ено, растерзано. Справа, в разрывах быстро несущихся туч, она увидела вершину горы, о которой говорил Дымов, и сразу узнала ее.
В сторону горы ответвлялась тропинка, по ней шли солдаты, несли на спине хвостатые мины, буханки ржаного хлеба, ящики с патронами. Вера Алексеевна пошла за ними. Падал снег, туфли ее совершенно промокли. Красноармейцы шли медленно. У подножия горы, где тропинка круто полезла кверху, Вера Алексеевна решила их обогнать. Один из них румяный, с пышными усами, остановил ее:
— А ты куда, гражданочка? Сюда нельзя, тут война.
— Я к мужу. Может, слыхали — капитан Остапенко.
— Слыхали, это наш командир батальона… А ты не врешь?
Солдаты придирчиво проверили документы и предложили идти вместе.
— Доведем в блиндаж, к самому мужу. А без нас заплутаете, попадете к немцам.
Тропинка поднималась все круче и круче, змеясь по опушке леса. Кора деревьев была часто пробуравлена пулями, срезанные осколками ветки щетинились высохшей щепой. Идти становилось труднее. Сердце медленно и тяжело билось в груди. Хотелось прислониться к дереву, охватить руками ствол, прижаться к нему — уснуть. Грязь, скованная морозом, исчезла. Снегу становилось все больше. Он лежал на камнях, на ветвях деревьев, напоминая знакомую русскую зиму. Навстречу шли санитары, несли на носилках раненых. Все чаще попадались деревья, стволы которых были перевязаны марлей.
— Зачем здесь марля? — спросила Вера Алексеевна.
— Обозначение минного поля. Кругом мины. Чуть сойдешь с тропинки, взлетишь на воздух.
Прошли еще немного, спустились в ущелье, и там Вера Алексеевна увидела поселок из блиндажей. Солдаты остановились у крайнего.
— Ну, вот и доехали. Здесь квартирует ваш муж, — сказал розовощекий усач и приложил к шапке ладонь. — Бувайте здравы.
Замирая от счастья, Вера Алексеевна подняла полу палатки, прикрывающую вход, неслышно вошла в землянку, постояла, пока глаза освоились с темнотой. У раскрытого камелька сидел ее муж, помешивая трофейной саблей жаркие угли.
— Миша! — бросилась она к нему и нежно холодными губами прижалась к небритой, колючей щеке. Сколько раз мысленно она переживала этот счастливый момент. Слезы дрожали на ее ресницах.
В темном углу кто-то приподнялся, и только тогда Вера Алексеевна заметила нары из ветвей, на которых в верхней одежде спали военные.
Муж был обрадован и смущен. Вера Алексеевна, тихая и задумчивая, гладила его легкие, начинающие седеть волосы, глядела в глаза, с детским любопытством трогала орден. Муж молчал — не мог выразить словами переполнившую его радость и все смотрел, не отрывая глаз от лица жены, как бы не веря, что прижавшаяся к нему светловолосая голова, маленький рот и худенькие плечи, все это настоящее, не во сне. Наконец, он собрался с силами, тихо и твердо сказал:
— Верочка, отдохни немного. — И после тяжелой паузы добавил. — Ночью тебе придется идти обратно.
— Как ночью? Через пять дней, не раньше!
— Нет, пойдешь сегодня. Нельзя обижать товарищей своей радостью. Здесь нельзя находиться. — Он не сказал ей, что на рассвете вместе с батальоном должен идти в лобовую атаку на хорошо укрепленные позиции гитлеровцев, что, может быть, не вернется больше. Да, наконец, она сама должна понять, что ее присутствие поколеблет его волю и мужество. Страшно умереть рядом со счастьем.
Не отдохнув как следует и не насмотревшись всласть на своего Мишеньку, Вера Алексеевна в полночь, в сопровождении двух автоматчиков, пошла в обратный путь. На ногах у нее теперь были кирзовые сапоги мужа, в которых идти было тепло и сухо.
Встреча была совсем не такой, как она представляла ее в бессонные ночи, сидя в переполненном до отказа вагоне. В первое мгновение муж смутился и даже не поцеловал ее. Но зато сколько радости потом дали ей эти несколько часов, проведенных вместе в черной и дымной землянке. Как-то незаметно все товарищи ушли по делам, и они остались одни. Она согласна повторить весь путь сначала, лишь бы провести еще несколько таких часов, заглянуть в глаза Михаила, погладить его большую руку. Да едва ли найдется в стране женщина, которая не пошла бы на любые мытарства и лишения, лишь бы повидать мужа на фронте!
На поляне, где были деревья, повязанные марлей, их настигла буря, навалившаяся внезапно с гор. Снежный ветер затруднял дыхание, валил с ног. Целый час автоматчики блуждали с Верой Алексеевной, проваливаясь по пояс в снег, рискуя каждую минуту взорваться на минах. Наконец, окончательно потеряв ориентировку, они заблудились и вышли к переднему краю.
Там, в сплошной метели, трещали забиваемые ветром выстрелы, рвались желтоватые клубы огня — шел бой. Ветер то обдавал боевыми звуками, то уносил их прочь. Над головой засвистели пули, их становилось все больше и больше. И вот уже тысячи пуль несутся по воздуху, и каждая сделана для того, чтобы убить. Стало страшно.
Один из автоматчиков прижал ее тяжелой рукавицей к земле.
— Ложись!
Она ткнулась лицом в колючий, словно крапива, снег. Рядом разорвался снаряд. От взрыва она оглохла, перестала слышать змеиное шипение мин, а перестав слышать, перестала бояться.
