Он не знал, как долго плывет и насколько далеко его снесло течением, и когда вдруг ноги ударились о дно, Димитрий испытал нечто вроде тихой радости, какая, бывало, охватывала его после воскресной литургии в церкви Святого Георгия в родном Олексине.
Шатаясь от усталости и слабости, он вышел на травянистый берег, оскальзываясь, выбрался на сухой взгорок и побрёл по уже полегшему местами осеннему разнотравью, пошёл влево вдоль невидимой в серой мгле Угры, к бродам. Он шёл сквозь туман, сам как в тумане, и только одна мысль упрямым шершнем зудела в голове: успеть, предупредить… успеть, предупредить…
Поэтому, когда ему в грудь уперлось копьё и тихий голос приказал по-русски: «Стой! Кто таков?», Димитрий не сразу понял, что дошёл. А когда понял, счастливо улыбнулся сердитому дозорному и упал ему под ноги без чувств.
Очнулся от того, что кто-то несильно бил его по щекам. Несколько мгновений Димитрий соображал, где он и что с ним. Потом разглядел в прыгающих отсветах недалекого костра склонившихся над ним воинов в шеломах и кольчужных рубахах: один старый, со шрамом в пол-лица и белой бородой, второй чуть постарше Димитрия, с красивым, искаженным гневом лицом.
Молодой, увидев, что пленный очнулся, приставил ему к горлу кинжал и грозно спросил:
– А ну, признавайся, татарин, куда шёл?
– Охолонись, Никита! – Пожилой решительно отвёл его руку с кинжалом. – Не видишь, калеченный он!.. Безоружный, безлапотный… Как есть беглец… Тебя как звать-то, паря? – наклонился он к Димитрию. – По-русски понимаешь аль нет?
– Замятня… я… – с трудом произнес тот. – …Димитрий… предупредить… надо…
– Кого предупредить-то? О чем?..
– Да что ты его слушаешь, дядька Евсей?! – возмутился молодой ратник. – Видно же: брешет, поганое отродье! Прикончим его – и вся недолга!..
– Цыц, малой! – построжел пожилой воин. – Али забыл наказ воеводы?.. Всех беглецов отлавливать и к нему на разбор. Вот так!.. Потому ты пока тут останешься, а я этого бедолагу к воеводе и сведу.
– Не дойдёт он, – презрительно отмахнулся Никита. – Едва языком шевелит. Видать, здорово его свои же отделали – вон, почитай, руку едва не отрубили.
– Ничего. Доведу с Божьей помощью. – Евсей осторожно взял Димитрия за левую руку, приподнял и подставил плечо. – Держись, паря, тут недалеко!..
Полверсты до лагеря русской дружины показались Димитрию бесконечной, наполненной холодом, сыростью и болью дорогой в преисподнюю. В голове шумело и звенело, рана снова открылась, и тяжёлые чёрные капли отмечали каждый его шаг. Старый Евсей что-то говорил, но Димитрий не мог разобрать его слов из-за нарастающего гула в ушах. Впереди замелькали мутные желто-красные пятна, и Евсей громко сказал:
– Почти дошли. Держись, сынок!.. Я тебя прямо к воеводе отведу. Хоть и ночь, но, даст Бог, не осерчает Даниил Дмитриевич.
– Даниил… Дмитриевич… – едва выговорил Димитрий, на удивление просто не хватило сил. – Князь Холмский?..
– Он самый! – теперь удивился Евсей. – А откуда ж ты его знаешь?
– Слава Тебе, Господи! – пробормотал Димитрий истово. – Воистину Всевидящий и Всемогущий!.. Веди меня, дядька, к нему, к Даниилу Дмитриевичу!..
Димитрий вдруг почувствовал необычный прилив сил, слабость немного отступила и поутихла огненная боль. Он даже смог сделать десяток полновесных шагов, но потом всё же едва не упал, и Евсей, пораженный услышанным и увиденным, окончательно уверился, что ведёт не простого беглеца, но важного человека.
У палатки воеводы вышла заминка: сторожа ни в какую не хотели будить князя из-за раненого беглеца.
– Да он же до утра не доживёт! – возмущался Евсей.
– Небось, доживёт, коли важное сообщить хочет, – невозмутимо отвечали сторожа, скрестив копья. – Вон, отведи его к костру, покорми чем-нибудь, отогрей. Глядишь – и не околеет…
Наверное, так бы и случилось в конце концов, но на шум из палатки вышел сам Даниил Дмитриевич. В одной рубахе и портках, босой – он удивительным образом оказался похож на Димитрия, разве что не раненый и не грязный.
– В чем дело? – недовольно спросил князь, и сразу стало тихо. Сторожа вытянулись и замерли, а Евсей, порядком подуставший от висевшего на нём Димитрия, проговорил с натугой:
– Не гневайся, Даниил Дмитриевич, вот, беглеца привёл… Говорит, что к тебе и шёл. Порубили его знатно, едва дышит…
Холмский шагнул к раненому, вгляделся, приподнял его голову за подбородок и тихо ахнул:
– Никак Замятня?!.. Дмитрий Васильевич, ты ли это?!
Димитрий, услышав знакомый голос, разлепил смеженные веки, посмотрел на князя и попытался улыбнуться.
– Он самый, Даниил Дмитриевич…
– А ну ведите его ко мне! – распорядился Холмский. – Ты, – ткнул он в одного из сторожей, – беги за отцом Ильей. Его палатка на том конце стана.
Вдвоем с Евсеем они затащили Димитрия в палатку, уложили на попону возле тлеющей жаровни.
