– Чего хотите вы от меня, люди добрые? – крикнул Иван Третий. Вовсе не для того спросил, чтобы знать их желания, а хотел понять, кто верховодит в безумной толпе. А еще – тянул время. Вот-вот появится его верный отряд.
Как и ожидал Иван Васильевич, мнения разделились. Половина из обступивших его горожан требовала пасть в ноги хану и выплатить дань за все те годы, когда московский князь не ездил в Большую орду. А иная половина требовала от князя возвратиться на Угру и драться с ордой до последней капли крови. Но и те, и другие ждали спасения именно от него.
И правильно делали…
– Не жди, князь, не придут твои люди, – вдруг услышал Иван Васильевич женский голос, негромкий, но разом перекрывший нестройный гам людского волнения, – не жди и не бойся, князь, не тронет тебя твой народ. Иди за мной – покажу выход.
Сказала, и пошла своей дорогой – силуэт расплывчатый, полупрозрачный, то ли есть он, а то ли мороком мелькает… И жуть такая взяла Ивана Васильевича, что хоть криком кричи.
А княжий конь пошел за ней, как заговоренный, сквозь кричащую толпу, которая все еще простирала к своему господину руки, но уже не могла его удержать, будто загадочная сила вела его… добрая или злая? Ох и не любил князь пребывать в неведении, тайные намеки да знаки неведомых сил ненавидел он всей душой. А сейчас? Кто объяснит? Кто вразумит? И прошептал Иван Васильевич слова молитвы к Богородице. Огляделся. Вроде и морок исчез, и бушующее людское море осталось где-то далеко за спиной. Сам же он нежданно-негаданно оказался возле стен Кремля, за что возблагодарил Бога.
Отец князя Ивана Васильевича носил на глазах черную повязку, чем приводил в смятение своих врагов. Казалось, что глаза его утраченные – это неведомое грозное колдовское оружие, которое он бережет до времени, а когда придет нужда, взглянет грозно на врагов своих и бездыханными падут они к подножию княжеского престола. Боялись Василия Темного враги, а друзей у него отродясь не было. Иван Васильевич и не помнил отца другим – растерянным, молодым, неопытным, бросающимся из крайности в крайность, теряющим и приобретающим. Рубиться мог молодой князь Василий без устали и опаски да жизнь свою на кон ставить, не имея страха в душе, за что и поплатился сполна.
Иван совсем не помнил своего отца до страшного превращения, которое произвел над ним нож Димитрия Шемяки. В память врезалось другое… В ту ночь, когда пленного отца связали и увезли на кровавую расправу, Иван не спал и не плакал. На потолке играли причудливые тени, за дубовой дверью слышался сдавленный шепот няньки Марфы: «Матерь Божия, спаси, сохрани, пощади ангельские душеньки, деток сохрани, Владычица, не виноваты детки».
Потом Марфа замолкла, и Иван Васильевич понял, что их оставили одних – наедине с неведомой бедой. Он скинул одеяло, ступил голыми пятками на холодный каменный пол.
– Молчи! – сказал меньшому Юрию, и голос его, мальчишки, был столь страшен, что меньшой поперхнулся своим нерожденным криком.
– Пошли! – продолжил шестилетний мальчик, и в этот миг кончилось его детство. Зародилось в хилой груди чувство, тяжелое как камень: никто не поможет. Они шли вдвоем, взявшись за руки, под темными сводами Троице-Сергиева монастыря, и старший про себя твердил последнее, что слышал от предавших его взрослых: «Не виноваты детки, не виноваты». Враги искали детей по темным закоулкам и не нашли, потому что в ту ночь они не прятались, а пребывали в движении.
Ему казалось, что так он и шел с братом до самой Москвы, казалось, что они дошли до кремлевского рва, когда великого князя Василия вывели под руки на помост и толпа, подогреваемая князем Иваном Можайским, кричала те же слова, которые ныне услышал его сын: «Будь проклят за свою жадность! Господь тебя покарает за грехи». А потом отца увели и за глухими стенами его собственных покоев совершили древнюю византийскую казнь. Иван узнал позднее, что обычай этот пришел из Константинополя, что отец увечный, еще будучи здоров, сам лишал зрения своих врагов. У греков считалось: тот, кто сидит на престоле, не должен иметь никакого изъяна, а потому врагам, ищущим императорского престола, коварные греки наносили увечья. Выкалывали глаза, резали носы… Но иногда, и думать об этом Ивану Васильевичу было особенно непереносимо, в особых случаях, процедуру проводили постепенно – долго держали перед глазами жертвы раскаленный кусок металла, и нестерпимое сияние выжигало роговицу даже через закрытые веки. Зрение гасло постепенно. О, какие же адские муки чинили друг другу дети Адама! Сам Иван Васильевич, хотя и был жесток к своим врагам, никогда не прибегал к этой страшной казни.
Ни до какой Москвы братья, конечно, тогда не дошли. Их вывез из опасного места дядька – князь Иван Ряполовский, верный слуга Василия II. Нес их невзрачный возок по бескрайним заснеженным просторам Руси, а мальчик дремал, погруженный в свою свинцовую думу. Везли их в древний город Муром, в надежде защитить от Шемякиных слуг.
