Известие о переговорах успокоило её. Теперь всё ясно, просто и правильно. Состоялось сражение, после него великий князь и хан переговорят, уладят дело. И ордынцы уйдут, а Евдокия с братом вернутся в Москву. Обнадёженная, Евдокия стала ждать.
Переговоры, однако, затягивались. Говорили, будто хан требует невозможного, будто великий князь не может пойти на уступки, будто судьба русская зависит от решения Ивана Васильевича. Евдокия не понимала: чего же такого требует хан Ахмат, почему нельзя пойти на мир? Почему медлит великий князь московский? И ведь все вокруг это понимали… и оттого Евдокия поделиться своими сомнениями ни с кем не могла. Она даже на исповеди ограничивалась рассказами о повседневны хмалых грехах, а о том, что творилось у неё на сердце, предпочитала умалчивать.
А люди вокруг жили надеждой. Говорили: уже на подходе полки братьев великого князя, раньше враждовавших с ним, а теперь помирившихся; говорили, будто не готовы ордынцы к холодам, будто болезни и голод свирепствуют на другом берегу Угры. Ходили слухи и о некоем отряде, который тайно пробирался к столице Орды, но большинство считало: нет, это лишь пустые разговоры… Коли было бы это правдой, толковали меж собой люди, никто бы не узнал о тайном отряде, а коли пересуды пошли, значит, нарочно слух пущен.
В сердце Евдокии, помимо её воли, тоже стала закрадываться надежда. Что если и вправду на этот раз ни с чем уйдут ордынцы? Ведь Алексин они уничтожили быстро, а здесь стоят уже долго и никак даже реку не перейдут.
Нет, нет, нет, она не станет в это верить. Больно будет видеть воинство Ахмата, когда он всё же переправится через Угру… Сейчас его сдерживают лишь переговоры. Хоть и сказывают, будто они безуспешны, а всё же худой мир покамест нерушимо стоит.
…Этот день не отличался от других. Разве что заметно похолодало, и печь в отведённых под лечебницу палатах едва справлялась с обогревом. Евдокия стояла около неё, тщетно пытаясь отогреть замёрзшие руки и даже не сдерживая слёзы: умер от ран ещё один ратник. Её переполняло чувство бессилия.
Наконец она не выдержала и, предупредив об отлучке, выбежала на улицу. Постояла, подставив лицо дождю, и направилась к ближайшей церкви. Евдокию терзала мысль тяжкая, неподъемная: почему Бог допускает все эти смерти? Почему не направит сердце великого князя Ивана к миру?
Шагнула в дрожащую от пламени лампадок и редких свечей темноту, опустилась на колени, стала едва слышно, одними губами, жаловаться. Но не ждала ответа.
Храм был почти пуст. Евдокия успокоилась немного и принялась вставать, но затёкшая нога подвернулась, и она едва не упала. Её успела подхватить под руку молодая женщина, оказавшаяся позади.
– Спаси Бог, – улыбнулась ей Евдокия, невольно отметив, что та ей незнакома: женщин в здешних местах оставалось не так уж много, и почти все они знали друг друга хотя бы в лицо.
Незнакомка тепло улыбнулась.
– Помочь тебе? – спросила она. – Кажется, худо тебе.
Евдокия хотела возразить, мол, чувствует себя отлично, однако тут закружилась голова. Мир вокруг поплыл, она крепче схватилась за подставленную руку.
Женщина вывела Евдокию на холодный свежий воздух и помогла сесть на скамью.
В голове немного прояснилось.
– Прощу прощения за беспокойство, – сказала Евдокия. – Сама не знаю, что со мной сегодня…
Женщина села рядом, запрокинула голову, глядя в низкое серое небо. Евдокия последовала её примеру. Какое-то время обе молчали.
– Знаете, – сказала внезапно для себя Евдокия, – я бы всё на свете отдала, любую цену заплатила, лишь бы нынешняя война закончилась. Я так устала от смертей…
– Любую цену? – повторила женщина. – Уже много лет мы платим за мир: данью, черной памятью, жизнями уводимых в полон людей. Но этот мир так и не настаёт.
– Да ведь мы то и дело сопротивляемся! Не желаем смириться…
– Смириться с вечным рабством? С тем, что снова и снова наши дети будут расти без родителей? С тем, что снова и снова на нашу землю будут приходить, разрушая всё, что нам дорого? Это не мир, девочка. Между рабами и хозяевами никогда не бывает мира, потому что мирятся с людьми, с равными, а не со скотом.
– Но мы никогда не станем для них равными. – Евдокия подышала на замерзающие пальцы.
– Станем, если добьёмся свободы. Именно поэтому сражаемся.
– Но мы слабее! И численно, и…
– У нас есть нечто большее, нежели число воинов. – Женщина достала из кармана тонкие варежки и надела их на руки Евдокии. – На нашей стороне правда. Правда и Бог.
– До сих пор они нам не особо помогали, – жалобно сказала Евдокия. – А как же вы? Это же ваши варежки…
– Возьми, тебе нужнее, – улыбнулась женщина. – И расскажи мне, отчего ты думаешь, будто раньше нам не помогали? Присмотрись: Русь жива. Жива, хотя была на грани исчезновения, едва не превратилась во множество мелких и чужих друг другу княжеств, а их так легко было бы захватить чужеземцам. Живы её люди и её душа. Мы боремся, хотя так просто было бы сдаться и исчезнуть. И будем бороться, пока силы есть.
