Но сидеть сложа руки и дожидаться, пока всё само собой разрешится, Ёмико попросту не могла. Несколько дней назад она тайно отправила голубя на север, в провинцию Хокуген. И теперь с замиранием сердца ждала ответа. Императрица надеялась, что тот, о ком она ни на миг не забывала все эти годы, откликнется на мольбы о помощи и не оставит в беде её сына. Она давно покинула северные края и уже много лет не выезжала даже на свою малую родину, в Кахоку, но кое-какие связи у Ёмико ещё сохранились.
Вряд ли Эйса́ку поступит с ней жестоко, оставив полное отчаяния письмо без ответа…
Руки императрицы вдруг коснулся зелёный лист гинкго, который мерно спланировал с крыши беседки и приземлился прямо ей на колени. Она вздрогнула и, опасаясь, что кто-то мог заметить это непроизвольное движение и заподозрить неладное, будто бы невзначай принялась крутить головой, разминая уставшую шею.
В императорском саду не росли гинкго, так что листку в павильоне просто неоткуда было взяться.
Разве что кто-то специально принёс его, чтобы подать знак.
Убедившись, что все сопровождавшие её служанки были заняты шитьём, Ёмико подняла листок и перевернула его. На нём было нацарапано два иероглифа: 今夜. Сегодня вечером.
Эйсаку всё-таки получил её послание! Он придёт!
Императрице не удалось сдержать вздоха облегчения, и одна из молоденьких служанок, сидевшая к ней ближе всех, подняла глаза. Рука девушки замерла над шитьём, но стоило ей встретиться взглядом с императрицей, как она тут же низко склонила голову, ожидая приказаний.
– Что-то засиделась я, – проговорила Ёмико, пряча листик гинкго в рукаве своего пышного, расшитого золотой нитью одеяния. – Хочу вернуться к себе.
Служанки тут же засуетились, собирая шитьё и нитки в резные шкатулочки.
– Ваше Величество, будут ли распоряжения насчёт ужина? – обратилась к ней Ка́на, одна из служанок, которых императрица привезла с собой из Хокугена.
– Да, сегодня я отужинаю в своих покоях.
Ёмико не знала, когда придёт Эйсаку, и потому на всякий случай решила обезопасить их обоих. Никто не должен узнать об этой встрече. Никто не должен догадаться о том, что с её сыном что-то не в порядке.
Кана поклонилась и испросила разрешения сразу сообщить о приказе на кухню. Ёмико отпустила её взмахом руки, и служанка удалилась. Сама же императрица в сопровождении четырёх оставшихся девушек неспешно направилась к себе.
Ёмико любила эту часть сада, напоминавшую ей о доме. Возле особняка её отца протекала река Мага́ри, и потому шум воды всегда был тонкой полупрозрачной ширмой, за которой проходили всё детство и юность будущей императрицы. Вот почему Ёмико втайне обрадовалась, когда увидела во дворцовом саду небольшой ручеёк – должно быть, какой-то горный ключ, бивший из-под земли и пойманный искусными садовниками в прихотливо выкопанное русло. В павильоне, который Ёмико облюбовала для шитья, тихий шёпот ручья был слышнее, чем где бы то ни было. Он приносил с собой покой и умиротворение, которых императрица не могла отыскать в своих богато украшенных покоях – особенно с тех пор, как не стало Такаси.
Встречавшиеся на обратном пути чиновники, прибывшие во дворец на аудиенцию к императору, учтиво кланялись его супруге. Но сама Ёмико едва замечала их. Все мысли её вновь и вновь возвращались к листку гинкго, который она прятала в рукаве своего одеяния, и двум иероглифам, нацарапанным на той стороне, которая редко видела солнце.
«Сегодня вечером». Всего два слова, а сердце трепетало в предвкушении, как тогда, в её далёкую юность в Кахоку…
Когда служанки помогли облачиться в лёгкое кимоно, которое Ёмико носила только у себя в покоях, она отпустила всех девушек, сказав, что сегодня они ей больше не понадобятся. В глазах служанок засветилась едва сдерживаемая радость: должно быть, им не терпелось увидеться со своими ухажёрами. Глядя на них, императрица не смогла сдержать лёгкой улыбки: когда-то она тоже была молода и наивно верила, что сможет выйти замуж за человека, которого любила всем сердцем.
Но её судьба сложилась иначе. Когда к тебе сватается сам император, отказ может стоить твоей семье очень дорого. И потому Ёмико смирилась со своей участью и вскоре отбыла в столицу с целым обозом богатого приданого, которое отдал за ней отец. Всё, что ей оставалось, – тихонько лить слёзы в своей крытой карете.
Тогда Эйсаку так и не пришёл проститься с ней, и, пожалуй, то и впрямь было к лучшему, иначе она наверняка могла сотворить какую-нибудь глупость. Лишь по прошествии стольких лет Ёмико сумела оценить всю силу воли, которая потребовалась Эйсаку, чтобы навсегда оставить её. Но тогда она была так обижена, что проклинала и его, и свою любовь к нему, которая жгла сердце, словно пронзивший плоть раскалённый клинок. Они не виделись столько лет, но Ёмико до сих пор ясно помнила его серьёзные глаза, мягкую улыбку и шрам на губе, причудливо изгибавшийся всякий раз, как Эйсаку начинал говорить…
Тоска острыми когтями впилась в сердце Ёмико, и императрица тяжело вздохнула. Не в силах усидеть на месте, она подошла к окну и пошире раздвинула ставни.
