Девушка разрыдалась и, утирая слёзы, не заметила, как женщина снова ушла, исчезнув в осенних сумерках. Евдокия направилась домой. Оставался всего лишь переулок, когда она увидела Тимофея. Брат сердито швырялся снежками в забор.
– Тима…
– Я поеду с тобой в Кременец, – буркнул он. – Не хочу, чтобы ты из-за меня пострадала.
– Никуда мы, Тима, не поедем, – обняла его Евдокия. – Я верю, ордынцы Угру не перейдут. Подождём, пока санный путь не установится, тогда и вернёмся в Москву. А до тех пор здесь останемся.
– Но войска почти все ведь ушли! Стан, почитай, брошен.
– Не Богом, Тима. Людьми, и то не всеми.
Тимофей вывернулся и пытливо посмотрел ей в лицо:
– Что это с тобой, Дуня? Сама на себя не похожа, совсем иное ты раньше говорила.
– Просто я поумнела, – улыбнулась ему Евдокия. – Пойдём домой?
Одиннадцатого ноября войска хана Ахмата отступили от Угры, так и не перейдя реку. Кто-то говорил, будто ордынцы испугались холодов и наступившего голода, кто-то приписывал их отход политическим и военным усилиям великого князя Ивана Васильевича. Но большинство верило: Русь защитила Богородица.
А Евдокия и вовсе в этом не сомневалась. И сидя в санях, увозивших её с Тимофеем в Москву, она снова и снова благодарила и Царицу Небесную, что сберегла и её, и Тиму, и других людей, и ту незнакомую женщину, которая подарила ей веру. Жаль только, Евдокия больше её не встретила… Впрочем, теперь она уже не ощущала себя одинокой. Отныне она знала: всегда найдётся человек, который поймёт и примет её. Ведь она не одна: Бог всегда с нею, и Он её защитит.
Как и Русь, которой отныне быть – свободной!
Ольга Елисеева. Тихий лев
Олёна проводила на рать троих. Не потому, что была щедра на дешевую любовь и легка сердцем. Напротив. Много лет жила с мужем, нарожала пятерых детишек, терпела обычные бабьи скорби, горя не знала. Но, видно, так уж Бог велел. Испытание.
Завелся удалец. И где он ее только увидел? На рынке? В церкви? Их церковь – для одной улицы, все свои. В тех торговых рядах, где хаживала жена дьяка – тоже ведь птица немалая, – бояре не бывают. Для них лавки подороже, товар потоньше, к такому Олёна и прицениться не посмела бы.
А вот углядел!
Стал ездить мимо тына. Бросать горячие взгляды через забор. Девки, ее служанки, скоро и донесли – какой срам! На всю улицу ославит!
Олёна была купеческой дочкой, при семи братьях меньшая. Все ее баловали, все любили. Привыкла повелевать и себя не прятать. Не испугалась и тут. Велела подать праздничный плат – не в простом же к гостям выходить. Взяла ухват, хотя с роду у печки не крутилась. Получилось очень воинственно. Как боярыня с посохом.
Приказала своим – и девкам, и деду-конюху – оставаться покамест у ворот, а как махнет ухватом, так и выйти всей гурьбой. Не замай, боярин! Тут не ротозеи живут!
– Чего тебе надо? – Олёна наставила ухват на чужую лошадь с малиновым, знать, персидским чепраком. – Не езжай сюда! Здесь девки добрые живут!
Олёну аж зло брало: у нее в услужении пусть и бедные, но благонравные. Она их замуж готовит. За Матрешу горшечник посватался, вдовый, с детьми, но хозяйство крепкое, и сам, видно, человек хороший, руки не поднимет. Она-то не без глаз: кому попало своих девок не рассуёт! За Аринку-хохотушку аж из Серебряников приходил подмастерье свататься. Уж где слюбились – неведомо. Но челом бьет, у нее, как у матушки, благословения просит. Обещает к осени стать мастером, дом сладить. На том и порешили. Пока не оперится будущий муж, Олёна девку ни за кого не отдаст. Больно любы друг другу.
…Нет, боярин. Тут блудных не найдешь. Все сосенка к сосенке. Не позволит она, как хозяйка, распускать о них дурные слухи. Ей родители доверили. Она и отвечай. А уж соседушки-кумушки стали языками чесать, как лен теребить. В церкви дьячиха приметила, что им не так уважительно и степенно поклонились, как раньше. Обомлела. На ней поруха чести. Своей и мужниной. Поруха чести домочадцев. Даже вон деда Миняя и то поруха.
Потому сейчас Олёна была не просто сердита, а в гневе.
– Чего тебе надо? – Ее голос звенел. – Чего, боярин, тут забыл? – Глянула вверх на его лицо, еще пуще обозлилась. Немолодой. Вон уж в бороде седые нити. Все по блудному делу!
– Стыдно! Тебе бы уж внучат нянчить, а ты все на сторону… Гулёба!
Незваный гость удержал коня. Не то наехал бы на воинственную дьячиху. Глядит на нее, а сам ржет, как конь. Рот до ушей. Все зубы целые. Так бы и дала ухватом! Белым-белы – усмешка, как у кривой татарской сабли, от уха до уха. А глаза молодые, шалые.
– Пошел отсюда! – Олёна направила ухват лошади в грудь. – Нет тут для тебя добычи! По другим дворам потеху ищи!
Домочадцы увидели ее взмах и, как велено, повалили из-за тына. Кто со скалкой в человечий рост. Кто с острогой – рыбы в этом году на Яузе много. А дед Миняй вообще оглоблю поднял – не ровен час прибьет.
