Царица-мать собиралась вернуться в Фивы после погребения Мекетатон. Слабость, которую она обнаружила в царском дворце и в воде царицы, задержала ее в Ахетатоне, а чума не позволила уехать вовсе. Фивы, находившиеся к югу от Ахетатона, еще не были поражены. Мемфис на севере пострадал ужасно: гонцы говорили о сотнях умерших, слуги — о тысячах, с каждым часом их становилось все больше. Дома бальзамировщиков, хотя они отказывались принимать тех, кто не мог заплатить, были переполнены. Говорили, что процедура максимально упрощена; тела погружают в растворы солей всего на пару дней и откладывают в сторону, пока не завернут второпях и не захоронят при самой простой церемонии.
Иногда известия приносили люди высокородные, поспешно проезжавшие через Ахетатон по пути на юг, что, как они надеялись, могло спасти их. Некоторые уже были больны: уже в горячке, уже кашляли, обвиняя в этом жару и сухость пустыни. Они уговаривали царя бежать вместе с ними.
Но царь не сомневался, что Атон защитит его. Он говорил об этом с несокрушимым терпением, улыбаясь своей мечтательной улыбкой, которую почти не затуманила смерть дочери. Среди слуг ходили слухи, что госпожа Кийа с недавних пор плохо себя чувствует по утрам. Она взяла со служанок клятву молчать, но слуги в купальне не давали такого обещания. Нофрет надеялась, что она скрывает свое состояние достаточно давно, чтобы даже магия царицы не смогла повредить ребенку, и молилась всем богам, какие только могли бы ее услышать, чтобы это был сын. Он удержит царя от посягательства на ее царевну.
Если боги и слышали, они были слишком заняты, чтобы отвечать. Малышка Сотепенра провела бессонную ночь, капризничая и беспокоясь, чего не бывало с самого малого возраста. Ее нянька спала крепко и ничего не заметила. Наконец Нофрет встала, к сонному недовольству своей хозяйки, и, перешагнув через спящую няньку, взяла ребенка, чтобы укачать.
Едва она коснулась плеч Сотепенры, внутри у нее все похолодело. Не только отблески ночника пылали на лице ребенка. Девочка была горячая как огонь, и ее трясло. «Может быть, у нее просто лихорадка, — уговаривала себя Нофрет. — Не обязательно, чтобы у ребенка была чума».
Глупые мысли, и она знала это. Нянька напилась ячменного пива, что помогало сдержать болезнь. Может быть, для нее вполне достаточно.
Остальные младшие царевны были здоровы. Пока. Ее госпожа проснулась, но со сна соображала хуже некуда.
— Ты не могла бы заткнуть ее?
— Тихо, — сказала Нофрет так резко и коротко, что царевна повиновалась, и не подумав возмутиться. Нофрет понизила голос: — Твоя сестра больна. Если твое царственное высочество изволит, не будешь ли ты так любезна послать за врачом?
Царевна выскочила из постели, готовая пропираться с Нофрет, но один взгляд на Сотепенру полностью привел ее в чувство. Няньки остальных детей проснулись и спросонья моргали, все, кроме женщины, приставленной к Сотепенре. Спокойно, осторожно Анхесенпаатон приказала:
— Заберите детей в дом цариц. Сегодня они могут поспать в одной из комнат для наложниц. Ты, Нофрет, найди кого-нибудь, чтобы ухаживать за моей сестрой. Лучше, чтобы этот кто-то не орал и не убегал при одном упоминании о лихорадке.
Нофрет вовсе не желала, чтобы ее отсылали, но спорить с необходимостью не приходилось. Чума явилась во дворец и не уйдет, пока не насытится.
12
Чума явилась во дворец. Сотепенра была лишь первой ее жертвой. Слуги один за другим сваливались от лихорадки. И царевны. И царица. И царица-мать.
Но не царь. И не Нофрет. Царица-мать отправила своих младших сыновей назад в Фивы, как только узнала, что Сотепенра заболела. Ее старший сын не желал никуда ехать и не уставал повторять: «Бог защитит меня».
— Только тебя, — сказала Тийа с горечью. Она еще была здорова, удерживая все в своих маленьких и обманчиво нежных руках. Царь проводил все время в храме: днем лежал на солнце, пока не загорел, как крестьянин в поле, а ночью спал возле алтаря Атона, часто пробуждаясь для молитвы. У него не оставалось времени царствовать, так что от его имени царствовала Тийа.
Она держала Анхесенпаатон при себе. Остальные царевны и царица Нефертити, уже едва державшаяся на ногах от жара, тоже ушли в храм. Царь настаивал, чтобы они лежали на солнце, как и он, чтобы стать такими же сильными, но жрецы-целители запретили. Они лежали во дворе под навесом, часто увлажняемым водой, и жрецы, обладавшие искусством охлаждать лихорадку, обтирали и поили их целебными настоями.
Сами жрецы тоже чувствовали себя неважно, но не сдавались, ведя борьбу с чумой. Так поступали многие, кто еще мог стоять, — ходили за больными, хоронили умерших и обеспечивали живых пищей и водой.
Труднее всего было с отдыхом. Появилось слишком много больных, умирающих или умерших, и каждая царевна уже не могла иметь собственную прислугу. Нофрет делала все, что от нее требовалось, чаще всего по приказу царицы-матери, но и то, что сама считала нужным.
Ее госпожа тоже подхватила болезнь, но в легкой форме. Может быть, упрямство и сила воли помогли ей удержать недуг в узде. Но, в таком случае, царица-мать вообще не заболела бы.
