И наступило утро.
В час рассветный послал Иван Васильевич гонца на угорский рубеж. Вез гонец послание пустячное сыну Ивану: князь де печалится да жалует… Главное велел государь передать на словах, но не сыну, а верному Даниле Холмскому: «Княжича молодого любой ценой с огненного рубежа убрать, жизнь его сохранить».
– На словах Даниле передашь, понял меня? – уточнил князь. – Остальным ни слова. Отчего хмуришься? Всё ли понял?
Светлобровый отрок тщедушен был, на ратный подвиг не годился… Молчал осуждающе.
– Говори, раз думу на сердце черную имеешь!
– Нельзя князю молодому уходить! Нельзя! – Отрок говорил быстро, сбивчиво, как бы сам не веря тому, что решился на дерзость.
– Почему ж нельзя?
– Он же… Народ, ратники… Мы все… Он же всех нас вперед ведет. Мы все за него, вместе с ним… если надо, умрем за веру…
– Умирать не надо, – поморщился князь Иван, – жить надо! Даниле передашь всё слово в слово.
Отрок кивнул, но продолжил строптивиться: без князя молодого, Ивана, не выдержим! Он же как знак для нас, что ты, великий государь, хоть и оставил полки, с нами, в победу нашу – веришь!
– Зовут как?
– Анисим.
– Вот что, Анисим, в дело наше я верю! Что победим – знаю, только мне свобода нужна, вот здесь, – и князь постучал по лбу, – дабы не думать лишнего, а думать о том, как я могу победу нашу над басурманами приблизить. А пока молодой княжич под лучным прицелом ходит, воля твоя, отрок, молод ты, не поймешь, так поверь, – не могу ни о чем другом думать, кроме как о моей печали. Исполнишь?
– Слово в слово передам, великий государь, а там – как Бог решит! – просто сказал юноша и направился к двери.
– Постой, – удержал его Иван Васильевич, – прав ты, Анисим. Если сын мой покинет боевой рубеж, нехорошо будет. Скажешь слово в слово Даниле Холмскому такие слова: «Княжича молодого с огненного рубежа убрать, жизнь его сохранить. Чтобы не смущать воинов, молодого князя надо подранить. Легко, но так, чтобы воевать не мог».
Молчал Анисим, шапку в руках мял, глаза прятал. Отпустил его Иван Васильевич с тяжелым сердцем. Прикрыл глаза, снова и снова прокручивая в голове… Победа или поражение? Риск или расчет? За спиной его сына, в ратном деле неопытного, стоял верный слуга князь Данила Холмский, ратных дел умелец. Делать Ивану Молодому там, по сути, нечего…
А потом, загоняя лошадей, не щадя себя, полетели от Ивана Васильевича гонцы к братьям его, Борису и Андрею, – с призывом защитить город Псков от немецких рыцарей. И тогда же – тайный посланец к хану крымскому Менгли-Гирею: пусть пощекочет тот нервы королю Казимиру, чтобы на московский берег не заглядывался.
Дни текли за днями, и ждал Иван Васильевич холодов, и ждал сына своего целым, невредимым. И трудно было великому князю выносить ожидание смертное… «Если погибнет княжич Иван? Кому оставлю престол? Вассиан думает, что боюсь я смерти. Не смерти, владыко, не смерти…».
Приказ явный: не пропустить врага по эту сторону реки – выполнял Данила Дмитриевич исправно. А вот негласный приказ выполнять не спешил. Каждый день государь с замиранием сердца ждал гонца, и каждый день приносил гонец весть добрую: стоят русские войска, держат броды под прицелом, отбивают Ахмата. Иван Молодой жив-здоров и счастлив своим ратным подвигом.
«Бьет челом тебе, великий Ахмат-хан, раб твой худой да несмысленный Ивашка, просит тебя…», – продиктовал Иван Васильевич писарю и остановился… Задумался. Писарь сидел с видом отрешенным, будто изваяние, бровью не повёл на странные речи великого князя. А вот владыка Вассиан, если бы прознал, мог бы и анафемой за такой лютый грех князя одарить.
«…Просит тебя, господин и повелитель вселенной, – уверенно продолжил Иван Васильевич, – гнев твой от худого раба отвратить, меч унять, дары наши милостиво принять…»
Закончил диктовать, передал посыльному и прилег на лавку.
Вот теперь сделал он всё, что мог.
– Ни о чем не хочешь спросить меня? – обратился он к Ивану Товаркову – послу.
– Жду устных приказаний, великий государь, – ответил тот.
– Не будет их. А задание достанется тебе такое: добейся, чтобы хан ордынский мне ответ написал. Понял? Не лютой казни тебя предал, не войной пошел на наш берег Угры, а чтобы захотелось ему со мной словом перемолвиться. Задание твое гибельное, последний ход наш. Хочу время потянуть до того, как морозы ударят…
Церковь в Кременце одна, вся челядь великокняжеская в ней собралась да еще братья государевы. Друзья ли они, враги ли, кто разберет? – а все ж поддержка… Забыли обиду, приехали за землю постоять. Князь Борис, тот тихий да богомольный. Не соперник сыну Ивана Васильевича, не ищет престола. А вот князь Андрей – тот себе на уме, умный, решительный, любимец матери, инокини Марфы. В угличском застенке родился князь Андрей, пока отец его по краю гибели ходил, потому особо дорог был обоим родителям. О власти на Москве помышлял и помышляет. Глаза его выдают. Да, глаза…
Но сейчас, за всенощной, братья, казалось, забыли прежнюю рознь.
А ночью Иван Васильевич проснулся от нестерпимого холода да от мерзкого шепота: семь, шесть, пять, вот и встретились опять!
– Холода ударили, Угра замерзла… Хочешь знать, где найдет стрела твоего сына, или, может быть, ты хочешь знать, куда повернет оглобли хан Ахмат?
– Ничего от тебя не хочу, – попытался прошептать Иван Васильевич, но ощутил, что не может сказать ни слова, словно лед сковал не только Угру, но и его уста.
– В последний раз предлагаю тебе свои услуги, – вещал голос.
Теперь это был не шепот, голос гремел, казалось, он гремел отовсюду, казалось, земля содрогается от этого грохота, и великому князю хотелось разбить голову о стенку, лишь бы не слышать его.
– Три, два, один. Твой ответ!
– Господи, помилуй! – отчаянным усилием прокричал князь, и всё стихло.
Тишина глухая воцарилась.
– Будь по-твоему, – мерзко проблеял бес, – сын твой мертв. Ахмат идет на тебя войной. Москве последние деньки отмерены. А знаешь, что самое смешное? Жертва твоя совершенно бесполезна! Будь ты проклят, гнилая душа! Каин, Иуда, душегубец. Кровь на руках твоих вопиет к небесам! Кровь перейдет на детей твоих до последнего в роде. Жена твоя сына твоего Ивана отравит, а сам ты внука своего, пока не рожденного, в темнице сгноишь. Ради власти! Да, ради власти! Брата своего убьешь. А правнук твой будет кровопийца и безумец, именем его – Иван Васильевич – станут детей пугать! Народ твой погрязнет в грехе и пороке, допустит на землю твою иноверцев и отречется от Бога. Мертвяку поклонятся, слышь, – возле кремля капище с мертвяком воздвигнут, не веришь, да? И ему они жертву кровавую принесут…
А наутро великий князь увидел белое сияние, блеск нестерпимый, такой, что хотелось глаза прикрыть ладонью от яркого пламени, и прикрыл он глаза…
Когда причастился раб Божий Иван Святых Таин, впал он в молчание. Только глазами сверкал из-под меховой шапки, а ничего не говорил…
Да и спроса с него не было.
День и ночь молились люди об одном: ушел бы Ахмат восвояси до того, как скует мороз Угру-реку. И вот теперь дорога открыта, встала река, встала накрепко. Но не помог хану Казимир-король. И с каждым днем таяли силы ордынские. А все-таки, что сделает теряющий силы властелин: уйдет или нападет? Мороз ли добьет его воинство или бросится он по льду на бой, не завися теперь от бродов и не считая потерь?
Этого не ведал великий князь московский Иван Васильевич, и незнание, невозможность повлиять на ход дел великих сводили его с ума.
Молчал великий князь, сидя в своих палатах одиноко. Посла Ахматова не принял. А просил посол, ни много ни мало, – явиться к хану на переговоры. Не ответил князь московский. Больным сказался. Да и то сказать, вид его был страшен.
И опять послал людей своих отчаянный Ахмат, прося, если не самого князя, то хоть сына его в переговорщики. А и надо всего-то ему выйти на берег реки Угры да докричаться до того берега.
И на это ответил великий князь московский оскорбительным молчанием. Худой и заросший, ссутулив плечи, сидел он за чашей зелена вина, но не пил, а приговаривал только: «Да не хвалится безумный победой своей…» – строки из послания владыки Вассиана, обличающего Ивана Васильевича в малодушии… «Да не хвалится, да не хвалится»… «Господь поможет тебе, если ты, государь наш, все это возьмешь на сердце свое, как истинный добрый пастырь. Призвав Бога на помощь и пречистую Его Матерь, и святых Его, и святительское благословение, и всенародную молитву, крепко вооружившись силою честного Креста, выходи против окаянного мысленного волка, как называю я ужасного Ахмата, чтобы вырвать из пасти его словесное стадо Христовых овец», – призывал Вассиан.
А голос в голове все шептал и шептал: прими дар от меня, посланца ханского, преклонит он пред тобой колени, и вся земля поклонится тебе, как ты – мне. А не поклонишься, перейдет хан реку по льду, быть беде… Ну что ты ерепенишься, у самого ж душа гнилая, моя душонка, а не Божия, Бог от тебя давно отвернулся! Смотри, князь! Считай в обратном порядке от девятидо нуля. Войско твое отступает от ледяного рубежа! Едут конные ратники, идут пешие стрелки, приказ твой исполняют, а за ними, слышишь, князь, – могучее войско Ахматово. Слышишь, как воет и улюлюкает?! А поклонишься мне, и наведу я страх великий на татарскую рать… И побегут они восвояси, сверкая пятками. Только попроси у меня помощи!»
Но никакое ожидание не длится вечно. Дождался и государь нового вестника с Угры. Тот явился с доброй вестью: хан Ахмат отступил от реки.
– В страхе бежал Ахмат от ледяного рубежа…
– А войско наше?
– Движется к Кременцу.
Видел князь московский, что весел молодой гонец, глаза карие, волосы темные, – а все же страшился задать свой главный вопрос.
– А что же, много людей погибло? – начал он издалека.
– Есть такое, великий государь, – без особой печали сказал гонец, – ну, так оно ж дело наше ратное.