Всадник посмеялся, поскалился, подал назад и ускакал. Отбили супостата. Олёна победно глянула вокруг себя. Заметила, как из соседних дворов – кто поверх забора, что через калитку, за ними подглядывают соседушки. Направила на них хмурый взгляд – разом к себе унырнули. Сороки!
То-то.
2
На другое воскресенье стояли с мужем в храме. Все им, как положено, поклонились. Да еще ниже.
– Ты чего это сотворила? – удивился Борис Андреевич.
– Так, ухватом помахала. – Олёна была собой довольна.
Но сотворила она многое. Дом почистила. Едва солнце стало, затеяла уборку по всем хоромным строениям и службам. Мыли, скребли ножами столы, меняли масло в лампадках. Потом сами, потные и усталые, пошли в баню. Белье надели свежее. Платье, в котором супостат мог их заметить, Олёна велела сжечь. И сама свое сожгла, роняя слезы и показывая пример. Большая дыра в кошеле. Но надо.
Плоха та хозяйка, которая не умеет свой дом уберечь. Прогнать загульного гостя – полдела. Чем род крепок? Бабьим терпением. Да бабьим же умением, о котором мужьям знать – только голову тяготить. Она им на другое дана. А мы свое дело знаем.
Прошла со святой водой и с молитвами по всем каморкам, все окна перекрестила красными пасхальными свечами. По треску понимала, что уже не щадят их люди языками. Черной четверговой солью, которая святится на Великий Четверг, щедро, прямо горстями, отсыпала все углы и пороги.
Вместо сожженного платка возложила на голову дорогой, еще матушкин повойник. А та от бабки получила. Не на всякое дело тот повойник нужен. На важное. На хозяйское. По червленому бархату шит золотыми листочками. Украшен нитями речного жемчуга, перевитыми между собой.
Олёне несказанно шло. Еще девчонкой в первый раз примерила, когда мать отвернулась. Еще велик был. А теперь вот косы жмут. Мать тогда озлилась: не тебе, малой, сопливой, женскую честь на себя громоздить! Хозяйкой себя мнишь! Хорошо, пороть не стала. Ругала на чем свет стоит. Ревела тогда Олёнка в три ручья. От тех слез, от детской обиды, казалось, до сих пор остались дорожки на щеках.
Только теперь прочувствовала, что мать права. Повойник – особая женская честь. Поверх воев. Кто ж тут вои, воины? Косы долгие. Их расплетать, ими трясти – на чью-то голову напасть вызывать. Потому они туго стянуты и сверху покрыты. Мы люди мирные. В том ее сила, чтобы силу в себе держать. Ты меня не тронь, и я тебя не трону. Первой. Повойника не сниму, волосы по ветру не разовью. Но ты знай – могу. Грозная сила.
Ой вы, соседушки, ой, языки неумолчные, оставьте нас разговорами! Ой ты, заезжий полночный молодец, оставь нас своим вниманием! Мати Пресвятая Богородица, защити дом, чад и домочадцев и весь державный град Москву своим мафорием!
Как убрали дом, всюду березовых веток наставили – и в кадушки, и в ведра, и в крынки для молока. Муж под вечер пришел из дворца – усталый, серый – глянул: как в церкви на Троицу.
– Ты чего? Заболел кто?
Нет, когда болеют, чесноком надо все щели, урезы, подоконники проходить – тогда хворь испугается, сгинет.
Пришлось Олёне рассказать всю правду: ездит какой-то черт, хотим отвадить.
Олёна не имела привычки таиться. Глупо это, когда супруги друг с другом отмалчиваются. Каждый невесть что в голове придумывает. Да и легкая она была сердцем, не скрытная. За что муж всегда на нее радовался.
Но тут нахмурился.
– Почему я не знал?
Он знал. Хозяйка сразу поняла: когда люди долго живут вместе, каждое движение ясно, каждая черточка в лице, морщинка. Мина Кузьмич рассказал. Дед Миняй. Предатель!
Олёна повалилась в ноги.
– Моя вина.
– Нет никакой твоей вины. – Борис Андреевич ее поднял. – Кроме одной. Вечно ты вперед лезешь!
«Не хотела, я чтоб, дьяк, с боярином сцепился. А сама… С ухватом…» Ох, и любил же он ее! Хорошо, отдали. Уж сколько лет, а все не понимал, за что ему, серому селезню, такая красота досталась?
3
Сидели, вышивали полотенца. Дело привычное. Спиной к окну, света довольно, стежок идет с руки.
Узор красной и черной нитью, проще не придумать. Но на бортах полотенце обложено узором, как границы засечными чертами. От поганых. А кто они – татарва или бесы, – это уже не столь важно.
Узор же, как от бабок повелось, – женщина в треугольном платье, руки подняла, вкруг нее цветы и травы. Это Матушка Пресвятая Богородица Нерушимая Стена нас от лиха защищает.
Полотенце – к лицу. Зачем же тут бесам быть? Мы их и гоним.
Иголки снуют, девушки поют. Каждый час Олёна им читает из «Деяний Апостолов». Недолго. Чтобы у самой голова от букв не кружилась. Однако ж любопытно, как люди при римских кесарях жили, за веру стояли. Смогли бы мы так?
Аринка-хохотушка воткнула нитку в полотно и замерла.
– Матушка, Олёна Егоровна, а ведь этот супостат к тебе ездил.
Хозяйка чуть не задохнулась от смеха.
– Двором ошибся? Может, к соседям?
Аринка смахнула челку с носа.
– Да нет, – и начала заливаться румянцем. – Уж не вели казнить. Он на твою милость глядел.