И поехал себе. Но до криницы, где Борис Андреевич с Егоркой окунались, не добрался. По ручью правил путь. По берегу. И, недалеко от устья, обрел глубокую вымоину. Остановился, примерился. На глаз, дно вроде совсем близко. Но он, бывалый человек, знал, что водоросли и трава только кажутся близко. На деле можно с копьем уйти.
Коня привязал к дереву. Долго возился, снимая доспех. Тут чужая помощь кстати. Но и сам справился. Скинул рубашку и побежал, знобко переступая ногами по земле. Лето еще, а утром пробирает до костей, и изморось на листьях, как осенью.
Пара шагов, и надо прыгать. Но прежде попросить. О чем? О чем просить-то?
«Очисти меня!»
Кажется, больше не о чем. Не о жизни. Не о жене, чтобы стала поласковее и бросила ворожбу. Не о победе над погаными. «Дай чистоты и покоя! Измаялся я!» Вот вся просьба.
Вода сомкнулась над его головой. По детской деревенской привычке князь согнул ноги, затаил дыхание и, пока не дышал, быстро-быстро выговаривал свои грехи.
Молит об избавлении. От чего? Да от всего сразу. Бежал бы из дому со всех ног. Что держит? Приличия? Ворожба? Дети? Да, дети. Как ни смешно. Выросли уже. Обзавелись своими семьями, нарожали ему внучат. И, конечно, норовят настоять, чтобы отец с матерью жили ладно. Ну, хоть не лаялись бы друг с другом, как собаки!
Да он бы и рад. Не он вяжется – к нему. Всего ей мало! Денег, подарков, разговоров. Неутолимая прорва!
Высасывает из него все силы. «Избавь!»
А в душе: «Избавь от нее!»
Но разве он сам ни в чем перед женой не виноват? Разве прежде ее ворожбы не мучил изменами? Казалось, на что жаловаться? Он мужик, ему положено. Она считала иначе.
Да уж давно в тех изменах покаялся, как стал его Бог бить. Так все понял и покаялся. Слезно просил у Бога прощения. Но не снизошел, чтобы повиниться перед ней, перед той, о кого вытирал ноги. Дождался, что сама справилась. Да как! Согнула его в бараний рог. Он вечно должен.
Всплыл. Поднял голову. Перекрестился. Ноги стояли на песчаном дне. Воды по шею. Тело свело от холода. «Дурак я, святой Тихон. Думал, раз скоро Страшный Суд, так греши направо и налево. Все равно скоро помирать».
Но скоро помирать – это скоро и отвечать за себя. Грешить-то не надо бы. Пожить бы в чистоте. Хорошо, татарва пожаловала. Кто сложит голову за други своя, тот Богу и мил. Одна осталась дорога к прощению.
С этой мыслью князь и вынырнул.
10
Надолго полк оставлять нельзя. Стоит выше устья по течению реки, на мысочке. Впереди широкое водное полотно, да левую руку прикрывает малая речушка Ворсна, тут же переиначенная ратниками в Росну. Кабы только та роса не стала красной!
На удачу, к ним прибыли пушкари. Расставили тюфяки да пушки. Горкой сложили каменные ядра, дроб сеченый тут же, чтобы недалеко бежать. Не сильно-то Щера доверял пушкам – то у них булыжник в жерле застрял. То орудия раскалились так, что все ободы полопались. То рвануло, и людей покалечило. А люди нужны!
Иное дело – лучники. Лук в рост человеческий. У многих более. Стрелы летят аж за реку. Пробивают железные нагрудники, если рука у лучника верная. Потому и собирали по всей Москве особых людей. Глаз меткий, руки сильные, жилистые, длинные. Не крутые мышцы, как у мечников. Как у него самого. А продольные. С виду и не сказать, что человек силен. А сойдешься с ним – себе на погибель.
Так и попали в ополчение дьяк Борис с сыном. На роду написано тетиву тянуть. И внуки у них будут такие же. И правнуки. Малец пока сгодится за отцом саадак, туго набитый стрелами, носить. Но и сам уже, правда, с луком, только помене, послабее. Ишь, вымахал, головой в притолоку упирается. Пальцы как у отца. Не пальцы – крючья. Хорошо стрелу на тетиве держат. Привычно накладывают. Будет горазд из лука бить. Московские лучники знамениты на всю землю, нигде от них спасения нет.
Весь день лучники, которые не в дозоре, от нечего делать лупили стрелами в мешок с песком. С сеном если, то пробить легко – одно баловство. А вот тяжесть песка ставит руку. Стреляй и знай, что не всякая стрела пробьет доспех, дойдет до тела. Надо постараться. Учись бить скупо, не играючи.
Смеялись над пушкарями. Эй, вы, тюти, что развалились? Татар ждете?
Те огрызались. Брались за лопаты. Ровняли землю, чтобы орудия встали без перекоса. Подсыпали под ними. Обкладывали теми же мешками с песком. Во многие из них лучники уже постреляли, и речная крошка сеяла и сеяла из дырок. Пушкари ругались.
Так выглядел его участок переправы. Пусть другие воеводы отвечают за свое. А он не даст поганым перебраться через броды.
11
Олёну дернула соседка: пойдем да пойдем встречать великого князя к Воскресенским воротам. Вдруг что про своих узнаем? Шел тридцатый день сентября, когда палят жухлую траву и по всем огородам дым от сжигаемой ботвы. Была репа – стало репище. А желтые круглые солнышки ссыпаны в подпол – лишь бы зиму выстояли: перебирать хозяйкам, не перебрать, откидывая гнилье.
