Сабадашевский рассвирепел.
— Раз так, я сам пойду в разведку… Кто пойдет со мной? — обращаясь к стоявшим поблизости офицерам, спросил он.
Согласились идти старший лейтенант Журавлев, политрук Сергей Рогачев и два красноармейца.
— Ну, а как вы, летописцы войны, пойдете? — спросил Сабадашевский.
— Конечно, пойдем, — ответил Давид Вишневский.
По дороге выяснилось, что Вишневский не умеет плавать, и Сабадашевский отказался взять его с собой через Днепр.
На берегу нас ждали три рыбачьих челна. Переправляться решили по три человека, с интервалом в десять минут. Первым отплыл Сабадашевский. Я сидел в последнем челне. Когда мы выбрались на стремя Днепра, нас обстреляли минами. Старший лейтенант Журавлев выронил оба весла, и течение понесло челн к устью реки Бугай, из-за которой стреляли фашистские минометы. Я сидел на корме с одним веслом, заменявшим руль. Пришлось напрячь все силы, чтобы под обстрелом доплыть к ожидавшему нас на берегу недовольному Сабадашевскому.
Высадились, пошли вдоль реки Бугай, впадающей в Днепр.
Шли цепью, метрах в пятнадцати друг от друга, осторожно раздвигая пахучие красные прутья ивы. За каждым кустом, в каждом пересохшем русле ручья могла оказаться засада. Прошли километра четыре, и за колючим кустом глода, унизанным красными ягодами, увидели командира катера, говорившего вчера о презрении к смерти.
Он лежал на песке с лицом, обращенным к небу, обняв руками землю, как бы не желая ее отдавать врагу. Огромная штыковая рана зияла на его груди. Он был мертв.
На влажном песке виднелись следы борьбы, вокруг были разбросаны стреляные гильзы «ТТ», в лужице успевшей просохнуть крови валялась рубчатая рубашка гранаты.
Моряк добровольно ушел в разведку, убил несколько фашистов, прежде чем удар штыка оборвал его жизнь.
Враги торопились, они даже не успели забрать у него бумажник, стянутый красной резинкой, в котором лежало шестьсот рублей, комсомольский билет на имя Александра Миненок и письмо из Севастополя.
Пройдя метров сто, мы вышли на берег безыменной речки. Невооруженным глазом на той стороне можно было увидеть замаскированные орудия, подъезжающие и уезжающие автомашины, оттуда доносилась чужая гортанная скороговорка.
Метрах в пятидесяти от нас босая женщина поспешно пробежала с ведрами к реке, уронила гребень, но возвращаться за ним почему-то не стала. Эх, если бы она вышла к нам, мы бы смогли узнать у нее все, что нас интересовало.
Сабадашевский зарисовал все, что следовало разрушить артиллерийским огнем. За нами послышался шум, трещал сухой валежник. Бойцы восьмой роты из успевшего уже переправиться батальона, узнав, что комиссар отправился в разведку с двумя станковыми пулеметами, пошли за нами на расстоянии ста пятидесяти метров.
С ними были лейтенанты Назаренко и Доценко. Комиссар приказал бойцам окопаться, тянуть телефонную нитку к нему, похоронить убитого моряка. Связавшись по телефону с капитаном Ивановым, комиссар приказал начать артиллерийскую подготовку. Он сам корректировал стрельбу. Один снаряд попал между двух орудий, второй поджег хату.
Назаренко нашел брод, и, мокрый с головы до ног, перешел его со взводом бойцов и стал заходить противнику с фланга. Мадьяры открыли ружейный и пулеметный огонь. Седьмая и восьмая роты, перейдя речку, пошли в наступление на село, атакуя его в лоб. Фашисты отстреливались из окон хат. Наши минометы, стреляя из-за Днепра, силились подавить пулеметные гнезда врага.
Подошло шесть немецких танков, но два из них довольно быстро подожгли артиллерийские снаряды, прилетевшие из-за реки.
Фашисты побежали в поле.
Бегущий враг. Самое прекрасное зрелище в это горькое лето!
Из погребов вылазили ребятишки и бабы, плакали и смеялись, обнимали и целовали красноармейцев, вслушивались в родные русские и украинские слова, просили газет, спрашивали, что нового на фронтах.
Ко мне подошла пятилетняя девочка и, потрогав мою медаль «За отвагу», всматриваясь в выбитый на ней рисунок, промолвила:
— Дядя, а я знаю, за что вас наградили, — вы поломали три немецких самолета и два танка.
Ночью с Вишневским отправились в штаб дивизии. По дороге до штаба двенадцать километров. Пошли напрямик, заблудились среди камышей и озер, попали в полосу малозаметных препятствий — тончайшей проволоки, окрашенной в зеленый цвет, — и плутали до утра.
Вернулись в Каменку. Вишневский пошел в больницу к полковому врачу Уринсону обедать. Во дворе больницы в гинекологическом кресле спал санитар. Во время обеда в больницу попал снаряд, едва не убил Вишневского и Уринсона.
На редкость тихий вечер. Люди не могут быть несчастными двадцать четыре часа подряд. Хозяйская дочь, семнадцатилетняя Нюся, сидит на краю колодезного сруба, невдалеке от окопа, в который переселилась вся их семья, и вполголоса напевает задушевную украинскую песню. Так приятно слушать милый грудной голос. Давно уже не слышал я песен. Во время отступления не поют!
