Теперь он смотрел не на нее, а куда-то в пространство над ее головой, высказывая мысли, которые, должно быть, давно созревали в нем.
— Может быть, ты не понимаешь этого, будучи чужеземкой, а если и понимаешь, то не осознаешь до конца. Царь — это больше, чем человек, который носит две короны, посох и плеть и распоряжается в Великом Доме. Царь — и есть Два Царства. Пробуждаясь каждое утро, он посылает солнце на небо. Все, что он делает днем и ночью, воплощает мощь царства.
— У нас был царь, который отверг богов, но полностью посвятил себя непрерывному служению тому, кого он поставил на их место. Его ненавидели за это, но он, несомненно, был царем. Он жил, как подобает царю, и долгие годы исполнял свои обязанности как должно.
— Царь, которого мы имеем теперь, не служит богам — даже единственному богу своего брата — и не служит своему царству. Он считает, что его красоты и телесной силы достаточно, чтобы поддержать нас всех. Но красота вянет, а телесной силы очень легко лишиться. Наш царь слаб и, что еще хуже, он отказывается быть сильным.
Нофрет была очень спокойна. Она не осмелилась сказать, что ей сейчас пришло в голову. Если все, что говорил Аи, правда, то положение Египта еще хуже, чем он думает. Сменхкара — не только слабый царь, он считает себя единственным. Но ведь Эхнатон не умер. Он оставил свою корону и трон, отбросил их, как бесполезные вещи, — такого не совершал ни один царь Египта.
А вдруг он не смог сделать этого полностью? И то, что он жив и лишь притворился, что умер, повредило сердцу Египта — той силе, которая давала ему могущество? Он отверг богов Египта. Им, может быть, все равно, кто занимает трон теперь. Они могут отомстить тому, кто сидит на нем сейчас, — а потом обратить свой взор на человека, отрекшегося от него.
Это было бы хорошим концом скверного дела, но ведь Анхесенпаатон сродни обоим царям. Она может оказаться жертвой. И тогда…
Господин Аи ушел прочь, что-то бормоча себе под нос и совсем позабыв про Нофрет. Она была, скорее, рада этому. Рабы, которые слишком много знают, долго не живут.
30
Царица переутомилась до того, что у нее начался жар. Нофрет уложила ее в постель с молчаливой и неизбежной помощью Леа и заставила выпить чашку настоя из трав. Анхесенпаатон скорчила недовольную гримасу, но отпила пару глотков. Щеки ее пылали, глаза были ненакрашены, и она казалась еще моложе, чем на самом деле. Царица легла и притворилась спящей, что Нофрет только приветствовала. Это лучше, чем сидеть и болтать обо всем и ни о чем, задерживая чиновников и советников, которым давно пора отправляться домой по постелям. Царица походила на лошадь, которая слишком долго бежала и все еще пытается бежать, когда ноги уже не держат ее.
Нофрет загасила лампы, все, кроме одной, всегда горевшей у кровати, и села возле своей госпожи. Она привыкла делать так с тех пор, как царь изображал, что умирает, и нередко засыпала, опустив голову на сложенные руки, — частью на полу, а частью на постели своей госпожи.
В эту ночь с другой стороны кровати сидела Леа, словно тень в своих черных одеждах, с черным покрывалом на волосах. Было ясно видно только ее лицо, знакомое и какое-то странное, как будто череп стал заметнее под мягкой морщинистой кожей.
Нофрет хотела спросить ее, почему она здесь, почему именно в эту ночь, в ночь того дня, когда господин Аи так много говорил о том, что Сменхкара — не царь для Египта. Но молчание сковало ее губы. Вес ночи был велик, угнетая ее. Это не был сон; она бодрствовала, но тяжесть овладела всем телом, темнота заволокла ум и душу. Она могла только сидеть, ждать и смотреть, что же случится.
Со времен чумы скорбные стенания стали ужасающе знакомы всем. Каждый умел их распознавать и определять, откуда они доносятся.
Это был скорее дикий вопль, чем обычный плач горя. Он раздался с севера, от дворца царей. Там кто-то умер, или умирал. Крики, плач, стук бегущих ног… Царица, наконец, уснула и ничего не слышала. Нофрет двинулась, чтобы заслонить ее, как будто что-то могло защитить ее от того, что вошло: видимая тьма, воплощенная в служанке-нубийке Таме, которая служила Меритатон с тех пор, как царица была еще ребенком. Узнать ее можно было лишь по росту и черной коже — лицо Тамы было перекошено и кровоточило — она разодрала его ногтями.
Нубийка остановилась в дверях, гладя на Нофрет и Леа так, как будто раньше никогда их не видела — даже Нофрет, с которой давно дружила. Казалось, она не замечает спящую между ними.
Тама заговорила, и ее спокойствие потрясло Нофрет. Самым обыденным тоном она произнесла:
— Они мертвы. Моя госпожа, мой господин.
Нофрет не поняла.
— Кто-то при дворе умер?
Тама резко, из стороны в сторону, замотала головой.
— Нет. Нет, нет, нет. Ты совсем спятила? Они умерли ночью. И лежат в объятиях друг друга, неподвижные и почти уже холодные. Мне кажется, виновато вино, которое они пили перед сном. Или сладости, которыми она кормила его. А может быть, ничего, кроме воздуха и заклинаний. Я скормила пирожок коту — он и усом не повел. Я выпила остатки вина и не чувствую боли в животе. Но кто-то убил их. Донес яд до их лиц.
