– Меня прислал твой отец.
– Для чего?
– Беги, пока он тебя не убил, беги!
– Кто ты?
– Быстрее!!!
– Я вся в крови от прутьев решетки. Очень узко.
– Можешь вернуться назад. Если не нравится. Быстро!
– Почему ты голая?
– Забрали одежду. Дай мне что-нибудь…
– Потерпи. Уже скоро… Что ты делаешь?
– Целую…
– Что же с галлами?
– Это очень интересно. От тех, кто участвовал в походе Камбавла…
– Кто это?
– Он командовал небольшим отрядом, ранее оказавшимся в этих краях, и произвел своеобразную разведку боем. Вот его люди и пели песни про изумительное богатство этих земель, про золотую отделку храмов, про роскошную утварь в домах и про красоту женщин. Кто бы удержался? И так воинственные, они разделились на три отряда.
Один под командованием Керефрия двинулся к востоку против трибаллов и фракийцев; другой – во главе с Бренном и Акихорием против Пеонии, а третий – Больгия против Иллирии и Македонии.
– Кто мог их остановить?.. Возможно… возможно… Только при объединении всех сил… не знаю, но… в любом случае… всех сил.
– Однако, Птолемей Керавн послал часть своих войск с Пирром в Италию. Оставшимися частями армии он воевал против Монуния, который принял сына Лисимаха Птолемея.
– Монуний и дарданцы, узнав о галльской угрозе, предложили македонскому царю мир, союз и 20 000 воинов.
– Он отверг это предложение?..
Керавн молча смотрел перед собой…
Кто они… и те… и эти… эти и те… кто они…
Царь скривил рот в улыбке:
– Македонии наступил бы конец, если бы покоривший весь восток народ нуждался теперь для защиты своих границ в помощи дарданцев.
– О чем думал Керавн?.. не знаю… Его свобода была нереальной… какой-то… без границ… беспредельной. Впрочем, это для окружения. Для нас, возможно, но сам для себя он не мог не ставить границу. Иначе не бывает. И вот просить помощи…
– Или получать. Но раньше…
– Раньше? безусловно! Но вот он царь. Царь Македонии! И просит помощи… Опять? Никогда. Он не может…
Потоп предводительствуемых Больгием галлов уже обрушился на Иллирию и приближался с запада к Македонии.
– Мы пощадим твою страну, если ты уплатишь.
Птолемей страшно засмеялся.
– Вас побуждает говорить так страх перед нашим оружием.
И он опять засмеялся.
– Я только под таким условием дарую этим дикарям мир…
– Если они выдадут своих вождей в качестве заложников и сложат оружие.
И галлы уже в Македонии.
избегать сражения… избегать сражения… избегать сражения…
стянуть все силы… стянуть все силы… стянуть все силы…
Невозможно…
Безумно он выступает навстречу.
Численный перевес и бурный натиск варваров. Македоняне отступают…
Слон царя рухнул… на еще живого Керавна набросились галлы… задушили его… поднимают на копье его голову!..
Его воины перебиты… взяты в плен…
Не встречая никакого сопротивления, дикая масса, грабя, затопила все.
Лишь стены городов, которых варвары не умеют штурмовать, защищают, остальное находится в их власти…
Зверство… грабёж… пожары… убийства…
Две отрубленные головы смотрели друг на друга и размышляли. Молча. Не открывая рта. Они не могли уже говорить. А думать… Кто же такое может знать.
Мой срез выглядит получше. Как-то аккуратнее.
Это он так думает. Я думаю иначе.
Срез коры…
Срез шеи…
Царская интрига
Литература – сочетание приемов и принципов письма, поверяемых чтением. Множить словесные сущности можно, конечно, и на необитаемом острове. Портретисту нужен натурщик, пейзажисту– пейзаж, натюрмортисту– мясная или овощная лавка. Писателю не нужен никто. Природа литературного творчества, в отличие от визуальных искусств, требует уединения, которое защищает творческую тайну. Но рано или поздно любая тайна хочет быть разглашенной. Только чтение (прочтение) – и ничто другое – удостоверяет жизнь литературы. Аудиокниги, на некоторое время ставшие утешением интеллектуальных лодырей в московских пробках, суть паллиатив, инсценировка. Разница между «я читаю» и «мне читают» каждому понятна с детства.
