— На войне главное — приучить солдата не бояться смерти. Солдат должен свыкнуться с мыслью, что его обязательно убьют. Тогда он ничего не будет бояться и как можно дороже будет отдавать свою жизнь… У англичан на этот счет есть хорошая песенка — это «Томи шагают смело умирать за короля».
— Товарищ младший лейтенант, вы рассуждаете неправильно, — нажимая на слова «младший лейтенант», возразил я. — Солдата надо приучить к мысли, что он никогда не будет убит и дойдет до Берлина. Понятно?
— Да!
— Повторите все, что я сказал.
Лушников повторил.
Стемнело. Со стороны немцев взошла кроваво-красная луна. Ветер донес оттуда тошнотворно противный запах трупов. Протарахтело несколько подвод, прибывших за ранеными, подъехала кухня.
Лушников спросил, подвезут ли воду? Помкомвзвода ответил, что воды не будет. После этих слов еще сильнее захотелось пить.
В полночь связной, пахнущий бензином, привез приказ — после взлета двух красных ракет в сторону противника подыматься в атаку. Ракеты взлетели через семь минут. Я слышал слова Лушникова:
— Вперед!.. За рвом озеро, полное воды…
«Откуда оно здесь взялось?» — подумал я, все же поверил в него, становясь со всем батальоном в атакующую цепь. Справа и слева поднялись батальоны лейтенантов Степина и Наполкова. Где-то позади рычали моторы — шли наши танки. Они быстро обогнали пехоту и исчезли в темноте.
И вдруг в небо вырвалась как бы тысяча огненных, шумных и быстрых ракет оранжевого цвета. У каждого замерло сердце, от неожиданности подкосились ноги. Били наши «катюши», и мы, и немцы на нашем участке фронта видели их впервые. Вспыхнула и жарко запылала земля. Все пространство у рва заливало розовое пламя, и по нему, как по воде, разбрызгивая огонь, бежали назад фашисты.
Несколько минут батальоны стояли ошеломленные.
— Гвардейские минометы… Я уже слышал о них, — сказал Токарев. — Вот это оружие!
А снаряды «катюш» все летели сразу сериями, с треском раздирая полотно неба.
Батальон ринулся вперед. Красноармейцы бежали навстречу врагу, выставив острые жала штыков, на которых играл лунный свет. Казалось, достаточно было выиграть этот бой, чтобы война окончилась победой. Гитлеровцы отстреливались редко и невпопад. С каждым шагом нас все более и более обдавал трупный смрад.
Когда подошли к противотанковому рву, луна выбралась на середину неба, и мы увидели в ледяном ее свете страшное зрелище — ров был забит трупами, повсюду стонали раненые, по-немецки просили пить.
— Я еще никогда не видел столько убитых фашистов сразу, — признался красноармеец, шагавший рядом.
— А вы давно на войне?
— С первого дня, и все время на передовой.
Зрелище было действительно ужасное. Почти на каждом метре земли лежал в промаслившемся человеческим жиром тряпье убитый оккупант с разбухшим, успевшим разложиться лицом. Как могли держаться здесь под огнем и бомбежкой живые немецкие солдаты? Чем они здесь дышали?
Как из-под земли, появился фашистский офицер, поднял руки, пробормотал:
— Около пяти тысяч наших трупов за два дня на ничтожном клочке земли… Дорого достанется нам Тимашовка.
— А вы уверены, что возьмете Тимашовку? — по- немецки спросил Лушников.
— Да, уверен, — вызывающе ответил пленный. — Еще дней тридцать — сорок, и конец войне.
— Вы уверены в этом? — переспросил Лушников.
— Да! В этом убежден каждый немецкий солдат.
— А я уверен, что война будет продолжаться года четыре, как первая мировая, и кончится вашим поражением в Берлине. Вот она, ваша столица, — сказал Лушников и достал из планшета карту Берлина, выдранную из Большой Советской Энциклопедии.
Фашист рассмеялся, и сразу же, точно эхо, ему ответил истерический хохот. Хохотал сумасшедший немец, рехнувшийся от нашей бомбежки. Этот парень пережил больше, чем землетрясение и потоп, вместе взятые. Сидя в противотанковом рву, он пережил уничтожение мира.
Сдерживая тошноту, я прошел вдоль скользкого от крови рва, думая, что эта искалеченная, выжженная земля обречена на вечное бесплодие. Некуда было поставить ногу, земля была скрыта мертвыми телами. Трупы пружинили. Большинство фашистов умерло, уткнувшись головами в землю. Попался труп с двумя касками, привязанными к животу и груди.
За рвом возникла до боли знакомая музыка, и мы увидели шагающего навстречу красноармейца, играющего на трофейном, затейливо украшенном перламутром аккордеоне.
— Вот оно, Мамаево побоище… Смотрю и все налюбоваться не могу, — сказал красноармеец, горделиво окинув поле боя, и торжествующе издал на аккордеоне целую гамму победных звуков.
Немецкая артиллерия начала бить по рву, подымая к безучастному небу тучи праха. Мы вернулись в Тимашовку, а оттуда уехали в Михайловку.
В штабе дивизии встретили командира дивизии — полковника Рослого — могучего человека, того, который одним из первых прорвал «линию Маннергейма» в войне с белофиннами.
— Ну, видали капитана Гвоздева? — спросил нас полковник.