Мгновение спустя они увидели выходящего из леса солдата. Он брел пошатываясь, как привидение, весь в белом и, не дойдя нескольких шагов до них, повалился на землю. Из раны на голове его тонкой струйкой текла кровь. Вера Алексеевна подбежала к раненому, торопливо отыскала у него в шинели индивидуальный пакет, рванула клеенчатую обшивку и начала перевязывать рану. Возле нее стали собираться раненые — через некоторое время их набралось человек двадцать. Она забыла обо всем на свете, перевязывала их, как могла, и уводила в прикрытие за огромный тысячелетний валун. Автоматчики помогали ей, иногда стреляли в показывавшихся вблизи фашистов.
Приползший на перебитых ногах ефрейтор сказал, что за рекой лежит раненый комбат и что две роты ушли далеко вперед. Комбат ждет санитаров. Вера Алексеевна тотчас пошла по указанному направлению, перешла вброд стынущую черную реку, едва не сбившую ее с ног, и у сваленного, переплетенного колючей проволокой дуба нашла раненого мужа. Вдвоем с санитаром она перенесла его на берег, быстро забинтовала ему показавшуюся ей очень страшной рваную рану на ноге. При первых проблесках рассвета он очнулся, узнал жену.
— Как же так, ослушалась, вернулась… Да ты сама ранена, — шептал он разбитыми губами.
У Веры Алексеевны кожа на лбу и на щеке была сорвана, кровь запеклась.
Капитан сделал попытку подняться и не смог, словно белые облатки, глотнул несколько комочков снега.
— Вот ты спрашивала, как я стал храбрым, — говорил с трудом капитан, — за что получил орден? Вот так же, как ты сейчас, я не думал о смерти, ничего не боялся, делал то, что мне велело сердце, нет — самое лучшее во мне… Ты ведь у меня храбрая, и весь наш народ храбрый — и мужчины и женщины. — Капитан закусил губу, превозмогая боль. — Ни в какой госпиталь я теперь не поеду, рана у меня пустячная, и, если уже ты здесь, ты поухаживаешь за мной, пока не встану на ноги.
Вера Алексеевна стояла с затуманенными от слез глазами, ничего из сказанного она не услышала, но прекрасно поняла, что теперь муж никуда не пустит ее от себя, и если нужно будет умирать, то они умрут за Родину вместе.
Сильный порыв ветра донес крики «ура».
Комбат понял, что линия немецкой обороны прорвана и батальон его вломился во вражеские траншей. Он сделал стремительное движение в сторону, откуда неслись крики, улыбнулся и потерял сознание. Вера Алексеевна вместе с подоспевшим автоматчиком подняла его отяжелевшее тело на руки и понесла в санбат — к жизни.
1942 г.
ПОДАРОК
Возвращаясь из разведки, солдат Чайников всю дорогу неприязненно думал о жене. Его даже не радовал взятый «язык» — долговязый, невзрачный баварец.
Был канун нового года, и товарищи по блиндажу — пять человек, все до одного получившие за последнюю пятидневку посылки и письма, — договорились вскрыть их и прочесть письма вслух в двенадцать часов ночи. Ничего не получил из дому только Чайников.
Жена почему-то редко и мало писала. Хотя Чайников с нетерпением ждал вестей, он не хотел показать этого, но не мог удержаться и ежедневно ходил к ротному писарю, виновато спрашивая нет ли ему письмеца.
— Пишут, — неизменно отвечал писарь, и на крупном, довольном лице его отражалась не то жалость, не то насмешка.
— Никогда больше не стану спрашивать, — всякий раз говорил себе Чайников, но на другой день шел опять, спрашивал, и, получив неизменный ответ, стыдливо краснел.
Три дня он провел в разведке, ничего не зная о своем батальоне. За это время могло прийти письмо. Чайников спешил, торопя своего пленника, вяло передвигающегося по скользкой тропе в гору.
Чем выше они поднимались, тем становилось холодней, а грязь круче, и, наконец, совсем исчезла, скованная морозом. Вскоре они пошли по снегу чудесной голубизны.
В снегу, словно в море, отражалось небо, очищенное от облаков, оставшихся далеко внизу. На вершине царила зима, так похожая на родную русскую зиму — с инеем на деревьях, с бодрящим воздухом, с яркими звездами над головой.
Сдав в штабе пленного и рассказав лейтенанту обо всем виденном, Чайников вышел из командирского блиндажа и. взглянув на небо, усыпанное яркими звездами, подумал, что, может быть, и жена смотрит сейчас вверх, и их взгляды сходятся на какой-то звезде. Что- то подобное он читал не то у Бальзака, не то у Паустовского, а может быть, у обоих сразу. Навстречу попался уже подвыпивший писарь, и не ожидая вопроса, обидно предупредил:
— И не спрашивай… друг любезный…
— Я и не спрашиваю, — обиженно ответил Чайников, и на душе его сразу стало нехорошо и тоскливо.
Он нехотя вошел в жарко натопленную, пахнущую хвоей, землянку. На нарах лежали распечатанные ящики с посылками. Торопливые руки вынимали оттуда теплые носки и рукавицы, терпеливо расшитые полотенца, куски печатного мыла, фотографии женщин с детьми. От каждой вещи пахло уютом и домом. На столе, застланном газетой, лежали высохшие пирожки, домашнее печенье, круги колбасы; стояли бутылки с водкой, явно присланной из далекого тыла.