Дядя, тот искал его смерти давно. И как он спасся тогда, малец, со своим братом Юрием, кто разберет?!
– Пропустить, – повторил государь, но теперь иначе: голос его стал мягче, а взгляд – острее. На что толпа откликнулась – притихла, но все же не отступила.
Толпа слепа и покорна. И если она не покоряется твоему слову – ищи в ней супротивника, зачинщика. Ищи измену. Найди татя и отдели от невиновных, а потом покарай без жалости.
– Челом бьем, не погуби, не выдай басурманам! – крикнул расхристанный мужик с щербиной в зубах. Глаза черные, вихры торчмя торчат. Рожа разбойничья, не иначе, нож за голенищем.
– Веру православную защити! – подхватил благообразный старик с седой окладистой бородой, невесть как затесавшийся в толпу.
– Деток малых пожалей! – запричитали бабы в цветастых платках. Те стояли да любопытствовали поодаль.
– Спаси рабов твоих! – хором изрек народ, и крик этот эхом подхватила стая ворон, понесла над землей русской, бескрайней, неприкаянной, притихшей… Ожидающей решения своей участи.
Смотрели кротко, но проехать было нельзя. Узкая улочка не давала развернуть коня, а народ все больше и больше теснил государя. И от толчков, от смутной тревоги, от пережитого накануне напряжения князь ссутулился, потерял величавость и стал как будто одним из своих слуг, испуганных, уставших, отчаявшихся.
Еще немного и слезные причитания сменятся злыми воплями, а там… А там зачинщики сего позорища выйдут из тени. И что тогда? Пленение? Смена власти? Иван почти не сомневался: кто-то собрал и взвинтил народ, неспроста собралась толпа. И, как всегда в минуту опасности, всплыло воспоминание, чужое, но вошедшее в кровь и плоть. Нож метит в глаза, но попутно кромсает лоб, нос, щеки – потом все это превратится в безобразные шрамы, но сейчас несчастная жертва, распростертая на ковре, не думает о будущем. Она вообще больше не думает ни о чем. Боль. Какая она? Короткая, как последний вздох, или бесконечная, как адская мука? Иван тщился и не мог себе представить. Но никогда не спрашивал об этом отца – великого князя Василия по прозвищу Темный или Слепой, которого ослепил его собственный сродник – претендент на московское княжение Димитрий Шемяка. А до этого осудил Василия на лютую расправу простой люд. Тот же самый народ, который ныне окружил князя со всех сторон, который все прибывал и прибывал. Людское море плескалось у самого стремени. Добрые горожане? Все из простых, глаза на мокром месте, рты раззявлены. Не похоже на западню. Но рядом, за их спинами, – другие: чернь, оборванцы, кликуши… Бродячий люд. Среди них наверняка много пришлых, тех, кого суровый княжий приказ выгнал из славного некогда, а теперь униженного Господина Великого Новгорода и перегнал под стены Москвы. Вот уж чья злоба полыхнет со страшной силой.
– Чего ждать-то нам, великий государь? – выкрикнул пронзительный женский голос. – Пожжет-попалит нас татарва али откупимся?
И гомонящая толпа замолчала. Выжидающе. Не испуганно. Настороженно и даже, как показалось князю, с затаенной радостью.
«Отвечать нельзя, – понимал он. – Любой ответ смутьяны примут за слабость. А уж если сказать правду, не поймут…» Размышления князя московского о происходящем носили иногда столь странный характер, что он не мог объяснить и ближайшим своим помощникам всех связей, которые определяли его политику: каким образом покорение Новгорода связано с политическим курсом хана крымского Менгли-Гирея, к примеру? Или почему он всячески препятствует брачным планам своих младших братьев? Или зачем на Руси Святой привечаются иностранцы? «Правда не для всех», – вновь и вновь убеждался государь московский, сначала с горечью, потом со смирением, а теперь он даже рад был тому, что все ключевые решения принимал единовластно. Выходило… нет, не проще, но быстрее…
– Ты, – веско, но негромко сказал князь чернобородому мужику с щербиной вместо переднего зуба, тому, что кричал громче всех, – чей будешь?
Мужик смотрел нахально, но на прямой вопрос ответил почтительно:
– Ефрем, сын Петров, а по прозвищу Волчий Клык. Женского шапочного ряда торговый человек.
– Подходящее прозвище, – кивнул князь. – Проведешь меня до Кремля, пожалую нескудно – в обиде не будешь.
Сказал и – внутренне замер. Угадал? Не угадал? Этот вожак? Или случайно под княжую руку подвернулся?
Мужик завертел головой, но с места не сдвинулся.
– В узилище хочешь? – поинтересовался князь.
– Не прогневайся, великий государь, знать хочу, что ждет нас… что землю Русскую ждет?
– Враг наш Ахмат-хан пошел на нас войной, – ответил московский князь медленно и негромко, как бы одному вопрошающему, но так, чтобы слышали все. – Идет со своими сыновьями и ведет с собой бесчисленное множество татар, чтобы Москву пожечь огнем, баб взять в полон, а детей предать лютой смерти. Летом хан с ордой стоял в верховье Дона, потом двинулся в сторону Калуги. Ищет перейти через левый приток Оки – Угру.
Князь сделал паузу и бросил взгляд на людское море. Поняли или нет, о чем он сейчас сказал? Народ внимал, разинув рты: диковина. Не каждый день великий князь московский ответ перед чернью держит.