Возможно, Тийа переоценила свои силы. Она была матерью взрослого сына. У нее были внучки и правнучка. Наверное, ее сердце решило, что она достаточно долго жила, боролась и правила.
Ее воля сопротивлялась. Когда Анхсесенпаатон стала капризничать и у нее поднялся жар, Тийа распорядилась, чтобы девочку уложили в постель, приставили охрану и позвали врача. Нофрет осталась бы с царевной, но блеск в глазах Тийи ей не понравился.
За царевной ухаживали лучше некуда. Но никто не ухаживал за Тийей.
Странно было думать так о столь могущественной царице. Но в этот день, в разгар чумы, она вовсе не казалась могущественной — стареющая, усталая женщина, в руках котором находилась судьба Двух Царств.
Прибывали гонцы, в основном с просьбами о помощи от вельмож с севера и из Дельты. Еще приезжали послы, но только с юга. Нужно было выслушивать жалобы, давать аудиенции, присматривать за городом и дворцом. Было очень много мертвых, множество умирающих и слишком мало тех, кто мог исполнять приказы.
Нофрет не пыталась покинуть дворец. Иногда она поднималась наверх дворцовой стены и смотрела на город. Он выглядел почти так же, как обычно, только улицы были безлюдны. Пахло солнцем, пылью, навозом и смертью.
Сотепенра умерла в предрассветной темноте, на седьмой день болезни. Ее сестренки, которых Нофрет называла красавицами, потому что они носили имена в честь красоты Бога, Нефернеферуатон и Нефернеферура, умерли почти одновременно, вечером того же дня.
Нефертити не знала, что лишилась еще троих дочерей, что они так скоро последуют за Мекетатон в страну мертвых. Царица была в глубоком лихорадочном забытьи, перешедшем в сон, а из сна — в смерть.
На смертном одре царица была прекрасна: прекрасна и холодна, как при жизни. Довольно долго никто не знал, что она умерла. Ее жрецы-лекари сами были больны или ушли ухаживать за Меритатон и ее ребенком, метавшимися в бреду.
Плач ребенка был тонок и пронзителен. Нофрет слышала его даже во внешнем дворе, когда по приказу царицы-матери шла сказать царю, что бальзамировщики должны забрать детей. Она нашла царя, как всегда, лежащим на солнце, тела умерших царевен были прикрыты от жары и света, еще живые царевны горели в бреду, бесчувственные ко всему, а царица лежала совершенно неподвижно.
Во всем была странная, звенящая четкость. Солнечный свет ослеплял, но Нофрет все прекрасно видела. Она различала каждый столб, каждую каменную плиту пола, каждую складку навеса. «Как много золота, — подумала она. — Можно с ног до головы одеть в него всех египтян».
Холодный покой перед лицом смерти. Нофрет поняла, что у нее тоже жар. Пока это неважно. Она могла ходить и выполнять приказы.
Крики ребенка захлебнулись и стихли. Девочка сосала грудь усталой, но вроде бы еще здоровой кормилицы — понемногу и неохотно, но Нофрет не теряла надежды. Может быть, малютка, хотя и такая хрупкая с виду, все же выживет.
Царице уже надеяться было не на что. Нофрет склонилась над ее кроватью. В такой жаркий день, даже под навесом, ее рука была теплой. Но из нее ушла жизнь. Ее изумительно прекрасное лицо было лицом покойницы: кожа тесно обтянула череп, дух жизни покинул его, остались только холод и пустота.
Нофрет медленно выпрямилась. Здесь должно быть больше людей. Она же видела лишь немногих, занимавшихся Меритатон и ее дочкой, и царя, лежавшего на солнце, слепого и глухого ко всему.
Царь не был мертв. Он даже не был болен и, когда Нофрет толкнула его ногой, зашевелился и свернулся в клубок, как ребенок, не желающий просыпаться.
У нее уже не оставалось терпения, и страха перед ним тоже не было — ни перед царем, ни перед Богом. Он был всего лишь человеком и к тому же глупцом.
— Просыпайся, — сказала она резко. — Вставай. Царица умерла.
Царь растерянно заморгал.
— Никто не умер. Бог хранит меня.
— Царица умерла, — повторила Нофрет.
— Нет, — упорствовал царь.
Она подхватила его под мышки и вздернула на ноги. Царь был высок, но слаб, и покорился ее яростному нетерпению.
— Проснись же! Оглянись кругом! Пока ты молил Бога защитить твое жалкое тело, весь твой город умирает или уже умер. Твои дочери мертвы. Твоя царица мертва. Да посмотри же на нее!
Царь посмотрел. Он смотрел долго. Потом зашатался.
— Нет, — закричал он, — нет, этого не может быть!
Глупец, к тому же безумец. Нофрет с отвращением отвернулась.
Царь мог бы простоять так, раскачиваясь и стеная, до прихода бальзамировщиков. Ни на что другое он не годился. Его матери придется одновременно быть и царем, и царицей, если не удастся уговорить госпожу Кийю выйти из комнаты, где та заперлась. Если она еще жива. Нофрет не проверяла.
Царь может оставаться здесь. Нофрет надо идти к царице-матери. Тийа должна знать, что Нефертити умерла.
Что-то промелькнуло мимо Нофрет. Она подумала, что это тень, пока не ощутила порыва ветра. Человек, голый, с непокрытой головой, лишенный всяких признаков своей царственности, бежал куда-то.