…Чисто – не вышло. Часовой чуть повернулся, чиркнул кинжал по кольчужному воротнику, взметнулась вверх рука.
Летит кинжал в сторону, кричит караульный. Откуда-то снизу ответный крик – услышали.
Вцепился Рыба во врага, потянулся за подсаадачником, остолбенел вдруг.
Как не остолбенеешь, когда враг на тебя знакомыми глазами смотрит и спрашивает удивленно:
– Брат, ты? Живой?..
– Чего возишься, кончай! – каркнул откуда-то сзади старшой. – Сейчас подоспеют!
И впрямь, чего возиться? Времени нет, а все давно для себя решил.
Извернулся Рыба, достал из тугих ножен подсаадачник да и вонзил забывшему сопротивляться брату под ребро.
Взглянув в остекленевшие глаза, доставать не решился. Вместо этого снял с пояса убитого такой же клинок, до боли знакомый.
– Что так долго? – буркнет старшой недовольно. – Знакомого встретил?
– Брата, – честно ответит Рыба.
Командир не поймет его сначала, а потом, когда придет понимание, выматерится в голос.
На Руси не любят иуд. Окаинившихся – тем более.
Угра. Здесь и сейчас
Савва вынырнул из кошмара. Потянулся, ничего толком не соображая, к меху, жадно напился.
Кровавый туман потихоньку отступал, переставал застилать взор. Стало легче.
…С тех пор как расстался он с гусляром Тимошкой, привычный кошмар посещал его каждую ночь, и каждый раз был он все ярче и подробнее, будто обретал плоть. Раньше, бывало, по году не снился, а теперь….
Рыбник резко выдохнул. Уселся на поваленное дерево у едва тлеющего костерка. Внимательно посмотрел на ладони, сжал-разжал кулаки. Зацепил ногтем подсаадачник, вытащил из глубоких ножен. Воззрился тупо на тонкий полумесяц лезвия.
Потом потер под ребром, куда – во сне – пришлось лезвие часовому.
Там болело, словно в отместку за увиденное. Не стоит проживать заново память, раз уж Господь уготовил ей место в прошлом. Если даже имя твое уже иное.
…Примораживало. Скоро встанет лёд на реках.
Он так и не рискнул объясниться со своими напрямую. Со времен новгородского похода отношения его с московскими ратниками вовсе не улучшились, скорее, напротив.
Странно – многие новгородцы после того, как вечевым вольностям пришел конец, отправились служить московскому государю. Не только перебежчики и предатели, но и те, кто стоял за Новгород, тоже шли служить великому князю Ивану.
В числе новгородцев на московской службе оказался и он. Долго это не продлилось, да и продлиться не могло.
Дерганый он стал после памятного боя меж холмами. И, конечно, сорвался.
Стал как-то командир спьяну куражиться, Новгород предателями и нерусью обхаивая, – тут-то он и не выдержал.
И ладно бы кулаком врезал, так ведь нет, ножом насмерть заколол. Это он потом узнал, что насмерть – тогда только и было забот, что ноги унести.
В итоге пробавлялся, торгуя ратным умением. Сначала на русских окраинах, а потом и вовсе на чужбину перебрался. Там бы и остался, да нагнало письмо от одного из немногих оставшихся на родине друзей.
Оказалось – есть у него на Руси дело. Недоделанное. Некоего человека, весьма опасного, якобы видели в Орде, а после – в Москве. В намерениях этой личности он не сомневался.
…В любом случае, разговаривать со своими толку не было.
Убийца командира, наёмник, не говоря уж о совсем далеком прошлом, – с такими не ведут бесед.
Вдоль берега приходилось перемещаться где тишком, а где наглостью, выдавая себя за московского воина. Слава Богу – в царящей вокруг неразберихе это удавалось достаточно легко.
И все же дело буксовало. Вот уже две недели он находился на Угре – и ничего не обнаружил.
Время от времени ему удавалось подсесть к одному из лагерных костров и расспросить, что слышно.
Слышно было мало. Здесь, на границе Руси и Степи, правдой были чуть не ежедневные вылазки татар в попытках перейти реку, означавшие бесконечную череду боев.
Глухо рявкали несколько пушечек, удерживающих самое опасное место неподалеку от ставки – это тоже было правдой.
Правдой являлось и то, что государя будто подменили. Стряхнув с себя нерешительность и сонное оцепенение, тот покинул Москву и переместился ближе к позициям, развернул кипучую деятельность – то обмениваясь с ордынцами посольскими людьми, то готовя отступление на второй рубеж обороны, то уговаривая братьев своих, с которыми по семейной традиции вовсе не ладил, присоединиться к делу, а то и отправляя храбрецов на вражеский берег с заданиями.
Литва медлила, полков своих не присылала. Сковал ее дерзким набегом крымский хан, немыслимыми усилиями московских послов превращенный в союзника.
Скоро, со дня на день, должен был стать лёд, и тогда татары хлынут и сомнут тонкий строй русских, возжелавших в своей наглости жить собственным умом.
Ни слова о предателе. Может, и не было его никогда.
…Лёд.
Савва встал и отошел от огня. Прищурился. Там, где должна была быть ровная, густая цепь огней, осталось их лишь несколько.
Москва начала отводить войска вчера. Удержать покрытую льдом реку не представлялось возможным, и войско отходило на подготовленный князем рубеж, вдоль которого протянулись рвы и засеки.