А про себя думал князь такое, о чем народу говорить нельзя: если перейдут реку – конец. То есть конец, может быть, наступит не сразу… Верный страж Данила Холмский будет сражаться до последнего, грудью встанет на защиту Москвы, а если надо, и сына княжьего – Ивана Молодого – прикроет. Это будет медленное и мучительное отступление до стен Кремля, за стены Кремля, огонь побежит по узким улочкам города, огонь, чья ярость похожа на гнев металла, крошащего плоть. Не увернуться. Глаз – не закрыть…
– Возле Угры поджидает ворога мой сын, а ваш господин – Иван Молодой, – продолжил правитель Москвы. – Наши пушки держат под прицелом узкие полосы бродов, через которые может перейти неприятель. Там и стоим. Там и бой примем. Там и умрем, если приведется, за веру православную, за землю Русскую. Что еще ты хочешь узнать, Ефрем, сын Петров, – недобро спросил князь.
– Пошто войско оставил? – еще один выкрик из толпы. – Бежать хочешь за Волгу? Вслед за женой своей – латынкой!
Слово «латынка» было сказан о о второй жене князя – Софии Палеолог, которая, как и все отпрыски константинопольского царского дома, ныне воспитывалась в Италии в тамошних – латынских – традициях.
Слово это, как спичка, подожгло тлеющую народную боль.
– Выплати дань! Денег пожалел! Скупердяй! Продал нас татарве с потрохами, а сам с советниками своими, Ощерой да Мамоной, был таков! Мамоне служишь! Будь ты проклят! – заголосили вокруг князя, да с такой силой, что невозможно было понять, кто именно издает сей тягостный вопль.
– Шкуру хочешь спасти! От страха поджилки трясутся, так решил нами загородиться? Будь ты проклят со всеми своими боярами, да падет кровь наша на твою же голову.
– За грехи твои наши головы падут! – простонала толпа, и опять князь не успел понять, кто изрекает в его сторону проклятия. – Кровь на руках твоих, государь, – вспомни, как сгорел Алексин-град! Вспомни, как сияли латы твоих воинов! Как море волнистое… Как озеро синее… А как мы молили воеводу твоего, чтобы пустил нас из города… Открыл нам ворота…
Старуха или молодуха сказала это? И не разобрать. Была – и пропала. Помстилась, что ли?
Это случилось шесть лет назад. Тогда татары не решились вступить в бой с московской армией, не перешли Оку. Хан Ахмат сорвал ярость на жителях Алексина – небольшой крепости, стоящей по ту сторону Оки. Весь гарнизон сгорел заживо. Не было у них ни пищалей, ни пушек. А все равно смерть предпочли бесчестью. И то лишь полбеды. Большая беда и пагуба в том, что бросил героев на растерзание татарам воевода их, Семен Васильевич Беклемишев. Хоть и велел ему Иван распустить гарнизон и за Оку к русским отрядам уйти. Ушел только он один, а от жителей Алексина потребовал мзду за право перейти реку – пять рублей, деньги немалые. И собрали горожане оброк. Да вот беда – жадный воевода позарился на шестой рубль. Вот так и получилось, что никто из Алексина не спасся, кроме воеводы. Не успели. Пока деньги собирали на потребу его алчности, хан с войском своим подошел.
Гибельным факелом полыхал Алексин со всеми его жителями, русское же войско стояло неподвижно на том берегу Оки. Исполнен был приказ грозного московского князя. Не перешли водного рубежа. По ту сторону реки силен хан Ахмат, и неизвестно, чем бой закончится. Но и враг не посмел перейти Оку.
Иван Васильевич старался не вспоминать о судьбе несчастных алексинцев. Мало ли народу полегло на великой войне, которую он вел против великой Орды, великого Новгорода, великой Твери, великой Литвы? За великую Москву сражался государь, за Русь Святую. Алексинцы исполнили свой долг, воевода жадный был наказан. А все равно в дурной час видел Иван Васильевич, что кровь на его руках, не отмыть, не отмолить.
И мнилось князю порой, что это не Алексин, а Москва пылает смертным огнем, что люди в этом пламени сгорают, словно свечки. По его грехам. Огня Иван не боялся, стрелы, летящей во тьме, – не боялся. А лишний раз рисковать не любил. Потому и приехал он в стольный град Москву тайно, что знал – не поймут горожане, почему князь не на войне. Не поймут, что свою войну он ведет не на поле битвы, а в тишине княжеских покоев. Если убьют князя, кто исполнит его предназначение? То-то и оно, что никто. Да и не нужен он там, на Угре. Все, что мог, сделал. Остальное – дело воевод его верных, которые лучше него знают свое дело. И сын его – не нужен. «Побереги себя, великий государь, – говорили ему советчики-бояре, – вспомни, Димитрий Донской бежал из Москвы, когда пришла нужда. А потом вернулся, и вернулось все на круги своя. И стоит стольный град Москва, сожженный Тохтамышем, краше прежнего. А если ты погибнешь, кормилец? Кто землю Русскую защитит? Сын твой – Иван Молодой? Братья-смутьяны Борис да Андрей?» И то правда, добра они от князя московского не видели, а все больше обиду да понукание. А если не станет его, как обойдутся с молодым Иваном? Не ножом ли острым проведут по глазам?