— А чем знаменит этот Гвоздев?
— Лучший артиллерист. Один из тех людей, которые справляются с любым делом, за что бы ни взялись. Езжайте к нему в дивизион. Немцы начали наступление со стороны Малой Белозерки, и он сейчас перекантовался туда.
Гвоздева нашли в маленьком домике на окраине села. У него были присущие фигуре атлета широкие плечи и тонкая талия. Время было обеденное, и капитан пригласил нас к столу с газетами вместо скатерти. После обеда на третье подали громадный арбуз. На гладкой коре его штыком было нацарапано: «Артиллеристу Николаю Гвоздеву от благодарной пехоты».
Высокий и худой капитан прочел надпись и улыбнулся:
— Да, мы расчистили дорогу танкам и пехоте. Русская артиллерия лучше немецкой, и пушек у нас больше.
Иссиня-черные волосы капитана оттеняли его смуглое лицо.
Четыре бризантных снаряда разорвались поблизости. Гвоздев пошел к телефону, попросил кого-то дать огонька прикурить. Раздалось несколько мощных залпов, и фашистские пушки умолкли.
Гвоздев прибыл в нашу армию с орденом Красного Знамени, полученным в боях с белофиннами. Он приехал в село Тимашовку и сразу же вступил в дело.
Всю ночь перед этим Гвоздев просидел в штабе дивизии над картами и донесениями, изучил обстановку. Наши части задержали продвижение противника на несколько суток. Фашистские генералы неистовствовали. Они зря теряли под Тимашовкой время. Приближалась осень, а с нею дождь, грязь, беспутица. По мнению Гвоздева, противник попытается прорваться на стыке между двумя нашими дивизиями, предварительно накопившись в зарослях кукурузы перед противотанковым рвом.
Это было только предположение, предчувствие, переходящее в уверенность, и Гвоздев отдал приказ старшему лейтенанту Михайлову — пристрелять это пространство и данные зарубить у себя на носу.
На второй день нашего знакомства Гвоздев сидел перед противотанковым рвом в доте своего товарища по финской кампании капитана Шевченко, которого после гибели сменил лейтенант Лушников. На столе его лежали три тома труда профессора Дьяконова «Теория артиллерийского огня».
Лушников выглянул из дота и ахнул:
— Смотрите, товарищ капитан! — крикнул он.
Из зарослей высокой кукурузы в полном боевом порядке разворачивался батальон фашистов. Солдаты шагали во весь рост с автоматами наперевес, шли в самое уязвимое место обороны — в стык двух дивизий, на участок, пристрелянный Михайловым. То была первая в этом бою «психическая атака».
Лушников хотел бежать к пулеметам, но Гвоздев остановил его.
— Сперва пройдемся по ним артиллерийским комбайном.
Капитан снял трубку. В его глазах плясали огоньки.
— К бою!
На батареях все уже было готово, и номера замерли на своих местах. Раздался первый залп. Слева, над селом, будто хлопья сажи от выстрелов, поднялась стая скворцов. Стреляли массированным огнем все батареи дивизиона. За рвом заколыхалась серая завеса дыма и пыли. Высокие фонтаны земли взлетали в небо, замирали там и медленно оседали на землю.
Когда дым рассеялся, мы увидели, как поредел строй фашистов и тут же сомкнулся. Солдаты продолжали идти все тем же чеканным шагом. Левой, левой, левой, казалось, командовали их офицеры.
Грянули второй и третий залпы, а гитлеровцы, не прибавляя шага, все шли и шли вперед.
— Хорошо идут, черти, как на параде, — крикнул Гвоздев и скомандовал — Беглый огонь!
Ветер отнес в сторону синий дым разрывов, и мы увидели бегущих фашистов и золотистое жнивье, покрытое распластанными телами.
Три раза повторяли фашисты «психическую атаку», и трижды пушечным огнем Гвоздев скашивал их, словно бурьян.
Все же гитлеровцы дошли до рва и вновь заняли выгодную для себя позицию.
Я вспоминаю все, что говорили о Гвоздеве Лушников и Парфентьев, ухожу в сад и под деревом за один присест пишу о нем очерк, начинающийся словами: «Советская пехота, успевшая полюбить отважного капитана, говорит об артиллеристах — они гвоздят Гитлера!». Капитан был умен. Он требовал перекрывать шоссейные дороги. Немцы прут по дорогам. Дороги — идеальная мишень для артиллерии.
Очерк через пункт сбора донесений отсылаю в редакцию. На пакете требуется сургучная печать, которой у меня нет, и я прикладываю к черному расплавленному сургучу медный пятак, смоченный слюной. Печать получается, как настоящая, с молотом, серпом и колосьями.
Вместе с Гавриленко уехал в Водянское, в полк майора Попова из дивизии, недавно прибывшей из Еревана. Полк ведет бой, и мы отправились на наблюдательный пункт, расположенный между высокими скирдами соломы.
Полк при поддержке дивизиона Гвоздева наступает на Малую Белозерку. Со скирды все видно как на ладони. Небольшое село Водянское забито пленными румынами.
Шестнадцать «юнкерсов» и шесть «мессершмиттов» спикировали на село, сбросили серию бомб. Один «юнкерс» подбили зенитчики. Самолет загорелся, пошел камнем вниз. Там, где он упал, поднялось облако черного дыма, не расходившееся весь день.