса. Воину не подобает бахвальство.
– Отличные слова, полководец, – обрадовался Угэдэй. – Я их запомню….Разведка Субедэя и Джэбэ отправлялась на закат.
Угра. Здесь и сейчас
…Стемнело, и за затянутыми пузырями маленькими оконцами было уже не видно ни зги. Притихли люди. Едва теплились лампады – лужицы света в наступающей мгле. Что-то скрипело на чердаке.
– Ударят, – не выдержав молчания, сказал кто-то из беглецов. – Поганые с юга и востока. Литва с запада. Запрут с трех сторон, и поминай как звали.
– С трех? – зло отозвался один из завсегдатаев. – А с четырех не хочешь? Новгород спит и видит, как бы с князюшкой посчитаться. Да и не наш он, Новгород-то. Десяти лет не минуло, как под Литву уйти хотели, и ушли бы, если бы Москва крылышки им не подрезала.
– Но ведь русские… – протянул беглец. – Москве присягнули…
– И литве присягали. Какие они после этого русские?
…Никто не заметил, как сжались кулаки сидевшего в углу путника. Крепко сжались. Будто взял кого-то за горло и держит.
Крепко ухватил. Так даже заклятых врагов за глотку не берут.
Так держат – себя.
…Кулаки разжались. Тенью вдоль стены проскользнул к дверям. Выскользнул наружу. Если бы за ним кто-то наблюдал – решил бы: до ветру человек собрался.
Ничего необычного.
Странник проигнорировал дощатое строеньице. Отошел подальше, не разбирая дороги. Прямо в поле.
Рухнул на колени в пожухлую траву.
Поднял глаза к небу. До боли, до хруста снова сжал кулаки. Казалось, взгляд его искал что-то – просвет, чистое окошко, свободное от туч…
Напрасно. Небо оставалось хмурым.
Вдали загрохотало. Упала пара одиноких капель – прямо на лицо.
…Когда он шел обратно, вместе с дождём на землю упало несколько алых капель.