– Не Банда, – ответила Бейтс.
– Но…
– Думаю, теперь там кто-то новенький. Набор субмодулей каким-то образом проснулся и закрепился. Не знаю… Но, кто бы ни стоял у руля, думаю, он просто запаниковал.
Со всех сторон – неровный блеск. Световые ленты вдоль хребта замигали и наконец ровно загорелись, хотя и вдвое тусклее, чем обычно.
«Тезей» прокашлялся помехами и заговорил:
– КонСенсус отключен. Реак…
Голос затих.
«КонСенсус», – вспомнил я, когда Бейтс повернулась, чтобы двинуться обратно.
– Я кое-что видел, – сказал я. – Прежде чем система рухнула.
– Ага.
– Это?..
Она помедлила на пороге.
– Да.
Я видел шифровиков. Сотни шифровиков летели нагими сквозь бездну, раскинув щупальца. Правда, не все.
– Они несли…
Бейтс кивнула.
– Оружие, – ее глаза на миг обратились в незримую даль. – Первая волна нацелена на нос корабля. Думаю, на блистер и передний шлюз. Вторая волна – корма, – она покачала головой. – Хм… Я бы сделала наоборот.
– Сколько еще?
– Сколько? – Бейтс слабо усмехнулась. – Они уже на корпусе, Сири. Мы вступили в бой.
– Что мне делать? Мне-то что делать?
Она посмотрела мимо меня и выпучила глаза, открыв рот.
Сзади на мое плечо опустилась рука, и я развернулся. Сарасти! Мертвые глаза взирали из-под черепа, расколотого как арбуз. К волосам и коже насосавшимися клещами липли капли сворачивающейся крови.
– Ступай с ним, – ответила Бейтс.
Сарасти захмыкал и защелкал. Слов не последовало.
– Что… – начал я.
– Марш! Это приказ, – Бейтс снова повернулась к люку. – Мы прикроем.
Значит, челнок.
– Ты тоже?
– Нет.
– Почему? Без тебя они могут сражаться лучше, ты сама говорила! Так какой толк?
– Нельзя оставлять себе запасной выход, Китон. Целеустремленность теряется, – она позволила себе грустно, едва заметно улыбнуться. – Корпус пробит… Иди!
Майор сгинула, оставляя за собой след воющих сирен. Далеко в носовом конце послышался лязг захлопывающихся аварийных перегородок.
Живой труп Сарасти забулькал, подталкивая меня вниз по хребту. Еще четверо пехотинцев тихо проскользнули мимо, заняв позиции позади нас. Я взглянул через плечо и заметил, как вампир снимает со стены наладонник. Но это, конечно, был уже не Сарасти. Просто Капитан – то, что от него осталось к этой минуте, – экспроприировал для своих нужд периферическое устройство. Из затылка вампира, куда раньше подсоединялся кабель, торчал оптический порт. Я вспомнил, как шевелились жвальца робота.
Позади нас рос грохот выстрелов и рикошетов. Пока мы летели, труп печатал что-то одной рукой. Я на миг задумался, почему он не говорит, а потом вернулся взглядом к вбитому в череп шипу: должно быть, речевые центры превратились в кашу.
– Зачем ты его убил? – спросил я.
В вертушке завыла новая сирена. Неожиданный порыв ветра толкнул меня назад, но в следующую секунду иссяк с отдаленным лязгом.
Труп протянул наладонник в текстовом режиме:
Прступ. Не мг управ.
Мы добрались до шлюзов. Роботы-часовые пропустили нас, у них сейчас были другие заботы. «Иди!» – приказал Капитан.
Издали донесся крик. Где-то посреди хребта захлопнулся люк. Обернувшись, я увидел, как два пехотинца заваривают швы. Казалось, теперь они двигаются быстрее, чем прежде. А может, у меня разыгралась фантазия.
Люк шлюзовой камеры по правому борту распахнулся. Замерцало, заплескав светом проход, внутреннее освещение «Харибды»; на контрасте аварийные фонари хребта казались еще тусклее. Я заглянул внутрь: свободного места в кабине почти не осталось – только единственный распахнутый гроб, втиснутый между баками с хладагентом, горючим и громоздкими усиленными амортизаторами. «Харибду» переоборудовали для дальних полетов с высоким ускорением. Для меня. Труп Сарасти толкнул меня в спину, и я обернулся.
– Это когда-нибудь был он? – спросил я.
Иди .
– Скажи. Он хоть раз говорил за себя? Решал ли что-нибудь сам? Мы хотя бы раз следовали его указаниям или все это время с нами говорил ты?
Неживые, стеклянные глаза Сарасти непонимающе пялились на меня. Его пальцы заскребли по наладоннику.
Лди плхо выплняют прикзы мшн. Так вам спкойнее.
Я позволил зомби пристегнуть меня и захлопнуть крышку. Лежал в темноте, чувствуя, как нас мотает и бросает, а челнок ложится в стартовую шахту. Я стерпел внезапную тишину, когда разомкнулись стыковочные захваты, спазм ускорения, сплюнувший меня в пустоту, и нескончаемый разгон, давивший на грудь мягким курганом. Аппарат вокруг меня содрогался от нагрузки, намного превосходившей нормативную.
Внезапно снова включились имплантаты. Я мог выглянуть наружу, если бы захотел, увидеть, что творится за моей спиной. Но я не стал этого делать, упрямо и отчаянно отвел глаза.