– Лучше погибнуть за правое дело, чем жить во лжи, да? – вспомнила фразу Василисы Евдокия. – Но если погибнут все, то кто тогда отстоит правое дело?
– А кто его отстоит, если все его предадут? – ответила вопросом женщина.
– Предадут… – повторила Евдокия. – Получается, я предаю, хотя всего лишь хочу защитить? Я хочу только, чтобы все были живы и здоровы! Разве это плохо? Я… я запуталась.
– Загляни в своё сердце, – серьёзно сказала женщина. – Чего ты хочешь на самом деле? Каково твоё истинное желание?
Евдокия снова посмотрела на небо. Она хочет, чтобы они с Тимофеем жили в безопасности. Нет, не так. Она хочет, чтобы все дети были в безопасности. Чтобы не было постоянных ордынских набегов. Чтобы русские люди жили спокойно… нет, неправильно.
Свободно.
Ведь пока они данники Орды – не знать княжествам русским покоя. А жизнь без страха – это свобода.
Евдокия замерла. Неужели это и есть то, что понимали все и во что верили? Та истина, которую отказывалась понимать она, ослеплённая страхом и унынием?
Онаповернулась к незнакомке, желая спросить, желая спросить… ох… её уж нет. Скамья пуста.
Когда успела уйти? Как Евдокия ухитрилась не заметить этого? Неужели настолько увлеклась она своими мыслями?
Похоже, времени прошло немало: уже стемнело. Пора бы поспешить домой, небось начала волноваться за пропавшую Евдокию Василиса.
Весь вечер Евдокия была молчалива и задумчива. Тимофей пытался расспросить её, но она ограничивалась «да» и «нет», и то невпопад.
На следующий день она уже не чувствовала себя чужой. Бог не оставил Русь, Бог помогает. Молитвы не тщетны.
Евдокия по-прежнему со страхом ждала заморозков, но страх ныне стал иной. Прежде она не желала, чтобы войска сошлись, заранее уверенная в поражении русичей, а теперь, наоборот, боялась: а ну как откажутся великий князь Иван Васильевич и его сын сражаться, сдадутся, утратив силу духа?
Заморозки ударили, но по-прежнему лишь отдельные отряды ордынцев пытались пересечь реку по льду, и их отбивали отряды русские. Вдруг пролетела весть: московские полки отходят к Кременцу.
– Почему? – недоумевал Тимофей. – Мы отбиваем Орду, не прошла она!
– У Кременца оборону держать легче, – отвечал муж Василисы. – Коли перейдут реку ордынцы, здесь сложнее оборону держать станет. Разумнее, коли мы у Кременца их войско встретим.
– Но до Кременца сколько всего они разрушат!
– Тимофей, не нам волю княжескую оспаривать.
– Я остаюсь. Я буду сражаться!
– Тима! – испугалась Евдокия, уже почти собравшая вещи.
– Ты уходи, Дуня. А я останусь, до последнего буду охранять русский берег.
– Тима!
Но мальчишка лишь натянул тулуп и выскочил из дома. Евдокия хотела броситься за ним, но Василиса удержала её.
– Проветрится, одумается. Да и утро вечера мудрее.
Тимофей действительно скоро вернулся, но с сестрой разговаривать не стал. Лишь завернулся в одеяло и притворился спящим. А утром ушёл задолго до рассвета. Евдокия проснулась с первыми петухами, но его уже не было. Даже не позавтракав, она поспешила на поиски.
Проходя мимо церкви, Евдокия увидела ту женщину, которая помогла ей несколько дней назад.
– Здравствуйте, – окликнула её Евдокия и подошла ближе, протягивая варежки. – Вот, хочу вернуть. Благодарю, они меня очень выручили.
– Я всегда рада помочь, – тепло улыбнулась женщина. – Но разве не должна ты уйти отсюда?
Евдокия прикусила губу… и внезапно выложила женщине все страхи свои и весь гнев свой: и про упрямство брата, и про беспокойство о русском береге и остающихся здесь людях, и про неправильное решение великого князя уйти в Кременец – ведь нельзя же ордынцев за Угру пускать! Нельзя, неправильно.
– Я раньше думала, будто так вернее будет, если сдадимся мы, а теперь понимаю, неправа я была! Вы мне словно глаза открыли, – пылко говорила Евдокия, стискивая пальцы. – И Тимошка, как назло, уходить не хочет, а одного я его не оставлю, хотя и не будет от меня проку никакого… Но ведь и в гибели нашей напрасной ничего полезного не будет, верно же? И не знаю я, как поступить… Коли уйдём в Кременец, сможем ещё пригодиться, а останемся – только погибнем, но разве это Тиме объяснишь? Он говорит, одна уходи, а как я его брошу? Я матушке с батюшкой слово давала его уберечь!
Она повторялась, спотыкалась, запиналась. Женщина понимающе смотрела на неё. Она коснулась сжатых пальцев Евдокии. Та, ощутив мягкое тепло её рук, немного расслабилась и жалобно взглянула в глаза собеседницы.
– Ордынские отряды не перейдут Угру, – уверенно сказала та. – Ничего не бойся. Всё будет хорошо.
– Вы уверены? – жалобно спросила Евдокия, хотя в душе её уже возникала необъяснимая убежденность, что женщина говорит правду. Неизвестно, откуда знает она о том, чему только предстоит быть, но Евдокия почему-то верила ей. На душу снизошло спокойствие.
– Уверена, – улыбнулась женщина и ласково поцеловала Евдокию в макушку.