Там детей и сохранили до весны. А потом новый правитель московский выманил-таки детей и отправил их к отцу в Углич – водным путем. Вез их митрополит Иона. Поговаривают, что дал Шемяка митрополиту секретное задание – не уследить за отроками, а если прямо сказать – «случайно» утопить. Однако ж пастырь не взял греха на душу и невредимыми довез ценных пленников до места, где приходил в себя их несчастный отец.
И вот этот миг Иван Васильевич запомнил четко: как открылись для него двери темницы и как чужой, страшный человек с обезображенным лицом – не может быть, чтобы отец! – встал с деревянной лежанки, неловко качнулся, куда-то вперед себя ткнул растопыренными пальцами и прошептал, глядя прямо на мальчика зияющими ранами утраченных глаз: «Ваня, Ванечка, сыночек, где ты?»
И тогда мальчик, превозмогая страх и отвращение, протянул отцу руку.
В красносельских палатах великого князя – летней хоромине – ничто не приспособлено к осенним холодам. Вот и стоит дом пустой да выхоложенный, а сам князь, в простую одежду переодетый, живет в доме слуги своего верного, да не в хоромах, а в самой что ни на есть черной клетушке. Чтобы люд посадский, возжелав учинить лихо, не отыскал бы его сразу. Где схоронился князь да под какой личиной спрятался, знают только верные люди. А и то сказать, не много таких в его окружении… Да и не было никогда. Дружба, да любовь, да ласка теплая – все это удел простолюдинов. Княжеский же путь – вечная оглядка да верный расчет. Нет друзей, есть союзники. Нет братьев, есть – соперники. Нет любимой, есть – выгода брачная, нет сына, есть – наследник.
О нем-то и болит душа у великого князя, потому что непредсказуем путь молодости, как ни учи, как ни наставляй… Выпить бы вина крепкого, пока не видит никто, и успокоиться… Или помолиться?
Встал государь московской перед образами, положил земной поклон, потом еще один… Живый в помощи Вышнего в крове Бога Небесного водворится…
Слова лились сами собой, а думы устремлялись к Угре-реке.
– Веры нет в тебе, великий государь, – сказал ему владыка ростовский Вассиан, – а веры нет от того, что ты малодушен. Или малодушен ты от безверия, не пойму… Вроде и грозен, и нравом крепок, а битвы своей самой главной, ради которой ты, может быть, и на свет рожден, – избежать хочешь?
Сказал он это князю в тот самый день, когда явился Иван Васильевич в Москву, неожиданно попал в людской водоворот и неожиданно же вырвался из цепких объятий толпы, прорвавшись ко Кремлю. Сказал зло, слов не выбирая и гордости не щадя.
А ведь не так с ним еще год назад разговаривал в беседе духовной. «Страшно князю-то перечить, а?» – как-то раз, сердясь более на себя, чем на Вассиана, спросил его Иван. «За тебя мне страшно, чадо, – просто и ласково ответил ему Вассиан, – страсти тебя терзают лютые, а более всего страх, вот и мучаешься ты, вот и грех за то каинов из твоей души процветает, а тебя мучит. А ты с братьями-то примирись, положи предел усобице».
– Чего боишься, княже? – вопрошал его Вассиан после того, как подвесили посадские жизнь государеву на волосок. – Неужели так прикипел к пути земному, что и участь посмертная тебя не страшит?
Много еще чего говорил тогда Вассиан, склоняя князя к решению: принять бой, отвоевать свободу или погибнуть.
«Вот именно – “или погибнуть”», – думал князь.
И вспоминал Алексин.
– Король Казимир вот-вот подойдет к Ахмату с подмогой, тогда… Что сделаешь, княже? – допытывался митрополит Геронтий.
А остальные согласно кивали.
И ведь так сказал, будто глаза государю открыл, будто невдомек ему было, что судьба земли русской на тонкой нити висит, и нить эта в руках врага его Казимира, короля польского. Придет Казимир, и рухнет у русских всякая надежда.
– Отчего ж он пока не пришел? – зло ответствовал тогда Иван Васильевич. – Скажи, владыко!
Обидные мысли шли на ум князю, пока он читал молитву, но он не останавливался до тех пор, пока не положил последний поклон. Что мог – сделал… Теперь и выпить можно, чтобы хоть ненадолго тревога отступила. Пил Иван вино сладкое, неразбавленное. Да и не много пил. Так… Сделает глоток, и в сон его клонит. Сон тяжелый, голова мутная, ноги ватные, все плывет перед глазами, уплывает, вдаль отступает. Бывало, выпив, погружался он в тяжелый сон прямо посреди шумного пира, и бояре да слуги его со страхом ждали пробуждения своего господина. Пробудившись же, первое время испытывал князь тяжелое удивление от мира, обступавшего его.
Вино заиграло в дорогой чаше. Нет, не время еще – дело доделать надо на свежую голову.
– Гришка, – крикнул он своему постельничему, – перо да бумагу!
Взял ларец, раскрыл. Письмо от Ивана Молодого. Не унаследовал Иван сын Иванов ни темной таинственной силы своего деда Василия, ни холодной деловой хватки отца. На мать был похож – тверитянку Марию, тихую, светлую, богомольную. Не жена, а чистый клад. Слова поперек не скажет. Как непохожа она была на его нынешнюю сопрестольницу – нравную Софию византийскую.