— Ведь сынок-то мой… — снова начал Лобан.
— Лишнего не говори! — оборвала ведунья. — Боги все знают, а Лес все слышит. Чего от меня хочешь?
— Чего мне хотеть? — Лобан растерянно развел руками. Теперь он уже различал неясные очертания женщины, сидящей на полу. — Одного прошу у богов — в старости покоя, рода продления. Один он у меня. Не он, так и… Девки со двора улетят — кто меня в старости утешит?
— Судьбой и боги не владеют, она ими владеет.
— Чтобы сын мой дома остался — только того и прошу.
— Ну так привяжи за ногу — авось не убежит! — с издевкой ответила ведунья. — Парень молодой, здоровый — кто же его удержит? Да и обещали вы воеводе, что отпустите. Гривну взяли за него!
— Вот мы что надумали, — нерешительно заговорил Лобан. — Женить бы его. От жены, поди, не убежит и к воеводе. А мне бы внуков повидать, пока жив.
Из угла раздался тихий звук, похожий на скрип сухого надломленного дерева, — ведунья засмеялась. Лучше бы бранилась — от смеха ее брала жуть, как будто нечисть и нежить уже опутали тебя невидимой сетью и радуются поживе. Правду говорят — доброго духа вещий человек в ельнике не поселится.
— Мало ли девок? — спросила Елова. — Что лягушек в болоте!
— Мало немало да ведь он не глядит более ни на кого. Все свою прежнюю вспоминает. А неволить — сердце не камень. Сын ведь, родная кровь.
— Кровь… — протянула ведунья, и непонятно было, удовольствие или отвращение вызывало у нее это слово. — Кровь спит, кровь молчит… Приворожить сына хочешь? Сам, своей волей, хочешь ему кровь разбудить?
— А… ведь… — Лобан мялся, но ведунья молчаньем требовала ответа, и он выдохнул, словно в прорубь кинулся: — Да ведь надо род продолжать! Хоть как — коли иначе боги не дают.
— Не тебе знать божью волю! — воскликнула ведунья, и у Лобана упало сердце — не хочет помочь. — Своей судьбы и сам Отец Сварог[104] не знает, а что знает — переменить не может. Откуда тебе знать, в чем судьба твоего сына? Боги у него отняли невесту — может, они ему непростой путь готовят, может, в Кощное владение[105] дух его за ней устремится, тайны ему откроются, станет он вещим человеком, даст ему Велес[106] песенный дар или смертный страх отнимет — и будет твой сын витязем славным, никем не победимым? Он идет дорогой своей судьбы, а тебе только и заботы — дома его держать, возле печки, к бабьему подолу привязать?
— Ой, да что ты такое толкуешь? — Лобан оторопел, замахал руками, словно гнал прочь безумные видения. — Мало ли баб мрет, что же, всем мужикам теперь…
— Баб немало мрет, да не все мужики полгода на свет не глядят.
— Чего не глядит? — Лобан даже осмелился возражать, так не понравились ему речи ведуньи. — Еще как глядит! Парень как парень, от работы не бегает, от людей не прячется, песни поет. Кметя того вон как приложил…
Ведунья опять засмеялась, и Лобан запнулся — ему показалось, что он сказал несусветную глупость, а ведь все было по правде! В избушке повисла тишина, и Лобану казалось, что он ощущает на своем лице взгляд ведуньи, протянутый из темного угла, как липкую паутину.
— Ну, коли ты за сына его судьбу решил… — начала ведунья.
— Что ты, матушка! — прервал ее Лобан, совсем растерявшись перед непонятными вопросами ведуньи и ответами еще хуже вопросов. — Где мне? Как люди, так и нам бы. А коли не прав я, так ты скажи!
— Сам Сварог о своей судьбе спрашивать ходил, а что услыхал, и того не понял, — размеренно ответила Елова. Голос ее стал безразличным, тусклым, как осеннее небо. — И в Верхнем Небе[107] не тот решает, кто знает. Чего просишь, то тебе и дам. Да помни потом — сам хотел. Говори: кого в невестки хочешь?
— Да все равно! — с горечью ответил Лобан. — Кто ни будет…
— После не пеняй — кто будет, я не знаю, да уж сорвал гриб — назад не посадишь.
Лобан молчал, а ведунья быстро встала на ноги, с колен ее метнулся в угол маленький черный зверек. В другом углу висели связками и пучками целые охапки трав. Елова прошла туда и принялась рыться в травах, не глядя на Лобана. Травы тихо шуршали, веточки и листья падали на пол, волны всяческих лесных запахов, знакомых и вовсе неведомых, окутали Лобана. В носу у него защекотало, словно маленькая проказливая Болотница просунула тонкий коготок, и он задержал дыхание, чтобы ненароком не вдохнуть чего-нибудь, не ему предназначенного.
Наконец Елова вышла из лесного снопа, вся обсыпанная сухой зеленой трухой, до жути похожая на Лесовицу[108]. В руках у нее был зеленовато-серебристый стебель с длинными узкими листьями. Сперва Лобан не понял, что это такое, но тут же его кольнул смутно знакомый, тревожный, запретный запах — любомель, люба-трава, туманящая разум и зажигающая кровь, наполняющая тело томленьем. Лобану стало стыдно, но тут же он сам себе напомнил: за тем и пришел. Кому боги помогли, тот у болота помощи не просит.
