Уми же только и оставалось, что провожать его полным смятения взглядом, сжимая в руках злополучную, наскоро нацарапанную записку.
– И что это было, раздери меня демоны? – бормотала Уми, выходя за ворота тюрьмы, где её дожидался экипаж отца. Сам Итиро с ней не поехал, чему Уми втайне порадовалась. После утренних откровений выносить его общество и постоянно ловить на себе столь несвойственный ему виноватый и затравленный взгляд было нестерпимо. К тому же Уми хотелось побыть в одиночестве, чтобы смириться с обрушившейся на неё правдой. Или хотя бы попытаться это сделать.
Встреча со странным служащим тайной полиции огорошила Уми. Откуда ему было известно о том, что именно искала госпожа Тё? Могло статься, что этот колдун специально вступил в ряды тайной полиции, чтобы выследить ведьму.
Но что, если его настоящей целью тоже был Глаз Дракона? Сокрытая в нём сила наверняка прельщала многих, так что Уми не видела ничего удивительного в том, что даже служащий тайной полиции оказался подвержен этому соблазну.
Однако что-то всё равно не сходилось. Почему тогда полицейский сказал, что хочет помочь? Уми жалела, что поддалась тревоге и не расспросила его как следует. Рассчитывать на то, что они снова встретятся, не стоило: Уми даже не знала имени этого человека, а обращаться к кому-нибудь из его сослуживцев было бы в высшей степени неразумно. Судя по тому, в какой спешке полицейский покинул её, он наверняка хотел сохранить их недолгий разговор в тайне.
– Куда теперь, молодая госпожа Хаяси? – голос правившего лошадьми брата вернул Уми к действительности.
– Домой, – твёрдо ответила она.
После всего, что она узнала этим утром, откладывать встречу с матерью больше было нельзя. Одному Дракону ведомо, что Миори Хаяси довелось пережить в плену у ведьмы, которая отняла у них слишком много времени.
И кто знает, сколько его ещё осталось…
У подножия лестницы, ведущей на второй этаж, Уми столкнулась с Томоко. Домоправительница держала поднос с пиалой и чайничком – посуда тихонько звякнула, когда Томоко посторонилась, пропуская Уми вперёд.
– Давай я отнесу, мне всё равно наверх, – предложила Уми.
К тому моменту ей уже удалось взять себя в руки. Ничего в её тоне не выдало внутреннего напряжения, в котором Уми пребывала с той самой поры, как услышала рассказ отца.
Пока её больше волновало другое. Как ей теперь смотреть в глаза матери, особенно после того, что она наговорила этим утром прямо у дверей её комнаты?
Руки Томоко слегка задрожали, но поднос она отдала без лишних вопросов и восклицаний, за что Уми была ей благодарна. Пока девушка осторожно поднималась, чтобы не расплескать воду из чайничка, она чувствовала на себе взгляд домоправительницы. Знала ли Томоко о том, что на самом деле произошло с матерью? Может, именно поэтому она так защищала свою госпожу и всегда ждала её возвращения. Уми ничуть не удивилась бы, будь оно так. Томоко столько лет работала в усадьбе Хаяси, что в некоторых делах невольно оказывалась куда более осведомлённой, чем иные приближённые к отцу якудза.
Миновав комнату Томоко, Уми опустила поднос на пол, а сама принялась разминать похолодевшие от волнения пальцы. За тонкими раздвижными дверями стояла тишина – похоже, мать отдыхала. Уми не знала, чего хотела больше: оставшись незамеченной, взглянуть на неё хоть одним глазком, пока она спит, или же лицом к лицу встретиться с той, кого столько лет незаслуженно ненавидела. Чьё исчезновение когда-то нанесло сердцу страшную рану, оправиться от которой не удалось до сих пор.
Но время шло, а в комнате по-прежнему ничто не нарушало тишину, и Уми забеспокоилась. Даже спящий человек не может столько времени не издавать ни звука. Вдруг матери стало нехорошо, и она даже не может позвать на помощь? А Уми торчит здесь и трясётся от страха, как попавшая в паутину мошка.
Не давая себе больше времени на сомнения, Уми приоткрыла двери и заглянула внутрь. Бо́льшая часть комнаты оказалась огорожена ширмой, расписанной морским пейзажем. Синие волны накатывали на галечный берег, в небе, подхваченные ветром, летали чайки.
Уми помнила эту ширму: она часто пряталась за ней, когда играла с матерью в прятки. Затаившись, девочка ждала, когда Миори отыщет её, а сама водила пальчиком по витиеватым линиям волн. Мать столько рассказывала ей о море, что Уми, словно наяву, представляла себе, как гладит щёки солоноватый ветер, как солнечные блики играют на пенных волнах…
Когда её лица взаправду коснулось лёгкое дуновение ветерка, Уми вздрогнула и чуть не опрокинула поднос. Посуда жалобно зазвенела, и Уми тихонько выругалась себе под нос, но тут же осеклась, как только за ширмой раздался едва слышный вздох.
Похоже, остаться незамеченной уже не удастся.
Уми с трудом сглотнула и, покрепче сжав поднос вспотевшими пальцами, заглянула за ширму.
Мать лежала на футоне, укрытая не по-летнему толстым одеялом. Её кожа была настолько бледной, что казалась прозрачной, а в некогда тёмных и густых волосах блестела седина. Вокруг больших глаз – с тем же разрезом, что и у дочери – залегли тёмные тени.
