Хотелось попрощаться с рукописями, потрогать их, кое-что прочесть, но свет нельзя было зажигать. По улице, зажимая в зубах свистки, ходили серьезные дворники, дежурили домашние хозяйки, высматривая среди черных драпировок узкие полоски света.
Я зашел к себе на работу — в редакцию газеты «Соціалістична Харківщина», застал там сотрудницу редакции Мусю Гречко. Вместе с ней я весь вечер бродил по улицам — прощался с родным городом. Мы были у стадиона «Зенит», где я играл в футбол и хоккей, были у Электротехнического института, где учился, прошлись по харьковской набережной, возле тридцатой школы-семилетки, в стенах которой прошло мое детство, были на Петенке — милой, родной улице, где я родился, учился в фабзавуче трамвайных мастерских и работал слесарем в депо.
Все эти, такие знакомые и привычные места вдруг вызвали много милых воспоминаний, будто я видел их в первый и последний раз.
— Я хочу помочь вам, — сказала Муся.
— Мне?
— Армии — вы ведь сейчас частица армии. — Девушка немного подумала. — Я знаю, как помочь, я запишусь в доноры и буду отдавать свою кровь раненым. Правда, это будет продолжаться недолго. Секретарь партийного комитета говорил на собрании, что через месяц наши войска будут в Берлине.
— Его бы устами да мед пить.
Расстались мы на углу Барачного переулка и улицы профессора Тринклера. Муся перешла на левый тротуар, я остался на правом. Между нами прошел затемненный трамвайный вагон, все окна его были замазаны густой синей краской. Разве мог я думать тогда, что в здании больницы, у стен которой попрощался с Мусей, фашисты сожгут живьем восемьсот раненых пленных красноармейцев. Я не представлял себе всех этих ужасов и о современной войне имел представление лишь по романам Эрнеста Хемингуэя.
Вернулся домой в час ночи, бросился в постель, но до утра не мог сомкнуть глаз. Странные видения, сменяя друг друга, проходили перед моими глазами. То я видел себя во главе роты, атакующей позиции фашистов, то ко мне, раненому, подходил герой гражданской войны Буденный и прикалывал к моей окровавленной гимнастерке медаль «За отвагу». Я слышал чугунный топот бегущих фашистских полков, преследуемых красноармейцами; видел пылающий, превращенный в каменоломню Берлин, чувствовал крепкий запах сосны, исходивший от виселицы, под которую под руки подводили дрожащего от страха Гитлера.
Отъезд редакции назначили на десять часов следующего дня. Надо было очень многое сделать. Но времени было мало, и я успел только попрощаться с товарищами по работе.
В этот памятный час сотни тысяч мужчин прощались с женами и матерями, с невестами и друзьями. Провожал меня на вокзал Игорь Лакиза — милый юноша, с которым мы частенько во дворе дома «Слово» гоняли футбольный мяч. Не знал я тогда, что в апреле 1944 года увижу в Черновицах его могилу.
Нас везли в грузовике на Балашовский вокзал. Незнакомые люди приветственно махали руками, бросали в машину цветы. Харьков продолжал жить напряженной жизнью. В скверах женщины и подростки рыли щели. Все стекла в окнах домов уже были перекрещены бумажными полосами. По проспекту Сталина, ломая асфальт, громыхали легкие танки Т-60.
Через час мы сидели в товарном вагоне эшелона, в котором штаб нашей армии направлялся на фронт. В тупике на станции стоял эшелон цистерн с бензином, направлявшийся на запад и задержанный вчера в Харькове. В штате армейской редакции находились харьковские журналисты и писатели: Иван Шутов, Михаил Ройд, Павло Байдебура, Владимир Гавриленко, Виктор Токарев, Владимир Сарнацкий. С некоторыми из них я работал в газете «Соціалістична Харківщина» и почти со всеми дружил. Грузный Гавриленко не смог найти бриджей по своему размеру и едет в белых полотняных штанах, стараясь не попадаться на глаза начальству. Он наивно верит, что это последняя война.
Наконец наш длинный эшелон с автомашинами на площадках и людьми в классных и товарных вагонах тронулся в свой далекий путь. Люди бросились к дверям и окнам вагонов, провожая взглядом родной город…
— Как красив Харьков, а я до сих пор и не замечала его красоты, — сказала Нина Зикеева — девятнадцатилетняя студентка Медицинского института, зачисленная в состав редакции красноармейцем на должность корректора.
Поезд отдалялся от Харькова. Проехали Новоселовский бор. Ели долго махали ветвями, словно напутствуя людей, едущих защищать родную землю. Многие из нас раньше купались здесь в реке, протекающей мимо бора, отдыхали на шелковой траве, рвали цветы.
«Прощай, родной город! Я вернусь к тебе или героем, или не вернусь совсем», — так думал каждый, отправляясь на фронт.
Паровоз набирал скорость, проезжая станции без остановок.
В вагонах, двери которых были широко раскрыты, пели украинские песни. Мимо летели колхозные поля, и девушки в белых платках, провожая в армию своих близких, подпевали нам на полустанках. Эшелон встречали и провожали песней.
Вечером остановились в затемненной Полтаве. Нам сказали, что днем немецкий самолет обстрелял рабочий поезд. Есть раненые и убитые. Фашисты начали войну с гражданским населением.