Чтение – процесс анонимный. Деанонимизация читателя, разглашение его персональных данных – это критика. Соответственно, отсутствие читателя, отраженно воспринимающего некий текст, замедляет, а затем останавливает литературный кровоток, и остается только констатировать смерть «пациента». Терминальное, предсмертное состояние сегодняшней литературы тщательно скрывается за суетой так называемого «литературного процесса» (диагностически – абсцесса), участники которого загримированы под читателя. Однако именно они, будучи прямыми конкурентами, создают конфликт интересов и перестают выполнять свои прямые обязанности – производить литературную продукцию.
Об этом – и многом другом – я думала, читая и анализируя произведение А. Айзенберга «Огненный царь». «Многое другое» так или иначе сводилось к разгадке жанра произведения, обозначенного подзаголовком «Голографические импровизации». Прием, если он единственный в структуре письма, может скоро надоесть. И тогда за дело спасения текста от не-прочтения берутся принципы. Далеко не все из них верифицируются и валидируются рационально. Например, побуждение к процессу. Что может заставить автора приняться за Александра нашего Македонского после аррианового «Анабасиса Александра» и поэм Низами, Ахмеди и Навои через греческие и римские вариации «Истории Александра Великого», двух книг серии ЖЗЛ (обе превосходны!), не считая сонма беллетристических и голливудских версий? Ответы класса «просто захотелось!» и «мне интересно!» в расчет не идут– учитываются только новые принципы подхода к изложению! Надо признать, что А.Айзенберг таковые нашел – и нашел давно. И, невзирая на то, что, на мой взгляд, прием изрядно переэксплуатирован, принципы продолжают работать. А пока работают – их использование нельзя считать самоповтором.
«Слава» и «власть» – два из пяти основополагающих концептов искусства. Третий – смерть. Ключевые голограммы «Огненного царя» изображают дележку славы и власти Александра его военачальниками – диадохами – после смерти вождя («…мы все ждем, когда начнем делить царство Александра…»). Добиблейское родословие измен и предательств начинается еще до рождения Царя и продолжается весь короткий срок его феноменальных завоеваний. Павсаний убивает Филиппа, отца Александра («Нельзя стоять спиной к… тому, кто, возможно, опасен…»). Пожирают друг друга Птолемей, Антипатр, Антигон. Персидского владыку Дария предают его военачальники. Деметрий, сын (или племянник) Антигона Одноглазого, – тоже предатель, по изменчивому мнению Пирра. И т. д. Пирр, в отличие от всех полководцев Александра Великого, избежал забвения благодаря фразеологии. Но кто помнит, по какому поводу возникла идиома «Пиррова победа»? Где прогремела эта сомнительная победа? А кто помнит Мильтиада и Эпаминонда? Последний возник пародией в чеховской «Свадьбе» как Эпаминонд Максимович Апломбов. А грозный флотоводец Фемистокл, благодаря которому Афины сохранили независимость, стал сопливым сыном ничтожного Манилова в «Мертвых душах». Так что Пирру эпирскому еще повезло!
Чтобы закрепиться в мифе, из которого родилась литература, надо родиться от Зевса. Или от Девы Марии. Но миф давно стал элементом туристического маркетинга и орудием гидов. Себя критику цитировать неприлично, но мы пренебрежем условностями и вспомним вулканически-романтический остров Санторин с его трехслойной кальдерой, хранящей миф Атлантиды:
… Какие мифы в тревел-турсах?
Их Кун, профессор элоквенции,
Насочинял на Женских курсах.
И разве миф – продукт мемории,
Чтоб ведать, что на что похоже?
(Не элоквенции – истории…)
Да это ведь одно и то же!
Одна природа завиральная
И суггестивная манера.
А память – существо реальное,
Как темно-синяя кальдера.
История – слишком рассеянный редактор Бытия. Только мифологические наслоения, особенно когда писатель умудряется участвовать в набросе слоев – слов, порождающих новый Миф – или продолжающих старый, делают пралитературу собственно литературой. Четвертый слой Мифа – война, в искусстве которой Александру не было равных вплоть до Бонапарта, – естественно вплетается в канву книги. Какая же слава без боя и победы! («Победители – всегда ужасны»). Пятый слой – любовь – путается в ногах у этих великих мужских целей. Вместе же они и создают «голографическую иллюзию». Если учесть, что литература – одна из высших форм иллюзии, платоновская пещера – или черная дыра в полемике Хокинга и Сасскинда, хранящая небывшее, чувственное и выдающая его за сущее и реальное, осталось разобраться с голографией. Кстати, одно