Но взор её оказался осмысленным и твёрдым – даже снедавшей мать хворобе не удалось затуманить его. Она смотрела прямо на Уми, и наполнившее её взгляд выражение отчаянной надежды и тихой радости показалось смутно знакомым. Совсем недавно кто-то точно так же глядел на неё, но от волнения Уми не могла как следует ухватиться за это воспоминание. Оно ускользало, не давалось в руки.
Уми застыла, не в силах вымолвить ни слова. Ласковый взгляд матери, заблестевший чуть ярче, оказался таким тёплым, словно и не было всех этих лет, которые они провели порознь.
Словно она всё так же любила свою дочь, как когда-то…
– Я вот… чаю принесла, – наконец сумела выдавить Уми, опускаясь рядом с футоном. Низенький столик оказался весь заставлен склянками с лекарствами и мазями, и поднос пришлось оставить на полу. Наверное, в усадьбу успел наведаться лекарь, пока они с отцом провожали дядюшку Окумуру в последний путь.
Мать всё так же молча глядела на неё. По бледной щеке вдруг скатилась слезинка – и скрылась в россыпи убелённых сединой волос.
К горлу Уми подступил комок, и она поспешила заняться чаем, чтобы сдержать накатившую волну чувств.
– Держи, – она протянула наполненную пиалу, но мать лишь едва заметно покачала головой. Неужели ей даже не под силу самой подняться с футона?
– Давай помогу.
Отставив чай на поднос, Уми осторожно обхватила мать за плечи – под нижним кимоно они показались ей хрупкими и тонкими, словно птичьи косточки. Придерживая её, свободной рукой Уми дотянулась до пиалы и поднесла к губам матери. Когда та выпила всё до капли, Уми помогла ей улечься и поправила сбившееся одеяло. На губах Миори Хаяси расцвела бледная тень улыбки, от которой у Уми сжалось сердце.
– Отец рассказал мне всё, – снова заговорила Уми, когда поняла, что нарушать первой повисшее между ними молчание мать не собирается. – Ты и правда добровольно пошла к ведьме? Пыталась защитить меня…
Голос предательски сорвался. Только сейчас Уми осознала, что могла – и должна была – оказаться на месте матери. Лежала бы сейчас на футоне измученная и обессиленная, а мать отпаивала бы её чаем.
Страх липким комом засел где-то глубоко в груди. Задрожали и покрылись противной холодной испариной руки.
Словно прочитав мысли Уми, мать вдруг перестала улыбаться, её взгляд стал серьёзным. Из окна потянуло запахом реки и сосновой хвои, и в тихом дуновении ветра Уми послышался шёпот.
– Что? – встрепенулась Уми. – Ты что-то сказала?
Но мать лишь моргнула в ответ, а ветер усилился. Затрепетала ткань на ширме, кожа на руках Уми покрылась мурашками.
Теперь в шёпоте ветра она отчётливо сумела разобрать одно-единственное слово:
– Прости…
Уми замерла, не в силах оторвать взгляд от матери. Она готова была дать руку на отсечение: ей точно не послышалось.
В тот же миг Уми вспомнила, как хлёсткие удары ветра помогли ей справиться с колдовством ведьмы Тё. Как чей-то до боли знакомый голос пытался предупредить о грозившей опасности.
И сегодня, стоило Уми оказаться рядом с матерью, как ветер снова заговорил. Вернее, то мать говорила с ней через ветер. Похоже, предрасположенность к колдовству и дар видеть мир духов Уми унаследовала именно от неё. А сама Миори Хаяси, должно быть, могла обращаться к стихии воздуха, раз ветер в её присутствии вёл себя словно живой.
– Значит, это ты, – голос по-прежнему дрожал, но теперь Уми было всё равно. Они с матерью были одни, так что никто не смог бы осудить её за несдержанность. – Ты тогда спасла меня от ведьмы, снова встала между ней и мною, а я…
Уми осеклась, понимая, что наверняка мать слышала всё, что она наговорила в коридоре этим утром. Тогда Уми ещё не знала всей правды – вообще ничего не знала, так умело отец и дядюшка скрывали последствия своего малодушия.
Но это ничуть её не оправдывало. Как и не могло вернуть назад всего сказанного. Тех страшных слов, наверняка причинивших матери невыносимую боль – как и самой Уми, пускай она и пыталась отчаянно убедить себя в обратном.
– Прости меня. – Она опустила голову, стыдясь снова встретиться с сияющими глазами матери, которая всё не отводила от неё взгляда, будто бы не могла насмотреться. – Если бы я только знала…
Ветер снова мягко коснулся лица Уми, подражая человеческой ласке. Будто бы через его прикосновения к ней устремлялась обездвиженная мать, по которой столько лет тосковало сердце.
– Что же с тобой всё-таки случилось? – заговорила Уми, когда ей удалось справиться со своими чувствами и снова посмотреть на Миори. – Ты не разговариваешь, не двигаешься… Что ведьма сделала с тобой?
На лицо матери вдруг набежала тень – должно быть, ей нелегко было вспоминать о произошедшем. Уми уже пожалела о том, что вообще заговорила о балагане, но мать решительно поджала губы. Тонкие ноздри затрепетали, когда она начала глубоко и часто дышать. А потом в глазах замерцали хорошо знакомые Уми синие отблески, и во вздохе налетевшего ветра послышался тихий и надтреснутый голос: