Шпиндель прокашлялся.
– Эту попробуй.
В потоке было видно, что он ей показывал: черный треугольник на белом фоне. В следующий миг тот разбился на десяток идентичных копий, потом на сотню. Метастазирующий рой крутился в центре экрана, как на балу геометрических фигур – танцуя в строю, отращивая по углам крохотных собратьев, фрактализуясь, эволюционируя в бесконечный, причудливый узор…
Шпиндель держал в руках скетчпад, на котором интерактивная реконструкция увиденного, без пустой болтовни – программы распознавания образов в мозгу Сьюзен, реагировали на то, что она видит: нет, их было больше, и ориентация неправильная; да, так, но побольше – а машина Шпинделя выхватывала реакции прямо из ее мыслей и в реальном времени корректировала изображение. Большой шаг вперед, по сравнению с бестолковым эрзацем под названием «язык». Впечатлительные даже могли бы назвать это «чтением мыслей».
Ничего похожего, конечно. Просто обратная связь и корреляция. Чтобы преобразовать один набор структур в другой, телепат не нужен. К счастью.
– Вот оно! Вот! – воскликнула Сьюзен.
Треугольники видоизменились до самоуничтожения. Теперь дисплей наполняли переплетающиеся асимметричные пентаграммы – паутина из рыбьей чешуи.
– И не говори, что это случайные помехи, – триумфально произнесла она.
– Нет, – скучно ответил Шпиндель. – Это форма Клювера [49].
– К…
– Это была галлюцинация, Сюз.
– Конечно! Но кто-то подсадил ее к нам в голову, так? И…
– Она всегда была там. С того дня, как ты появилась на свет.
– Нет!
– Это артефакт глубинных структур мозга. Его даже слепые от рождения иногда видят.
– Никто из нас раньше их не видел. Никогда!
– Верю. Но никакой информации в них не содержится, понимаешь? Это не разговоры «Роршаха», а просто… интерференция. Как и все остальное.
– Но оно было такое яркое! Не мерцание, которое постоянно маячит на краю поля зрения. И такое плотное. Реальнее настоящего.
– Это и доказывает, что оно ненастоящее. Поскольку ты на самом деле ничего не видишь, разрешение не ограничивается мутной оптикой.
– О, – выдавила Джеймс и шепотом добавила: – Твою мать.
– Ага. Извини, – и потом: – Закончишь – подходи.
Я взглянул наверх: Шпиндель махал мне рукой. Джеймс поднялась из кресла, но это Мишель приобняла его с несчастным видом, а Саша, ворча, проплыла мимо меня в сторону палатки.
К тому времени, когда я добрался до биолога, Шпиндель развернул кресло в полукушетку.
– Ложись.
Я подчинился.
– Тут такое дело, но я говорил не о «Роршахе». Мне что-то померещилось здесь прямо сейчас, когда я очнулся.
– Подними левую руку, – проговорил он. Потом: – Только левую, а?
Я опустил правую и поморщился от укола.
– Немного примитивно.
Он покатал в пальцах наполненную кровью пробирку, дрожащую рубиновую слезу размером с ноготь.
– Для некоторых целей тканевая проба подходит лучше всего.
– Разве капсулы не должны справляться сами?
Шпиндель кивнул.
– Считай это проверкой качества. Чтобы корабль не зазнавался. – Он уронил образец на ближайший лабораторный стол. Слезинка растеклась и лопнула; поверхность впитала мою кровь, будто страдала от жажды. Шпиндель причмокнул губами. – Повышенный уровень ингибиторов холинэстеразы в ретикулюме. Вкуснотища.
Не удивлюсь, если мои анализы и вправду казались ему вкусными. Шпиндель не просто считывал результаты – он их ощущал, видел, нюхал и перекатывал каждый бит данных на языке как лимонные леденцы. Весь биомедицинский отсек был частью протеза Исаака: расширенное тело с десятками разных органов чувств, вынужденное мириться с мозгом, который знает лишь пять. Неудивительно, что он связался с Мишель. Биолог был почти синестетом.
– Ты провалялся в капсуле чуть дольше остальных, – заметил он.
– Это важно?
Шпиндель как-то дергано пожал плечами.
– Может, твои внутренности прожарились чуть больше наших. Может, у тебя просто конституция хлипкая. Капсула выловила все… неизбежное, так что, думаю… А!
– Что?
– Отдельные клетки в основании мозга перешли на форсаж. И еще больше – в почках и мочевом пузыре.
– Опухоли?
– А ты чего ждал? «Роршах» – не курорт.
– Но капсула…
Шпиндель поморщился; это было что-то вроде обнадеживающей улыбки в его исполнении.
– Ну, да, исправляет девяносто девять и девять десятых процента повреждений. К тому времени, когда добираешься до последней одной десятой, эффективность системы начинает падать. Опухоли мелкие, комиссар. Скорее всего, тело само с ними справится. Если нет – мы знаем их адреса.
– А те, что в мозгу… они не могут вызывать?..
– Шансов мало. – Он пожевал нижнюю губу. – Правда, рак – не единственное, чем нас наградила эта штука.
– То, что я видел. В склепе. У него были… многосуставчатые щупальца, отходящие от центрального узла. Существо было размером, наверное, с человека.
Шпиндель кивнул.
– Привыкай.
– Остальные тоже видят такое?
– Сомневаюсь. У каждого свой взгляд, как… – «Сказать ли?» – передало его подергивающееся лицо, – …на пятна «Роршаха».
– Там галлюцинации понятны, – признался я, – но здесь!
– Это эффекты от магнитной стимуляции. – Шпиндель прищелкнул пальцами. – Они прилипчивые, а? Нейроны как войдут в одно состояние, потом долго не могут прийти в себя. ВКУ тебе никогда не делали? Такому уравновешенному да отлаженному?
– Пару раз было, – ответил я. – Наверное.
– Тот же принцип.
– Мне и дальше будет мерещиться эта ерунда?
– Если официально, то со временем глюки сходят «на нет». Неделя-другая, и по идее ты должен прийти в норму. Но здесь, с этой штуковиной… – Он пожал плечами. – Слишком много переменных. К тому же, полагаю, мы будем туда возвращаться, пока Сарасти не скажет «хватит».
– То есть, по сути, это влияние магнитного поля.
– Вероятно. Хотя, что касается этой хрени, я бы не поручился на сто процентов.
– А что-то еще может вызывать галлюцинации? – спросил я. – На борту.
– Например?
– Ну, не знаю. Протечки в магнитозащите «Тезея», например.
– В норме – нет. Только у нас всех в голове по маленькому компьютеру. А у тебя вообще целое полушарие протезов. Кто знает, какие побочные эффекты могут возникнуть. А что, «Роршаха» в качестве причины тебе недостаточно?
«Я их и раньше видел», – хотел сказать я. Но тогда Шпиндель спросил бы: «О, и когда? Где?» И я бы, может, ответил: «Когда шпионил за тобой и Мишель», – и любые шансы продолжать бесконтактное наблюдение разнесло бы на атомы.
– Да нет, ничего, просто я в последнее время… нервничаю. Померещилось, будто видел что-то странное в хребтовой шахте, еще до высадки на «Роршахе». Всего на секунду, и оно пропало, стоило мне сосредоточить взгляд.
– Многосуставчатые лапы и центральный узел?
– Господи, нет! Просто мелькнуло что-то. Если там и был какой-то предмет, то, скорее всего, это Аманда опять упустила свой мячик.
– Возможно, – Шпинделя мои слова почти позабавили. – Но защиту нужно проверить на предмет протечки. На всякий случай. Нам лишние глюки без надобности, а?
Я покачал головой, вспоминая увиденный кошмар.
– Как остальные?
– Банда в порядке, только разочарована немного. Майора пока не видел, – он пожал плечами. – Может, она меня избегает.
– Ей здорово досталось.
– Не сильнее, чем нам, правду сказать. Она могла даже не запомнить случившееся.
– Как… может человек поверить, что его не существует?
Шпиндель покачал головой.
– Бейтс не верила. Знала. Как факт.
– Но как?..
– Представь индикатор заряда на приборной панели автомобиля. Иногда контакты ржавеют. Индикатор стоит на нуле, и ты думаешь, что аккумулятор сел. А как иначе? Ты же не можешь вручную пересчитать электроны.
– Хочешь сказать, в мозгу стоит экзистенциометр?
– В мозгу стоят самые разные индикаторы. Ты можешь знать, что слеп, когда на самом деле видишь; и можешь знать, что видишь, когда слеп. И – да, ты можешь знать, что тебя не существует, когда это не так. Список длинный, комиссар. Синдром Котара, синдром Антона-Бабинского, «дамасская болезнь». Это для начала.
Он не сказал о ложной слепоте.
– На что это было похоже? – спросил я.
– Что? – хотя Шпиндель прекрасно понял, что я имею в виду.
– Твоя рука… словно действовала сама по себе. Когда потянулась к батарее.
– О, нет. Ты сознания не теряешь, просто… чувствуешь, и все. Чуешь, куда потянуться. Отделы мозга играют друг с другом в шарады, а? – он махнул рукой в сторону кушетки. – Слезай. Я уже насмотрелся на твои гнилые кишки. И пригони сюда Бейтс, если найдешь, где она прячется. Должно быть, строит новые полки на фабрике.
Дурные предчувствия мелькали на его лице, словно блики.
– Ты ей не доверяешь.
Он хотел возразить, но вспомнил, с кем говорит.
– Не лично ей. Она – просто… человеческий центр управления механической пехотой. Электронные рефлексы, подчиненные синапсам. Догадайся сам, где находится слабое звено.
– По-моему, там, внизу, на «Роршахе», все звенья слабые.
– Я не о «Роршахе», – уточнил Шпиндель. – Мы спускаемся туда. Что помешает им подняться сюда?
– Им?
– Может, они еще не приехали, – согласился он. – Но когда появятся, держу пари, мы столкнемся с чем-то покрупнее анаэробных микробов.
Я промолчал, а он продолжил, понизив голос:
– И в любом случае, ЦУП в принципе не знал о «Роршахе». Они думали, что отправляют нас туда, где всю грязную работу можно поручить роботам. Но дело в том, что не переносят, когда некем покомандовать, понимаешь? Не могут признать, что пехтура умнее генералов. Так что ради политики в нашей обороне проделали дыру – это не то, чтобы свежая новость, – и хоть я не солдат, но мне такая стратегия разумной не кажется.
Я вспомнил, как Аманда Бейтс принимала роды своих дронов. «Я скорее предохранитель…»