Наконец перепутанные мысли Нофрет дошли до ее языка.
— Сменхкара? Сменхкара мертв? И Меритатон? Но…
Тама кивнула, но кивок превратился в падение. Нофрет вскочила, чтобы поддержать ее и пошатнулась под массивным телом. Лицо Тамы стало серым, губы посинели. Она задыхалась, дрожала, язык заплетался, но Нофрет поняла.
— Вино. Это вино. Скажи — если кто-то… Это было вино!
— Я расскажу всем, кто захочет услышать, — вымолвила Нофрет. Ее сердце было холодно, холод нее, чем тело, дрожавшее в руках. Рыдания облегчили бы все, но она никогда не умела вызывать слезы, когда нужно. Девушка продолжала размышлять: мысли тяжко двигались в мозгу.
Тама умерла на ее руках. Нофрет знала точный миг, потому что тело, лишившееся души, еще продолжало вздрагивать, а холод постепенно овладевал им целиком. Затем она заглянула в лицо Леа, в темные глаза, затененные темной накидкой, как у изображения в древнем храме. Сейчас в них было не больше человеческого.
— Ты знала, — выдохнула Нофрет.
— Ты тоже. В своем сердце, где хранится все истинное знание.
— Нет, — Нофрет едва услышала себя. Она не отрицала сказанного Леа, но отказывалась слышать это. Услышать значило признать свое знание и выпустить его на свободу. Она не хотела быть пророчицей, как Леа.
— Дело не в том, — сказала она, то ли себе, то ли Леа, то ли женщине, лежавшей у нее на руках, — что я могу видеть. Дело в том, что я не могу действовать. Я знала — мое сердце знало, что его попытаются убить. Но я промолчала и не захотела даже слушать свое сердце.
— Может быть, ты желала его смерти, — заметила Леа.
Нофрет со свистом втянула воздух. Он был горячим, как гнев, поднимающийся в ней.
— Я знаю, кто это сделал.
— И кто же?
Нофрет колебалась, еще больше разозлившись, но Леа не сводила с нее глаз, заставляя думать, пользоваться своими мыслями. Господин Аи считал Сменхкару ничтожнее, чем настоящий царь Египта, но мог ли он убить сына сестры и старшего ребенка своей дочери? Обоих сразу, одной крупицей яда?
Тогда кто? Кто мог желать смерти Сменхкары?
— Кто угодно, — сказала Леа, как будто Нофрет говорила вслух. — Тот, кто мог найти способ сделать это так, чтобы не рассердить богов. Сменхкара был царем, но не единственным и полномочным владыкой Двух Царств, пока старший царь еще находится в доме очищения. Он был меньше, чем царь, и к тому же отказывался исполнять свои обязанности перед богом и государством. Лучше вообще никакого царя, чем такой.
— Но, в таком случае, каждый может убить царя в любой момент, просто потому, что он не такой, каким хотелось бы видеть царя.
— Да, — согласилась Леа. — А потом он задумается, нужен ли ему царь вообще, если с ним так просто разделаться.
Нофрет вздрогнула и осторожно положила тело Тамы на пол. Она не боялась мертвых, но холод, исходивший от него, мешал думать.
— Убили обоих, царя и царицу. А если они захотят избавиться и от другой царицы, которая единственная делает то, что полагается царице…
Она бросилась к чашке, стоявшей на столе у кровати, в которую сама налила снадобье из трав — бутылку дал ей царский врач. Чашка была еще почти полна. Жидкость пахла горечью, немного зеленью. Нофрет отхлебнула, поморщилась. Горько, да, но не опасно. Не отравлено. Она пробовала его перед тем, как дать выпить своей госпоже. В животе все ныло и сжималось, но от горя и ужаса, а не от яда.
И все же она боялась и не могла справиться со страхом. В Митанни бывали интриги. Никто не пил из чашки, стоявшей без присмотра, или из такой, которой мог коснуться враг. Но в Египте она уже успела забыть, что значит жить на краю медленной и таинственной смерти.
— Прекрати, — мягко сказала Леа, но Нофрет ощутила ее слова, как сильный удар. — Если собираешься впасть в истерику, повремени, пока все это кончится. Царь и царица мертвы. Теперь в Египте нет царя.
— Я должна волноваться об этом? — Нофрет покачала головой. — Нет. Нет, не говори ничего. Конечно, должна, ведь моя госпожа…
— Что? Что я должна?
Нофрет резко обернулась. Царица сидела, сонная, с полузакрытыми глазами, но вся в напряжении.
— Что случилось? О чем вы шепчетесь? Что там за шум?
Она отвела взгляд от лица Нофрет. Но та дернулась слишком поздно. Царица увидела Таму. Невозможно было ошибиться, что она мертва.
Леа обратилась к ней, мягко, как всегда, и безжалостно:
— Твоя сестра и ее муж мертвы. Яд унес их. Я полагаю, это был Амон и кто-то из придворных, уставший от царей, которые не умеют вести себя по-царски.
Царица протирала глаза со сна, как ребенок, и в то же время вовсе не ребенок, не сказав ничего глупого или того, что говорят в подобные моменты. Она встала, потянулась за платьем, которое Нофрет не сообразила ей подать, и быстро накинула его на себя.