И все они, как я начинал понимать, упустили главное. Теории и бредни, опыты и модели пытались показать, что есть сознание, но никто не объяснял, зачем оно нужно. С чего бы? Очевидно, сознание делает нас теми, кто мы есть; позволяет видеть красоту и уродство; возносит к царственным высотам духа. О, иные дилетанты – Докинз, Кио и редкие фантасты-халтурщики, достойные лишь забвения, – временами интересовались, почему не биологический компьютер и не более того? Почему неразумные системы по определению неполноценны? Но их голоса терялись в толпе. Ценности нашей личности были слишком самоочевидны, чтобы всерьез подвергать их сомнениям.
Правда, те оставались – в мозгах лауреатов и смятении каждого озабоченного юнца на планете. Я – химия дрожащая или магнит эфирный? Я – больше, чем мои глаза, уши, язык? Я – маленький человечек за ними, то, что выглядывает изнутри? Но кто, в свою очередь, смотрит глазами этого человечка? К чему сводится система? Кто я???
Что за дебильный вопрос… Я мог бы ответить на него за одну секунду, если бы Сарасти не заставил меня его вначале понять.
Пока мы не потеряемся, мы не находим себя.
Позор выпотрошил меня. Мне было все равно, смотрит ли кто-то, и наплевать, в каком я состоянии. Я сутки напролет парил в своей палатке, свернувшись клубком и дыша собственной вонью, покуда остальные корпели над заданиями, которые им доверил мой мучитель. Только Аманда Бейтс хотя бы символически протестовала против того, что со мной сделал Сарасти. Остальные опустили глаза, прикусили языки и подчинились приказу. Из страха или от равнодушия, не могу сказать. Мне это тоже стало безразлично.
В какой-то момент шина на предплечье разошлась, как вскрытая устрица. Я подкрутил люмины ровно настолько, чтобы оценить работу; заштопанная ладонь зудела и лоснилась в сумерках, от запястья наружу пролегла слишком длинная и глубокая линия судьбы. Потом я опять нырнул в темноту и неубедительную, мрачную иллюзию безопасности.
Сарасти хотел, чтобы я поверил. Ему казалось, что унижение и муки достигнут этой цели; что, сломленный и опустошенный, я превращусь в пустой сосуд, который можно будет наполнить тем, чем надо. Разве не таков классический способ промывания мозгов – сокрушить жертву, а потом склеить осколки по выбранному тобой чертежу? Может, он ждал, что меня охватит Стокгольмский синдром [78]? Или его действия подчинялись плану, непостижимому для простого мяса?
Либо он просто спятил.
Упырь сломил меня и представил свои аргументы. Я прошел по его следу из хлебных крошек через КонСенсус и «Тезей». Теперь, за девять дней до Выпускного, я был твердо уверен в одном: Сарасти ошибся, он не мог не ошибиться. Я не знал, в чем, но знал это твердо. Звучит нелепо, но ничего, кроме этой уверенности, меня больше не волновало.
В хребте – никого. Только Каннингем маячил в мед-отсеке, согнувшись над оцифрованными срезами и делал вид, что убивает время. Я парил над ним, цепляясь отремонтированной рукой за верхнюю ступень ближайшей лестницы; вертушка крутилась, и я вместе с ней описывал неторопливые тугие круги. Даже с высоты в осанке биолога было видно напряжение: система, застрявшая в режиме ожидания и гниющая изнутри на протяжении долгих часов – по мере того как со всем временем мира в руках к ней приближается судьба.
Он поднял голову:
– А, живое.
Я подавил желание отступить. Господи, это просто беседа – два человека разговаривают. Люди постоянно этим занимаются без всяких инструментов. Ты справишься! Главное – попытайся.
Я заставил себя шаг за шагом спуститься по лестнице, чувствуя, как постепенно нарастают вес и тревога. Сквозь туман в глазах попытался прочесть графы Каннингема. Наверное, я видел лишь микронной толщины фасад. А может, Роберт сейчас был рад любому, кто мог бы его отвлечь, пусть сам он в этом не хотел признаваться даже себе.
А может, мне просто все померещилось.
– Как поживаешь? – спросил он, когда я добрался до палубы.
Я пожал плечами.
– Рука, смотрю, зажила.
– Не твоими стараниями.
Я пытался удержаться, правда.
Каннингем закурил:
– Вообще-то именно я тебя заштопал.
– А еще ты сидел и смотрел, как он меня разбирает на части.
– Меня там не было, – и чуть погодя: – Но, может, ты и прав: я в любом случае отсиделся бы. Аманда и Сьюзен пытались, как я слышал, вмешаться и защитить тебя. Но лучше от этого никому не стало.
– Ты не стал бы и пытаться.
– А ты бы стал на моем месте? Выступил бы против вампира безоружным?
Я промолчал. Долгие секунды Каннингем разглядывал меня, раскуривая сигарету, и, в конце концов, произнес:
– Он тебя здорово достал?
– Ты ошибаешься, – ответил я.
– В чем?
– Я не верчу людьми.
– М-м-м… – он, похоже, задумался. – Тогда какое слово ты бы использовал?
– Я наблюдаю.
– Верно. Кое-кто мог бы даже сказать – надзираешь.