День постепенно угасал. Солнце низко нависло над морской гладью, отчего вода сияла невыносимо ярко, словно охваченное пламенем зеркало. За столько лет жизни в столице Ёмико привыкла к солёному дыханию моря, от которого в Дайсине было не укрыться даже во дворце. Но иногда она с тёплой грустью вспоминала казавшиеся бесконечными равнины Хокугена и видневшиеся на востоке туманные силуэты гор.
Ёмико так глубоко погрузилась в размышления, что не сразу заметила, как перед ней появилась Кана с подносом.
– Ваше Величество, ужин, как вы велели, – поклонилась служанка и принялась расставлять посуду. Ёмико едва взглянула на кушанья: от волнения есть совершенно не хотелось. Но грядущий разговор обещал быть непростым, и ей могли потребоваться силы.
Отпустив Кану, Ёмико опустилась за низенький столик, налила себе немного чая и надкусила булочку со сладкой бобовой пастой – в детстве она обожала их. Отец часто смеялся и говорил, что если она так будет усердствовать в поедании сладкого, то сама вскоре станет похожа на румяный и пухлый пирожок.
Ёмико улыбнулась своим мыслям, и тут со стороны открытого окна раздался тихий голос:
– Вижу, время идёт, а ты как была сладкоежкой, так и осталась.
Последний кусок пирожка едва не встал поперёк горла. Ёмико закашлялась и поспешила глотнуть чая.
– А ты так и не научился хорошим манерам, – ответила она с достоинством, выровняв дыхание. – Кто так врывается в покои к замужней женщине?
Эйсаку лишь усмехнулся в ответ и уселся напротив неё. За годы, минувшие со дня их последней встречи, шрам на губе стал чуть бледнее, а на лице заметно прибавилось морщин. Но глаза его остались столь же яркими и проницательными, как прежде, словно принадлежали не зрелому мужчине, но юноше.
– Ты голоден? – спросила Ёмико, отметив, каким внимательным взглядом её гость окинул расставленные на столике блюда. – Можешь не стесняться и брать всё что захочется.
С этими словами она придвинула к нему палочки, уложенные на резную подставку. Эйсаку улыбнулся.
– Как всегда, обходительна. Я проделал долгий путь, чтобы попасть сюда, так что и впрямь не отказался бы от ужина.
Ёмико же постаралась скрыть, как её задели сказанные им слова. «Попасть сюда», но не «увидеть тебя». С другой стороны, это было к лучшему. Не стоит ворошить прошлое и пытаться вновь развести огонь в давно потухшем очаге.
Должно быть, за время дороги Эйсаку и впрямь изголодался, потому как со всеми четырьмя блюдами, которые принесла Кана, он покончил в два счёта. Лишь булочки с бобовой пастой так и остались нетронутыми – похоже, их он решил оставить для самой Ёмико.
– Что ж, теперь к делу, – более серьёзным тоном проговорил Эйсаку. – Твоё письмо было слишком коротким, чтобы я мог толком разобраться, что произошло, но и полным тревоги – только это заставило меня пуститься в столь неблизкий путь. Расскажи же, что случилось с твоим сыном.
И она поведала ему обо всём, что знала. Что Тэцудзи вот уже несколько дней кряду сам на себя не похож. Что она не чувствует в нём внутренней силы – той самой, которая текла и в её жилах, сколько она себя помнила.
– Но самое страшное заключается в другом, – закончила Ёмико. – Мне кажется, что место Тэцудзи заняло… нечто иное, принявшее его облик. Если это так, где же тогда мой сын?
К глазам подступили слёзы, и ей с трудом удалось сдержать их. Она непременно даст им волю, но не теперь, когда на неё смотрел Эйсаку – впервые за столько лет, минувших со дня разлуки.
– Мне нужно взглянуть на него, – ответил Эйсаку после недолгих раздумий. – Если облик наследного принца и впрямь приняла какая-то сущность, я сумею почуять это.
С этими словами он встал и подошёл к открытому окну. В складках его тёмной одежды мелькнула серебряная маска горной обезьяны.
– Ты со мной? – спросил он, сняв маску с пояса.
У Ёмико была такая же, только меньшего размера. Но если Эйсаку всегда держал маску при себе, то императрица, скрывая свой дар, прятала её под замком у себя в покоях. Когда тоска по былой жизни становилась совсем невыносимой, Ёмико открывала шкатулку, смотрела на безжизненный лик маски и снова закрывала.
Если бы император только знал, что она владела колдовством, которого он так боялся и ненавидел, то вряд ли Ёмико и её сыновьям удалось бы и дальше спокойно жить во дворце. Тайга-но Ёмэй не простил бы супруге такого обмана.
Если бы хоть кто-то в этом опостылевшем дворце мог догадаться, как ей порой хотелось надеть маску и снова почувствовать переполнявшую тело силу, услышать голоса деревьев, зверей и духов, ощутить, как пронизывает весь мир животворящая ки…
– С тобой, – сорвалось с губ Ёмико раньше, чем она сумела осознать, на что решилась.
Эйсаку улыбнулся ей, и впервые за весь вечер улыбка эта была такой же мягкой и нежной, как тогда, в Кахоку, когда император ещё не посватался к Ёмико и будущее казалось полным самых радостных надежд.