Изредка ветер доносит из-за Днепра смягченную расстоянием медь оркестра — обрывки национальных германских гимнов: «Дейчланд. Дейчланд юбер аллес» и «Хорст Вессель». Тогда Нюся испуганно замолкает, прислушивается, кусает губы.
Я думаю, как хорошо было бы в каждом полку иметь духовой оркестр, припоминаю футбольные матчи, в которых я участвовал, — музыка возбуждает так же, как вино. Вспоминаются слова покойного капитана Гамзы:
— Умирать — так с музыкой!
С подругой Таней к нам подходит шестнадцатилетняя Клава — сестра Нюси, с отчаянием спрашивает:
— Что нам делать, когда придут немцы? — темные глаза ее загадочно блестят.
Все население Каменки уверено, что к ним придут фашисты, ждут их, как неизбежное зло, боятся, словно чумы.
Успокаиваю девушек, как могу. Говорю, что никогда врага не пустят за Днепр, а сам знаю — сегодня ночью кавалерийский полк Ревы покидает Каменку, и утром сюда придут оккупанты.
Я беру Нюсю за руку и, глядя в ее прелестные голубые глаза с поволокой, говорю:
— Даже если придут немцы, я все равно приеду к вам с разведчиками… Только разузнайте побольше о немцах, какая часть, где расположен штаб, сколько у них пушек и танков…
Это уже задание, работа, помощь своим.
Впервые за наше знакомство Нюся, не стыдясь, целует меня в губы и, тяжело вздохнув, уходит спать в свой окоп. Она ложится в него нехотя, как в могилу, и, мучимая лихорадочной бессонницей, не может уснуть.
На рассвете оставляем Каменку.
Кто-то одним вздохом выпаливает:
— Я вот отступаю, а мать осталась у немцев. Куда это годится?!
На душе у меня тоже все время противно, тяжело.
За ворота в одной рубашке выбегает Нюся, теплая и ласковая повисает у меня на шее.
— Ваня, возьми меня с собой.
Вся кровь от сердца прилила к щекам. Я молча, с силой разрываю душистый венок ее тонких рук и, не глядя на нее, иду прочь.
Я понимаю последний крик девичьей души. Приход оккупантов — крушение всей ее жизни. Если бы не приказ отступать — лег бы у ее порога и стрелял до последнего патрона, и гитлеровцы прикоснулись бы к ее телу, только переступив через мой труп.
С лейтенантом Чугуновым и тридцатью кавалеристами, благо тучи закрывают луну, выезжаем ночью в разведку в сторону Каменки.
Едем через поля высокого проса на удалении двух километров от дороги. Кони идут крупной рысью. Чугунов торопится.
Неожиданно натыкаемся на аэродром и останавливаемся в недоумении. Каким образом немцы смогли так быстро перетащить самолеты, да еще так близко к фронту?
На аэродроме полно людей, занятых расчисткой поля и постройкой ангаров из плетеной лозы.
В Каменку въезжаем со стороны, где жила Нюся. Спешиваемся, отдаем коней коноводам и пробираемся огородами к домам. Воздух оглашается неистовым лаем. Но мы уже видим, что немцев здесь нет, идем смелее.
Стучу в знакомую ставню, называю себя. Открывает Евдокия Тимофеевна — Нюсина мать, бросается на грудь, рыдания сотрясают ее. Даю ей воды, понемногу женщина успокаивается.
— А где отец, Нюся где?
— Забрали на работу, на строительство аэродрома… Боюсь, как бы не погнали в Неметчину. Штаб фашистов возле больницы, через Днепр переправляется много войск, везут танки. Говорят, семнадцатая армия.
Мы попрощались, сели на коней и на изгибе дороги напоролись на немецкий танк. Танкисты окликнули.
Пришлось ударить по коням и лететь вскачь через изгороди и огороды. Вслед хлестнул пулемет.
Меня всегда тянуло в редакцию, и возвращался я туда, как в родной дом. Хотелось поговорить с товарищами, почитать свежие, в лучшем случае недельной давности, московские газеты. Но мне не давали засиживаться, я специальный корреспондент, и мое место пребывания в дивизиях.
Вот и сейчас, только вернулся, не успел еще пообедать, а Нина Зикеева уже печатает для меня новую командировку, на этот раз в 164-ю дивизию, штаб которой находится в Малой Лепетихе. Дивизия эта крепко потрепала фашистов, взяла трофеи, захватила пленных. Об этом надо написать две полосы для газеты. Едем пятеро: Павло Байдебура, Наум Демиховский, неизменный Лифшиц третий и, как всегда, шофер Куриленко.
…В селе стоят несколько огромных крытых немецких грузовиков, захваченных в ночном бою батальоном, которым командует старший лейтенант А. А. Терещенко. Машины только что привезли в село. Из них вываливают содержимое. С треском падает и разваливается на земле огромный узел грязного дамского белья. Старшина, залезший в кузов, подает оттуда ящик чайных сервизов, пучок связанных босоножек, женскую шубу, музейные картины. Я узнаю холст, написанный Сергеем Васильковским, — степь и роскошные голубые дали.
Летит на землю солдатская сумка. В ней дюжина серебряных ложек и кусок мраморного стирального мыла, завернутый в страницы, вырванные из томика Гёте.
На земле лежит окровавленный, пробитый штыком офицерский мундир из тонкого дорогого сукна. Одного погона недостает. Спасаясь, фашистские офицеры в панике срывали с себя знаки различия и ордена, стараясь походить на солдат.