– Я… читаю язык тела.
Я искренне надеялся, что биолог имел в виду именно это.
– Отличие лишь количественное, знаешь ли. Человек даже в толпе рассчитывает на некоторое уединение. Люди не готовы к тому, что их мысли видны в каждом косом взгляде, – он ткнул воздух сигаретой. – А ты, оборотень, каждому из нас показываешь иную маску, и я ручаться готов, что все они фальшивые. Твое настоящее «я» если и существует, то невидимо.
Под ложечкой у меня затягивался узел.
– А кто нет? Кто не пытается… вписаться, не пробует поладить с другими? Ничего дурного в этом нет. Господи Боже, я синтет и не воздействую на переменные.
– Видишь, в этом и проблема: ты воздействуешь не на переменные.
Между нами клубился дым.
– Но ты, должно быть, этого не в силах понять. – Он встал и взмахнул рукой. Окна КонСенсуса рядом с ним схлопнулись. – И это даже не твоя вина. Нельзя винить человека за огрехи прошивки.
– Отцепись от меня, сучонок! – рявкнул я.
Мертвенное лицо биолога ничего не выражало.
Эти слова сорвались прежде, чем я успел их удержать, а за ними поднялась лавина:
– Вы так на нее полагаетесь, блин! На вашу эмпатию. Может, я и обманщик, но большинство людей были готовы поклясться, что я заглянул им в самую душу. Мне не нужна эта хрень! Не обязательно чувствовать чужие побуждения, чтобы их понимать; даже лучше, если не чувствуешь и остаешься…
– Бесстрастным? – Каннингем криво улыбнулся.
– Может, ваша эмпатия – утешительная ложь. Это тебе в голову не приходило? Вам кажется, вы знаете, что чувствует другой, а если вы переживаете только сами себя? Может, вы еще хуже меня, или мы все просто гадаем. Разница в том, что я не обманываю себя на этот счет!
– Они такие, как тебе представлялось? – спросил он.
– Что? О чем ты?
– О шифровиках. Суставчатые щупальца отходят от центрального узла. По-моему, очень похоже.
Он просматривал архивы Шпинделя.
– Я… Не очень, – пробормотал я. – Щупальца в жизни более… гибкие. У них больше сегментов. И туловища я толком не разглядел. При чем здесь…
– Но похожи, верно? Тот же размер и строение тела.
– И что?
– Почему ты не доложил?
– Я доложил. Исаак сказал, что это эффекты транскраниальной магнитной стимуляции, с «Роршаха».
– Ты видел их и до «Роршаха». По крайней мере, – добавил он, – когда шпионил за Исааком и Мишель, чего-то сильно испугался и засветился.
Моя ярость расточилась, как воздух сквозь пробоину.
– Они… знали?
– Думаю, только Исаак, и дальше его логов это не пошло. Подозреваю, он не хотел нарушать твои протоколы невмешательства – хотя, держу пари, ты больше не смог застукать их наедине, так?
Я промолчал.
– Неужели ты думал, что официальный наблюдатель освобожден от надзора? – спросил Каннингем чуть погодя.
– Нет, – вполголоса отозвался я. – Вряд ли.
Он кивнул.
– А с тех пор ты их не замечал? Я сейчас не о типовых галлюцинациях, а о шифровиках. У тебя были видения с того момента, как ты увидел одного из них во плоти, с тех пор как узнал, на что они похожи?
Я задумался.
– Нет.
Он покачал головой: еще одна гипотеза подтвердилась.
– Китон, ну, ты и особь! И этот парень себя не обманывает? Даже сейчас ты не знаешь всего, что тебе известно.
– О чем ты?
– Ты их просчитал. Наверное, по архитектуре «Роршаха» – форма подчинена функции. Ты каким-то образом получил довольно точное представление о внешнем виде шифровиков до того, как мы с ними столкнулись. Или, по крайней мере… – Он затянулся; сигарета вспыхнула, как светодиод. – Часть тебя. Набор разделов бессознательно, денно и нощно пашущих на хозяина. Но показать тебе результат они не могут, верно? У тебя нет сознательного доступа на эти уровни. Одна извилина мозга пытается, как может, передать информацию другой. И передает записки под столом.
– Ложная слепота, – пробормотал я.
Тебя мучает желание протянуть руку…
– Скорее шизофрения, хотя голоса ты не слышишь, зато видишь картинки. Ты видел картинки! И все равно не понял.
Я сморгнул.
– Но как я мог… то есть…
– Ты подумал, что на «Тезее» завелись призраки? Что шифровики общаются с тобой телепатически? То, что ты сделал… Китон, это важно. Тебе постоянно твердили, что ты – лишь стенографист, вколотили столько уровней пассивности, но ты все равно проявил инициативу, понимаешь? Решил проблему сам. И только одного не смог: признаться в этом себе, – Каннингем покачал головой. – Сири Китон, посмотри, что с тобой сделали.
Биолог коснулся своего лица и прошептал:
– Посмотри, что они сделали со всеми нами.
Банда парила в центре затемненного смотрового блистера. Когда я заглянул, она подвинулась, подтянулась к стенке и пристегнулась ремнем.
– Сьюзен? – спросил я.