Хачатурян подал заявление с просьбой принять его в партию. К заявлению командир его приложил боевую характеристику, в которой написана одна фраза: «Участвовал в десанте на Крымское побережье». Это документ, подтверждающий героизм.
Десант поднял людей в их собственных глазах. Каждый увидел, на что он способен. Отделение старшего сержанта Николая Мельникова отбило контратаку взвода гитлеровских автоматчиков. Отделение не давало оккупантам сблизиться на расстояние действительного огня их автоматов и раз пятнадцать заставляло врагов залечь. Как только фашисты поднимались, отделение встречало их залповым огнем, которого те боятся больше всего. Эти люди прошли сквозь огонь и воду, и каждый стоил довоенного взвода.
Всю ночь я провел на переднем крае в окопе Хачатуряна, слышал плач детей и женщин, скрип телег, на которых оккупанты увозили жителей из ближайших поселков. По горизонту пылали пожары.
Мы смотрели на север, видели орудийные сполохи основного десанта и думали, что день нашего соединения с ним близок.
Пули со свистом проносились над окопами, но солдаты не могли отказать себе в удовольствии помечтать о первых днях мира после окончательного разгрома оккупантов. Действительно, хорошо было бы после войны вновь увидеть хоть на экране только что пережитые шестнадцать дней.
Хорошо было бы увидеть в кино темный подвал нашего штаба, капитана Валерия Полтавцева с шестью бойцами, отбивающего у гряды камней атаку гитлеровцев, увидеть все то, что пережито и стало уже достоянием истории.
Пошел семнадцатый день сражения. Семнадцатый день, не утихая, бушевал ураган огня. Санитары подняли на носилки раненого. Врагам видны и носилки и люди с красными крестами на рукавах, но они открыли по ним огонь из двух минометных батарей.
В поселке уже не оставалось ни одного целого дома, ни одного дерева — все изгрызла крупповская артиллерия. Под ногами валяются осколки. Их больше, чем опавших осенних листьев, устилающих улицу. Но люди надежно зарылись в землю и почти не несут потерь.
Танки, «фердинанды», авиацию, дальнобойную артиллерию — все виды оружия бросили оккупанты против десантников. Они хотели утопить нас в море. Но наши бойцы поджигали танки, гранатами взрывали «фердинанды». Обломки «мессершмиттов» валяются среди мусора и развалин. Много фашистских войск привлек десант, и это дало возможность высадиться нашим основным силам.
Гитлеровцы блокировали нас с моря. Каждую ночь восемь хорошо вооруженных самоходных барж выходили в море, становились против нашего берега, не пропуская к нам мотоботы с Таманского полуострова. Уходя на рассвете, баржи жестоко обстреливали наши позиции.
Это надоело десантникам. Артиллеристы лейтенанта Владимира Сороки подбили одну баржу. Вторую баржу из противотанкового ружья поджег бронебойщик Александр Коровин. Дымящееся судно фашисты едва утащили на буксире.
Блокада не удалась. В воздухе царят наши самолеты. Ежедневно на парашютах нам сбрасывают боеприпасы, продовольствие, газеты. Жаль только нет писем.
Ночью мне передали радиограмму. Редактор приказывал мне вернуться в Тамань. Но на чем? Я пошел на нашу примитивную пристань к старшему морскому начальнику. Он сказал, что никакой надежды на приход судов сегодня нет.
И все же шесть мотоботов с боем прорвались мимо быстроходных барж и торпедных фашистских катеров. Маневрируя среди разрывов, они пристали к берегу и сгрузили ящики с боеприпасами. О подходе мотоботов мне позвонили в блиндаж Ковешникова.
Я попрощался с офицерами. Сердце болезненно сжалось. Так не хотелось расставаться с людьми, которые стали близкими, как братья. С койки поднялся раненый Мовшович, накинул шинель, пошел меня провожать.
Мы остановились у кладбища, на высоте.
— Береги, Иван, свою голову, — он меня обнял, поцеловал в губы.
— Едем со мной, — попросил я его. — Ты ведь едва стоишь на ногах. Тебе надо лечь в госпиталь.
— Нет. мое место здесь. Я ведь комиссар, и мне не положено покидать поле боя. Впереди еще не один бой.
Мы еще раз поцеловались, и я побежал по тропинке, пригибаясь под пулями. Внизу оглянулся. Высокий Мовшович стоял на фоне неба и глядел мне вслед. Над ним летели трассирующие пули.
Я добежал к мотоботам, когда они уже отчаливали. Прыгнул на один из них, бросил последний взгляд на берег. Я связан с этим клочком земли навеки и, если выживу, буду вспоминать его всю жизнь, и он будет мне часто сниться. На море клубился густой туман, била высокая волна. Немецкие суда обстреляли нас, но преследовать не решились.
На рассвете в бинокль увидели какое-то темное пятно на поверхности моря. Мотоботы подошли ближе, и пятно оказалось сорванной с якоря круглой миной с лежащим на ней между рогулек солдатом. Осторожно приблизились.
— Подплывай к нам, — крикнул старшина нашего мотобота.
Человек молчал.
— Мертвяк!
— А может, здравый. Надо проверить, — запротестовали солдаты. — Нельзя бросать товарища на произвол судьбы.
— Эй ты, там! — громовым голосом заорал простуженный старшина и выстрелил из автомата.
Человек приподнял голову. Не слыша его голоса, мы поняли по движению бледных, распухших губ:
— Не могу… Не умею плавать…
Мотобот, вспенивая воду, подошел ближе. Два матроса разделись и прыгнули в море. Пока они снимали человека, мотобот отошел подальше. Неосторожный толчок о рогульку мог вызвать взрыв мины.