На берегу оставались одни только дозорные заставы.
«Заставы…» – думал он. А что если та из них, что прикрывает главный брод, падёт в одну из первых ночей? Или даже не падёт, а просто не сумеет предупредить своих?
Татары перейдут реку тихо, ударят в спину не успевшему закрепиться воинству. Оборона будет прорвана до того, как её установят…
Задержаться. Проверить.
…Час предрассветный. Застава. Человек в тегиляе – почти незаметная тень – тащит мешок к одинокой пушечке.
– Тяжело? – интересуется сочувственно выступивший из тьмы некто высокий, в черном. – Не помочь?
Шуршит, покидая ножны, сабля. Человек роняет мешок, отшатывается, попадает в пятно света от факела.
Пришелец сочувственно щелкает языком.
– Что же ты так с порохом? Промокнет… – Делает шаг вперед. Отблески света ложатся на лицо, струятся тени.
Человек, что нес мешок, пронзительно кричит. Пытается креститься – и снова кричит.
Так истошно не вопят даже под пыткой у лучших палачей.
Это не страх. Это не боль.
Это ужас и еще всего по чуть-чуть.
…Почему на крик не бегут часовые? Где все? Отчего не ржут в тревоге кони?
Трясется от ударов изнутри дверь времянки, служившей местом ночлега для заставы. Тщетно. Времянка-то времянка, а из крепких бревен сложена, дверь толстая – и снаружи надежно подперта. Долго провозятся.
Остывают двое караульных – увлеченные беседой и шутками, не заметили они клинка в спину.
Тихо лежат у коновязи некогда изящные животные, а ныне бесформенные туши с кровавой пеной на мордах и лужами крови под перерезанными глотками.
Один конь только и остался цел – приберег для себя предатель.
Увы, Савва поспел слишком поздно.
Человек бросается в бегство. Рыбник рычит сквозь зубы и бежит за ним. Бежать ночью в темноте по буеракам и гололеду – то еще удовольствие. Так и ноги недолго переломать.
Бог миловал.
…Нагнал беглеца на лесной поляне над высоким оврагом. Чуть светлело на востоке, и первые жалкие лучики давали возможность различить очертания предателя.
Беглец встал спиной к оврагу. Достал саблю. Ударил – почти наугад.
Это был странный бой, бой в темноте. Можно было лишь догадываться, с какой стороны отбить чужой клинок, и двигаться – в надежде, что острая сталь пролетит мимо.
Поймать удар, сделать шаг в сторону, почувствовать не ушами, но кожей тихий посвист – и тут же пригнуться, пропуская холодный ветер над головой.
Рубануть самому.
Это длилось долго, очень долго – возможно, несколько мгновений. Потом они ударили одновременно – Савва резко, снизу и справа, а предатель – прямым «плевком». Столкнулись сабли.
Заплелись. С искрами и звоном полетели в сторону – прямо вниз, к реке.
…Они стояли запыхавшись.
– Ты… мертв… Тебя… нет… Сгинь, нечистый, – выдохнул беглец.
– Это ты мертв, – заметил Савва. – Даже если отобьешься – живым не уйдешь. На заставе твою рожу помнят, братец Рыба… или как там тебя сейчас звать-величать? На рыбник пущу.
Потянулся к поясу. Подсаадачными ножами не бьются, но так будет правильно. Достал.
– Одно, – продолжил, – не могу взять в толк. Ты ради Москвы ни родины, ни товарищей, ни брата не пожалел. А сейчас ее на ордынского царя меняешь, который тебе не сват и не кум. Или не по нраву пришлось, иудушка, что службу там тебе находили, а знаться не желали?
Николай Рыба, предатель, братоубийца, молчал. Ощупал пояс. Кинжала не было – вывалился во время бегства.
– Знаешь, Сашка, – сказал, – просто всё. Есть законный царь, которому великий князь присягнул. Но присягу он свою нарушил, потому что сам царём стать пожелал в своей собственной стране. А для того страну общую, улус наш, рушит. Пусть ему хоть сто раз клятвопреступление чернецы дозволяют – мол, силой вынуждали клятвы принести, – это не по чести. Ты должен понять, – вдруг с дикой надеждой произнес он. – Или не ты говорил, что не по закону Новгород воли лишать?
– Тоже мне, знаток чести нашелся, – сплюнул Савва-Сашка.
– Не хуже твоего, Заноза. Или не против законного господина Новгорода встал, пусть и жестокого? Не меньше моего ты предатель. Даже дважды. Ты-то зачем вдруг за Москву воевать стал?
Рыба сделал шаг вперед, глядя внимательно на брата.
– Разница в том, – сообщил Сашка, – что я терпеть не могу птиц в клетках. А еще и в том, что есть разница между своими и чужими. Чужими по крови, вере и обычаю, которые хотят превратить тебя самого в чужака и ради этого убивают и жгут. Есть, наконец, разница, кто воюет. Между Новгородом и Москвой я выбрал бы Новгород, вот только нет его больше. А между Русью и погаными – избираю Русь. Не люблю московского государя, но делает он нужное.
– Понимаю. Но что поделаешь… – Рыба подошел еще ближе.
– Сдайся, брат, прошу. К кату не поволоку, – сказал Заноза. – Уходи в монастырь, замаливай. Я не прощу, но Бог простит. Хоть како