Не глядя на него, Елова обеими руками поднесла к лицу стебель и стала шептать, овевая дыханьем каждый листочек:
Трава любомель, проснись-пробудись,
К словам моим обратись, мне подчинись!
Бери кремень и огниво,
Разожги сердце ретиво,
Мечи в очи дым, в кровь яр огонь,
Мечи яр огонь в кости и в жилы,
В семьдесят суставов,
Полусуставов, подсуставов,
Чтоб тоска твоя горевала,
Плакала-рыдала,
Бела света не видала…
Ведунья бормотала дальше и дальше, всех слов Лобан уже не разбирал, но быстро покрывался холодным потом, словно волшебная сила, которой наделялась трава любомель, черпалась Еловой из него самого.
— Держи! — Елова протянула ему наговоренную траву, и Лобану вспомнилась тускло-серая гадюка, метнувшаяся ему навстречу у крыльца.
Пересилив себя, он взял траву, стараясь не коснуться пальцев ведуньи.
— Дальше сам догадаешься, или обучить? — со злой насмешкой спросила Елова. Лобан так и держал траву перед собой, не зная, куда и как спрятать.
— Спасибо, матушка! — глухо ответил он и поклонился, убрал руку с любомелем за спину.
— Смотри — будут внуки лишние, я приберу! — крикнула ему вслед ведунья и опять засмеялась, зашипела.
Лобан толкнул дверь и выскочил наружу, как из ямы. Хорошо еще, ведунья не потребовала отдать ей одного из будущих внуков — нет, на такой уговор он бы не пошел!
Даже сумерки и прохлада ельника показались Лобану светом и теплом после избушки, и он кинулся прочь, будто тьма и сырость гнались за ним, тянули из избушки цепкие костлявые лапы, грозили затащить обратно. Зажатый в пальцах любомель дразнил тонким, остро тревожащим запахом, и Лобан отвернулся от него, словно нес зачем-то дохлого гада. И это — сыну родному, в светлый Ярилин день?
Выйдя из ельника в березняк, Лобан наломал березовых веток и спрятал между ними любомель, чтобы не идти с ним по займищу [109] на виду у всего рода. Но все равно тонкий запретный запах пробивался через чистое дыхание свежей березовой листвы и покалывал, как напоминание о постыдном поступке.
— Эй, Лобан! Раньше всех поднялся, видно, первое счастье себе ухватил? — весело кричали за тыном.
Заслышав голоса родовичей, Спорина с недоплетенной косой выбежала за ворота. Так и есть — отец идет от опушки, и в руках у него целая охапка березовых ветвей. Сначала Спорина удивилась и даже рассердилась — да дошел ли он, куда ходил? Нет, мешка и берестянки при нем больше не было, стало быть, дошел. Не под березой же оставил пироги, Ладе [110] и берегиням[111] на угощение! Богиня Лада уже не поможет. Она свое слово уже сказала, да только кануло оно, как золотое кольцо в черную прорубь.
Лобан вошел в ворота, и Спорина торопливо подалась ему навстречу. С белой зари, проводив отца в ельник, она мучилась тревогой и нетерпеньем. По напряженному взгляду отца она догадалась: и был, и говорил, и дело сделал. Но сейчас спросить не удавалось: сам Брезь был на дворе, с плеском умывался у бадейки, а Милава поливала ему из ковша.
— Вот славно, батюшка! — весело закричала она, увидев отца с охапкой березы. — К нам Ярило раньше всех пришел! Даже Бебричи и то вот-вот мимо нас пошли в березняк, а ты уж назад! Даже раньше Востреца! Что же ты нас не разбудил?
— А уж Востреца один заяц обгонит! — со смехом подхватил Брезь, вытирая мокрый лоб рукавом рубахи.
Милава сдернула с плеча вышитое полотенце и сунула ему в руки. Глядя на этого рослого, здорового, румяного парня, никому и в голову бы не пришло, что ему нужна помощь ведуньи.
Милава потянулась к охапке ветвей в руках Лобана, но отец поспешно отстранился.
— Сам, сам разложу! — сказал он, видя удивление на лице младшей дочери. — А ты беги собирайся, а то от сестер отстанешь!
— Беги, беги! — подхватила Спорина, торопясь избавиться от Милавы. — Негоже отстать — в первую-то весну! Так и замуж идти отстанешь!
— А ты сестру не погоняй — сама сперва выйди! — вступился за Милаву Брезь.
— Да ну тебя! — с неожиданной злобой огрызнулась Спорина. — С тобой выйдешь!
И она бросилась в избу, куда ушел Лобан с охапкой березы. Спорине не терпелось расспросить его о походе к ведунье — это был ее замысел. Ей стоило немалых трудов уговорить отца просить о помощи Елову, и кроме них двоих об этом не знал никто во всем роду Вешничей, даже мать.
— Ну, что? — взволнованно напустилась Спорина на отца, прикрыв за собой дверь из сеней и с одного быстрого взгляда убедившись, что в избе больше никого нет. — Что она сказала?
— Сказала… — начал Лобан и запнулся, не пытаясь даже передать темные речи ведуньи. — Вот что дала.