Кажется, что затопили много-много печек сразу. Но дым не в небо, а стелется по земле. Олёна побаивалась этой поры и со двора никуда бы не пошла: мало ли что. Открытому огню нужен глаз да глаз. Он только притворяется маленьким, беззащитным, слабым. Доберется до деревянного сруба – пропало – уйдет двор в небо. Не доглядели хозяева. Раззявы!
Потому Олёна сидела бы дома, но уж больно извелась за своих. Особенно о Егорке. Как он там с отцом? Как отец с ним? Справляется ли? Жаловали ли татары? Кто из них кого за спину спрятал?
Ну, и об этом ироде тоже беспокоилась. Неужели ему легче голову сложить, чем жить честным браком? Неужто нельзя миром? Что там за жена такая, что он от нее кругаля дает?
У Воскресенских ворот уже толпились люди. Мелькали цветные платки. Некоторые уже надели старые рваные зипуны – по утрам знобко и коптить траву надо в дранье, чтобы не мазаться золой. Но все же князя встречают, могли бы одежу переменить. Иль ему не рады?
Люди теснились так, что за головами пришедших дьячиха не видела дороги. Только по тому, что передние ряды зашумели, поняла: князь со свитой едет. Потом показались и лошади в расшитых чепраках, и верховые бояре в крытых бархатом кафтанах. Но встретили их неласково. Без поклонов. Закричали, загомонили, стали кидаться землей.
Олёна подалась назад, схватила за руку деда Миняя, чтобы тот вытащил ее и сопровождавших девушек из толпы. Не дай Бог затопчут.
Со всех сторон неслись выкрики: «Ты, князь, свою жену грекыню услал в Белоозеро! Казну с нею! И сам бежишь!»
«Римлянка твоя поганому папе предалась! И тебя туда же тянет! За веру не стоишь! Нас бросаешь!»
«Мать твоя, инокиня Марфа, с нами осаду терпеть изволит! А ты?»
– Дед Миняй, чтой-то? – Олёна Егоровна вылезла из толпы, вытягивая за собой Аринку-хохотушку. – Они замятню хотят устроить? Князя побить?
Конюх степенно прислонил хозяйку к ближайшему частоколу и начал отряхивать ее помятое платье от грязи – чего в толпе не наберешься?
– Народ православный волнуется. Не хочет в осаде один оставаться.
«Отдай нам на суд бояр своих, ленивых толстобрюхов!» – кричали вокруг. «Васька Васильев сын Ощера да злой богатина Гришка Мамон, они тебя с пути сбивают!»
Олёна задумалась. Первый «ее князю», видно, родня? А второй? Ну, тот, у которого мать на Можайске, говорят, пожгли – колдунья. Правда ли, нет ли? Но нечестье большое, и после такого не надо бы к княжьему двору носа показывать, не то что советы рассоветовать!
Ах, бедная, честная Олёна! Хорошо вот так жить, ничего не знать. В своем дворе от всего мира закрываться. Да свой двор, свою семью платком закрывать от бед. Только нельзя это делать вечно. Вот и тебе, Олёне-дурочке, пора бы знать, что при княжьем дворе немало тех, кто в церковь хаживает, земные поклоны бьет, а свечи на канун вниз огнем ставит, за живых людей как за мертвых. На перекрестках дорог чешуйки-денежки через плечо бросает. На погостах зарывает рыбу, нарекая человечьим именем, пускай гниет враг.
Не знаешь, Олёна, и не знай. Целее будешь. Не приближайся даже к этим людям. Не говори с ними. Не смотри в их глаза: они глазами душу тянут. Себе чужую жизнь забирают. Года до смерти докидывают. Твои года, Олёнушка. Им дела нет: увидишь ли ты Егоркину свадьбу. Лишь бы самим отвечать перед Богом не сегодня. А там, когда-нибудь… Может, другая дура попадется – и с нее стянут.
Не вожжайся с этой нечистью! Молись себе. Горя не знай.
А узнала, так не отступай. Дави их. Они не для того Страшного Суда ждут, чтобы чин чином за свои грехи ответить. А для того, чтобы исхитриться, солгать, вывернуться от наказания и снова ходить гоголем.
Такова жена князя Щеры. А вернее всего, и он сам. Все в грязи, и на тебя грязь потоками льют.
12
Княгиня Ртищева звалась Степанидой. И храм посещала исправно. А когда великая княгиня Марфа подалась в инокини, слезно горевала, что еще не вдова и не может принять с госпожой постриг.
Муж ее давно не радовал. Наскучил? Или сразу был не тот? До поры, до времени она еще терпела. Но всему же есть предел! Ей с госпожой чести больше. Дети уже взрослые.
От инокини Марфы чаяла получить великие подарки. Вот только после пострижения государыни ее, семейную, стали оттеснять более удачливые в своем вдовстве боярыни.
Степанида досадовала. Ждала, чтобы черт сдернул за ногу Щеру с коня в любом из походов. Но Бог, как видно, еще с ним не натешился. Еще хотел чего-то: а сам князь не понимал, чего именно. Только внутренне плакался: за что ему такую собачью жизнь подкинули?
Не зачем, а для чего. Туг человек. Лаской не понимает. Только через боль. На железном ошейнике, не иначе, в рай поведут. Ада для таких нет – при жизни отмучаются.
А вот для Степаниды путь на небеса был заказан. Слишком глумилась над людьми, чуть только почувствовала власть, ощутила в руках силу. Сила-то не Богом дарованная!
Вот и теперь боярыня поставила в храме Спаса на Бору две свечи языками вниз. И сугубо помолилась за упокой души раба Божьего Льва и какой-то приблудной бабы из посада – куда он там наладился ездить? Олёна, что ли? Дьячья женка, ей докладывали.