В дороге выдали противогазы и индивидуальные пакеты, которые могут пригодиться каждую минуту. В Полтаве к составу прицепили платформу с зенитными пулеметами, и зенитчики дважды за ночь отгоняли назойливый самолет, ухитрившийся все же продырявить наш вагон. Горячее дыхание войны коснулось нас. Товарищи в своих блокнотах сделали пометки о первом боевом крещении.
— Отец мой воевал четыре года, теперь мне придется четыре года таскаться по окопам, — говорю я.
Через два часа меня вызывают в отдел.
— Так сколько будет длиться война, Аксенов? — спрашивает меня совсем еще юный старший офицер с двумя орденами Красного Знамени на гимнастерке.
— Четыре года…
— Ты с ума сошел… Через месяц мы будем в Берлине.
— Пожалуй, вы правы — через месяц мы будем в Берлине.
— То-то же. Можешь идти, и впредь не болтай глупостей.
Я возвращаюсь в вагон и говорю:
— Через месяц мы будем в Берлине…
— В Берлине мы будем через две недели, — поправляет меня секретарь редакции Володя Сарнацкий. — Мы раздавим Гитлера, как вонючего клопа.
Я иного мнения о сроках. Я знаю, что за шесть недель, к 28 мая 1940 года, немецкие войска разгромили «непобедимую» французскую армию, вывели из строя Голландию и Бельгию и на французском побережье у Дюнкерка сбросили английскую армию в море. За шесть недель Гитлер стал хозяином всей Европы, от Ла-Манша до советских границ. И хотя я все это знаю, я говорю:
— Через две недели мы будем в Берлине.
Штабной эшелон пропускали вне очереди на всех станциях, но чем дальше мы отдалялись от Харькова, тем двигались все медленнее среди бесчисленных воинских поездов. Так узкая река умеряет свой стремительный бег, вливаясь в широкое русло. Как было бы хорошо, если бы все эти войска к началу войны оказались на границе.
На одной из станций видели диверсанта, сброшенного с самолета на парашюте. Он был одет в советскую военную форму, носил в петлицах ромб и орден Ленина на гимнастерке, в карманах у него нашли порошки стрихнина и маленькие гранаты. Он попался на пустяке — отвечая на приветствие красноармейца, поднял два пальца к фуражке. Через два часа его расстреляли. Он заслужил этот конец по законам военного времени. Перед казнью диверсант пытался целовать сапоги красноармейцев, плакал и молил подарить ему жизнь.
Поезд уходил все дальше, блуждая какими-то окольными путями, задерживаясь на неизвестных станциях. Ехали на юго-запад, но точного маршрута никто не знал. Кто-то из командиров одолжил мне только что поступившую в продажу книгу Стейнбека «Гроздья гнева», и я всю дорогу читал.
Ехали мимо неоглядных колхозных массивов дозревающей ржи. Среди высоких колосьев, словно брызги крови, алели маки. Я вспомнил Мусю Гречко, подарившую мне на прощание букет цветов, хотелось ей написать о первых впечатлениях, но письма пока запретили писать. Наша часть еще не имела номера полевой почты.
— За все годы Советской власти не было такого обильного урожая, какой вымахал этим летом, — сказал мой сосед по вагону офицер авиации Бондарь. В его словах прозвучала нотка грусти, ведь не известно, удастся ли собрать этот урожай.
Мы разговорились.
Бондарь был сыном колхозника Близнецовского района. Его отец за успехи в выращивании подсолнечника был награжден Главвыставкомом Всесоюзной сельскохозяйственной выставки серебряной медалью. Старший лейтенант вместе с отцом ездил на выставку в Москву.
— Сволочь Гитлер начал войну накануне уборки урожая, — ругался старший лейтенант. — А я-то собирался приехать домой на жнива, поработать на комбайне. До авиационного училища работал я помощником комбайнера.
На третьи сутки встретили в пути первый эшелон беженцев, он промелькнул мимо безмолвный, как тень. Беженцы ехали в товарных вагонах и на открытых платформах, везли велосипеды, подушки, корыта и прочий домашний скарб. Это уезжали из Западной Украины многие семьи, направлявшиеся в тыл.
Мы обгоняли составы, груженные автомашинами, танками, орудиями, закрытые толстым брезентом, — все это неудержимо стремилось к фронту. Паровозы меняли за несколько минут. Кто-то нас усиленно подгонял.
Проехали несколько станций, разрушенных немецкими самолетами, три раза делали короткие остановки в пути, ожидая, пока починят разбитую бомбами железнодорожную колею.
На станции Каменец-Подольск, которую немцы также бомбили, встретили первый санитарный поезд. Окна в пассажирских вагонах, отмеченных красными крестами, были завешены белыми занавесками. Поезд, пахнувший медикаментами, быстро прошел мимо.
В Каменец-Подольске штаб армии, а вместе с ним и редакция выгрузились из вагонов и дальше двинулись автомашинами. На окраине города, в лесу, разбили палатки, установили типографские машины. Для выпуска газеты нужен был боевой материал. Надо было ехать на фронт.
Вечером Нина Зикеева расплела свои чудные косы, покорно наклонила голову, отягченную волной каштановых волос. К ней со сверкающими ножницами в руках приблизился сотрудник редакции Давид Вишневский. Это было похоже на средневековую казнь.