Когда солдата с трудом втащили в мотобот и, влив ему в рот несколько глотков водки, привели в чувство, он пробормотал:
— Осторожней… Тут где-то минное поле… Наш катер взорвался, кажется, один я и уцелел.
— И давно ты, бедолашный, болтаешься здесь? — допытывался любознательный старшина.
— Какой сегодня день?
— Воскресенье.
— С пятницы…
Мы шли кильватерной колонной — друг за другом, наш мотобот — первым. Сотни чаек летели за нами. «Почему они летят за нами?» — подумал я.
И вдруг задний мотобот вырвался вперед и стал обгонять нас. Люди приветственно махали руками. Да и как не радоваться — невдалеке была Тамань, там можно было поесть и поспать.
Раздался взрыв. До самого неба взметнулся веер черного пламени, и хлопья сажи медленно закружились в воздухе. Чайки с криком бросились в воду. Нам показалось, что они кинулись на взбухшие человеческие трупы, всплывшие среди обломков, а они набросились на глушеную рыбу.
— Чайки всегда носятся над минными полями и ждут пока на них не взорвется несчастный корабль, — сказал старшина мотобота. То были первые слова, произнесенные в гробовом молчании.
Ухватившись за обломки, в море держались три человека, но они не кричали, не звали на помощь, а обезумевшими глазами смотрели вокруг, как бы не понимая того, что случилось.
Мотобот двигался к ним, и тут все увидели сотни рогулек, торчащих из воды, закричали:
— Мины, взорвемся!
Стало страшно. Но кто-то разглядел, что рогульки были всего-навсего немецкими ручными гранатами с деревянными ручками, погруженное тело их поддерживалось рукояткой, торчащей на четверть из воды. Очевидно, на мотоботе был ящик этих гранат.
Мы вытащили трех человек. Вдруг кто-то заметил вдалеке несколько раз взметнувшуюся руку.
— Человек, живой человек!
Мотобот осторожно пошел к нему. Все зорко всматривались в воду, чтобы, не дай бог, не напороться снова на мину. Ведь каждый в момент взрыва видел, как из воды показалось несколько железных шаров, снова погрузившихся в море. Команда мотобота вытащила на борт раненого матроса. Он огляделся вокруг и сказал:
— Подбросило меня на сто метров кверху, потом пошел на пятьдесят метров в глубину, ударился ногами о дно, выматюкался, вынырнул на поверхность, гляжу одни щепки.
Все невольно улыбнулись. Матрос засмеялся от всей души На минуту выглянуло солнце, и в его лучах вода стала изумрудно-зеленой.
Миновав минные поля и несколько гряд надводных камней, мотобот добрался до пристани Кротков. «Черт возьми, как хороша все-таки земля. И море, и небо с ней несравнимы», — подумал я, ступив на берег.
1943 г.
ПЯТЬДЕСЯТ СТРОК
Пропели вторые петухи, когда на попутной машине голодный и усталый Аксенов добрался до села, в котором квартировала редакция армейской газеты. Знакомо и приятно стучал движок; в домах, где работали наборщики и жил редактор, горел свет — газету еще не начинали печатать.
Аксенов поплелся на окраину, к себе на квартиру. Дверь оказалась незапертой. Он ждал письма от жены, но его на столе не оказалось. На постели лежал человек, накрытый шинелью. Аксенов присветил трофейным фонариком, узнал корреспондента «Правды» Якова Макаренко и улыбнулся. Припомнилась первая встреча с ним в горах Кавказа. Он спал тогда на полу, в битком набитом домишке. По деревянной крыше стучали потоки затяжного ливня. Раздался стук в дверь. Аксенов спросил: «Кто там?» Простуженный голос ответил: «Писатели!». «Писателей на свете много, кто именно?» Простуженный голос раздраженно ответил: «Макаренко и Островский». «Да ведь они уже умерли, не с того ли света явились?» «Верно, что умерли, но мы тоже Макаренко и Островский и, представьте себе, тоже писатели».
«Армия готовится к прыжку через Керченский пролив, и теперь понаедет уйма корреспондентов из фронтовой газеты, из Москвы. Только кто из них отважится идти с первым броском?» — подумал Аксенов, бросил на пол шинель, подложил под голову офицерскую сумку. У него болело горло. Он вернулся с острова Тузла, пробыв там больше недели. Половина плоского, песчаного острова находилась у гитлеровцев, половина — у нас. Каждый день бой, стрельба, бомбежки, нечего есть, и пресной воды тоже нет. Ночью, когда возвращался в Тамань, сторожевые катера противника обстреляли их мотобот, убили трех знакомых офицеров. Да и на Тузле только тем и занимались, что всю неделю хоронили убитых да перевязывали раненых.
Мысли постепенно тускнели. Тузла отодвинулась за тридевять земель. Раза два Аксенов перевернулся и тихо заснул. И приснился ему сон, часто посещавший его в последнее время. Он идет вдоль моря, взявшись за руки со своей Мусей. Войны и в помине нет, но небо хмурое, волны свинцовые, а они идут и хохочут. Ни одна женщина на свете не умеет так искренне и звонко смеяться, как его Муся. На душе легко и спокойно, и вдруг из-за клубящихся туч вырывается яркий луч солнца, больно обжигает лицо. Аксенов заслоняется руками, открывает глаза, слышит женский голос, ни капельки не похожий на голос Муси, и не совсем понимает, что его будит, освещая карманным фонариком, редакционная машинистка Нина.