– Глянь-ка, княже, – обеспокоенно забормотал Евсей, склоняясь над раненым, – знакомец твой лицом-то совсем сер стал. Нешто отходит?
– Не болтай, старик, – поморщился Холмский, – лучше мёду подай. Вон братина стоит в изголовье… Да не так! Эх, ты… А ну-ка, я сам. – Он отобрал братину у Евсея, приподнял голову Димитрия. – Разомкни губы, воин! Пей!..
Димитрий с трудом сделал несколько глотков.
– Пьёт, княже! Смотри-ка, пьёт! – искренне возрадовался Евсей. – Глянь-ка, зарозовел!.. Может, и не помрёт, а?..
Глаза Димитрия раскрылись, он сделал движение сесть, но Холмский удержал, погрозив пальцем:
– Лежи! Скоро лекарь наш, отец Илья, придёт… Говорить-то можешь?
– Даниил Дмитриевич, – почти прошептал Димитрий, снова прикрывая глаза, – здесь, перед твоей дружиной, – только хан Газман со своими кыпчаками. Ахмат-хан сейчас идёт к Опакову! Там он хочет перейти Угру и зайти московскому войску в тыл!.. Я сам слышал, своими ушами…
Он замолк, закашлялся. Лицо опять начало бледнеть. Евсей, не спрашивая разрешения, поспешно поднёс ему братину с мёдом. Раненый сделал глоток и снова заговорил:
– У Ахмат-хана очень большое войско – не меньше десяти рук!..[23] Одних латных всадников поболе тысячи будет…
– Погоди-ка, Димитрий, – нахмурился Холмский. – Говоришь, Ахмат к Опакову пошёл?.. Но ведь он уже второй день стоит против бродов у Росвянки. Там и бунчук его на холме плещется. А стережёт их с нашей стороны князь Иван Иванович Молодой вместе с Андреем Васильевичем Меньшим.
– Даниил Дмитриевич, пошли весть великому князю, пусть прикроют броды у Опакова!.. – с отчаянием выговорил Димитрий, чувствуя, что силы окончательно покидают его. – Беда будет…
Мутная пелена накрыла ему глаза, в голове ударил набатный звон, голоса и другие звуки быстро стали отдаляться, и последнее, что услышал молодой русич, были слова князя Холмского:
– Хорошо. Будь по-твоему, сынок!..
Когда помятый и усталый от бессонной ночи отец Илья вошёл в княжеский шатер, его встретили дружинник Евсей и сам Даниил Дмитриевич, с обнаженными головами стоявшие над телом молодого парня в залитой кровью рубахе, сжимающего рукой нательный крестик на груди.
Отец Илья всё понял, осенил себя троекратным знамением перед маленькой иконой святого Георгия в красном углу палатки, потом встал напротив князя и дружинника и спросил:
– Кто таков сей отрок, князь?
– Не отрок, отец, а воин, – глухо отозвался Холмский. – Димитрий Замятня, Васильев сын, отдал жизнь за дело правое, за землю Русскую!..
И тогда отец Илья произнёс:
– Упокой, Господи, душу раба Твоего Димитрия, и прости ему вся согрешения его вольная или невольная и даруй ему Царствие Небесное во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь!..
– Зови монахов, отец, – тяжело вздохнул Холмский. – Пусть похоронят и отслужат панихиду по русскому воину!..
Ранним утром шестого дня в месяц листопад лета 6988-го близ литовской крепости Опаков был наголову разбит большой отряд ордынцев под предводительством одного из младших ханов. Это вынудило Ахмат-хана через день атаковать русские полки князя Ивана Молодого. Но все попытки ордынцев перейти Угру получили мощный отпор. Тогда Ахмат-хан отвёл войско в степь и встал лагерем в нескольких верстах от реки. Так началось великое Стояние на тихой Угре, поставившее жирную точку в господстве Орды над Русью.
Екатерина Федорчук. Государево искушение
Тридцатого сентября, в лето шесть тысячь девятьсот восемьдесят восьмое от сотворения мира, от Рождества же Христова тысяча четыреста восьмидесятое, собралась на Посаде толпа, неведомо чего ожидающая, помимо скорого прихода татар. То ли конца света, то ли чуда избавительного, то ли потехи какой. День выдался не по-осеннему жаркий, народ расстегнул ворота.
…Никто из посадских не знал его в лицо, да и откуда бы, а все вместе – почуяли ледяное дыхание власти и силы, исходящее от одинокого всадника. Конник был до такой степени погружен в себя, что не сразу расслышал возглас толпы: «Государь наш»! – а расслышав, остановил коня и уставился на людей в недоумении.
– Пропустить, – негромко бросил он в пространство, как человек, который не представляет себе, что его слову могут не подчиниться, и, не дожидаясь исполнения, тронул поводья. Толпа же, отпрянув, уходить не собиралась и замерла. Великий князь московский Иван Васильевич остановился и на сей раз посмотрел на людей вдумчиво. Сопровождающий отряд остался далеко за спиной. Немудрено. Великий князь московский гнал коня с бешеной скоростью, будто не в вотчину свою возвращался из Коломны, а летел на крыльях страха, спасаясь от старинного злодея, от дядьки своего Димитрия Шемяки. Где ж отряду за ним угнаться? Водить войско, держать совет, беречь себя от напрасной смерти, таить опаску и гнев в глубине глаз – все это дело княжеское, господское. Сечься-резаться с врагом, пахать, рубить лес, строить дома, ладить дороги – это дело холопское. Неси свой крест покорно, княже… А поменяться местами со своими холопами? Согласился бы? Нет? Что Бог дал, то и дал…