К этому моменту «Тезей» уменьшался даже на тактическом дисплее. Корабль, спотыкаясь, ковылял вниз по склону гравитационного колодца, вихляя, скорее всего, намеренно, из-за последних маневров, призванных подтащить бомбу как можно ближе к мишени. «Роршах» поднимался ему навстречу, раскрывая скрюченные шипастые щупальца и потягиваясь, будто готовился заключить противника в объятия. Но внимание приковывали не соперники, а фон: лик Большого Бена бурлил в кормовых камерах, наполняя окно кипящими вихрями. Поверх изображения ложились тугие магнитные линии. «Роршах» перетягивал магнитосферу планеты на себя, как пестрый широкий плащ, свивая ее в тугой узел, который разрастался, наливался светом, бугрился.
«Судя по спектру, торсионная вспышка на карлике L-класса, – сказал Сарасти сразу после нашего пробуждения, – но с таким эффектом мы должны бы увидеть что-то большое, а небо в этом направлении чистое. В результате Международный астрономический союз отправляет сигнал в артефакты статистики».
В каком-то смысле это правда. Возможно, то был эффект от столкновения или краткий, яростный вскрик огромного реактора, перезапустившегося после миллионнолетней спячки. Вроде нынешнего: солнечная вспышка без Солнца. Магнитная пушка в десять тысяч раз сильнее любых естественных значений.
Обе стороны взялись за оружие. Не знаю, кто выстрелил первым, да и какая разница: сколько тонн антивещества нужно, чтобы перебороть силу, способную выжать мощность Солнца из газового шара немногим больше Юпитера? Или «Роршах» тоже примирился с поражением, и обе стороны нанесли друг по другу самоубийственный удар?
Не знаю. Большой Бен заслонил их за пару минут до взрыва. Поэтому, вероятно, я до сих пор жив. Он встал между мною и опаляющим светом, точно монетка, закрывшая Солнце.
«Тезей» не прерывал связь до последней микросекунды. Каждый миг рукопашной, каждый последний отсчет, каждый вздох. Все шаги и ходы. В моем распоряжении телеметрия. Я могу разложить ее на любое число графов, дискретных или непрерывных. Я могу преобразовывать их, ротировать, сжимать и переводить на языки, доступные любому союзнику. Возможно, Сарасти был прав, и эта информация жизненно важна. Но я по-прежнему не вижу в ней смысла.
Харибда
Прежде виды вымирали. Сейчас они уходят в отпуск.
Дебора Макленнан.
График наших реконструкций
– Бедняга, – сказала Челси, когда мы расходились. – Иной раз мне кажется, что тебе никогда не бывает одиноко.
Тогда я удивился, не понял, почему ее голос звучал так грустно, а теперь жалею, что она ошиблась.
Знаю, мой рассказ не был безупречен. Мне пришлось распотрошить фабулу, нанизав ее ошметки на нить смерти, растянутой на десятилетия. Видите ли, сейчас я живу лишь один час из каждых десяти тысяч. К сожалению, приходится… Если бы только я мог проспать всю дорогу домой и избежать пытки недолгими редкими пробуждениями.
Я бы попытался, но постоянно умирал во сне. Человеческие тела искрятся от осадка накопленных за годы жизни радиоизотопов – сверкающих осколков, ломающих на молекулярном уровне клеточные механизмы. Обычно в этом нет беды: живые клетки быстро компенсируют ущерб. Но мои, не мертвые, позволяют ошибкам накапливаться, а дорога домой гораздо дольше нашего путешествия к «Роршаху». Я лежу в гробу и ржавею, поэтому бортовые системы время от времени меня воскрешают и дают плоти возможность подлатать себя.
Иногда они говорят со мной, зачитывают системные показатели и передают редкие весточки, пришедшие с Земли. Но обычно оставляют наедине с раздумьями и машиной, тикающей на месте моего левого полушария. Так что я разговариваю сам с собой, перевожу историю нашего полета и мои умозаключения из живого полушария в синтетическое. Так идет время: краткие, яркие мгновения осознания – и долгие годы мертвенного забытья между ними. Возможно, эта затея с самого начала была бессмысленной, и никто меня не слушает. Неважно, это мое ремесло.
Так что вот мемуары, надиктованные машине плотью. История, которую я за неимением заинтересованных слушателей рассказываю сам себе. Так может любой, у кого есть хотя бы полголовы.
* * *
Сегодня получил письмо от папы. Как он выразился, «до востребования». Думаю, это была шутка, из уважения к моему неведомому адресу. Он просто швырнул сообщение в эфир, на все четыре стороны и понадеялся, что сигнал доберется до меня, где бы я ни был.
Прошло почти четырнадцать лет. Теряешь счет таким вещам.
Хелен мертва. Небеса… очевидно, сломались, или их уничтожили. Возможно, реалисты наконец добились своего. Хотя сомневаюсь. Отец, похоже, считал ответственным кого-то другого. Деталей он не сообщал. Может, и не знал их. Он с тревогой говорил об усиливающихся беспорядках. Наверное, мои коммюнике о «Роршахе» просочились в общий доступ, или публика пришла к очевидному заключению, когда от нас перестали приходить открытки. Они не знают, чем закончилась наша история, и, должно быть, сходят с ума от неизвестности.
Меня охватывает ощущение, что это не все, отец о чем-то не осмелился упомянуть. Вероятно, это мои фантазии. Казалось, его беспокоит даже новость о новом пике рождаемости, а ведь после целого поколения упадка она должна была стать поводом для празднества. Если бы мою «китайскую комнату» не сломали, я бы все понял и разобрал каждую фразу до запятых. Но Сарасти разбил все инструменты, теперь они едва пригодны для работы, а я слеп, как любой исходник. Остались лишь неуверенность, подозрение и нарастающий ужас от осознания того, что, даже лишившись лучшей части своих трюков, я прочел сообщение правильно.