Если бы можно было положить на их могилы букеты цветов! Но цветов никто не продавал, и Иван Николаевич пошел в Станичку по направлению к Малой земле.
Он ожидал увидеть разрушенную школу, разрытые снарядами глиняные траншеи, обгоревшие колья со спутанной колючей проволокой, широкие бомбовые воронки, залитые позеленевшей водой. Но ничего этого не оказалось. На Малой земле, где снаряды перепахали всю почву и выкорчевали деревья, разросся густыми кустами виноград. Лозы опирались на деревянные тычки, еле поддерживавшие тяжелые гроздья. Виноград издавал непередаваемо нежный сладостный аромат.
По узенькой тропинке, протоптанной среди виноградных лоз, Квасоля поспешил к горе Колдун. Ее черный конус резко выступал на фоне посветлевшего от звезд неба. Неизбывная тоска по памятным местам гнала его вперед. В ночной тишине слышался шорох падающих на землю переспелых ягод: кап, кап! Так падают после грозы тяжелые капли дождя с деревьев. Он сорвал гвоздь, ягоды на ней лежали одна к одной, будто зерна на початке кукурузы. Виноград перезрел. «Почему его не убирают?»
Петляя, тропинка уводила путника на невысокий холм. Что-то до боли знакомое было на холме. Поднявшись на его вершину, Иван Николаевич увидел белые здания совхоза, а повернувшись к морю, — квадраты канониров береговой обороны. В войну в них помещался штаб корпуса.
— Где-то вот здесь был мой окоп, — прошептал Иван Николаевич.
Здесь он воевал шесть месяцев. В этом окопе убило его друга Байязитова…
Но сколько он ни искал, окопа не было. Чьи-то хозяйские руки засыпали его, распахали землю, обильно политую кровью, засадили виноградником.
Ничто здесь не напоминает о войне. Совхоз «Мысхако» изготовляет вино отличнейшей марки — «Малая земля». Квасоля пил это вино. Малая земля! Эти два слова может понять только тот, кто побывал здесь во время войны.
Поднявшийся ветерок донес до слуха Ивана Николаевича обрывки песни. Он прислушался:
Нам она и очаг и отчизна,
Нам она и любовь и семья,
Небывалой живущая жизнью,
Наша Малая чудо-земля.
Слова эти написали и пели на Малой земле. Он всмотрелся в синюю темноту, увидел светлые пятна, подумал: «Должно быть, косынки». Там находились люди, и он пошел к ним, и чем ближе подходил, тем громче становилась знакомая песня.
Женщины убирали виноград. Одни ножами срезали кисти и укладывали их в плетеные корзины, другие носили корзины к совхозу.
— Что это вы полуночничаете, или вам дня мало? — спросил Иван Николаевич.
— Не хватает у нас рабочих рук. А урожай не ждет, сыплются ягоды. Вот и поспеваем, — ответила моложавая женщина, вытирая ладонью вспотевший лоб.
Голос женщины, чем-то напоминавший голос его погибшей жены, всколыхнул всю душу Квасоли. Совсем некстати вспомнилась книга иностранного писателя. Герой книги молодой, здоровенный парень после войны вот так же, как и Квасоля, приезжает на место боя, находит свой окоп, раскисает от воспоминаний и пускает себе пулю в рот.
«Дурак и бездельник. Если бы он работал, такая блажь не пришла бы в голову» — про себя выругал Квасоля героя романа и громко сказал:
— Ну что ж, девчата, давайте помогу, — поставил себе на плечо огромную корзину и потащил ее к совхозу. Корзина оказалась тяжелой, сердце его учащенно забилось, но он пошел крупными шагами, не чувствуя усталости, жадно вдыхая запах знакомой земли, любуясь огнями Новороссийска.
Квасоля работал несколько часов, но какое-то досадное чувство нет-нет да и шевельнется в груди. «Пора на пристань. На пароходе чемодан с бельем и книгами, в кармане билет и путевка в санаторий».
На рассвете, когда исчезли кружевные тени от листьев, женщина-бригадир, поразившая его своим голосом, сказала:
— Ну, а теперь — шабаш! Можно и зоревать.
Женщины сложили ножи и корзины и, вымыв в роднике руки, друг за дружкой пошли по тропинке. Иван Николаевич шел последним, рядом с бригадиром, поглядывая на ее обветренное, простодушное, приветливое лицо. Мягким грудным голосом женщина рассказывала, как во время десанта в Новороссийск на пирсе элеваторной пристани убили ее мужа.
— Прямое попадание мины, — говорила она, стараясь быть спокойной, сохраняя большую душевную силу.
Поднялись на вершину холма. Открылось море. По темно-синим волнам скользил белый корабль. Квасоля взглянул на него с чувством облегчения, обрадованно сказал:
— «Украина»… Хорошо, что ушла. Теперь я смогу побыть с вами на этой чудесной земле еще деньков пять — до следующего парохода.
БРАТЬЯ
Маршал авиации в своем служебном самолете летел в черноморский город, празднующий двадцатипятилетие своего освобождения. В салоне вместе с ним находился генерал-полковник, бывший начальник политотдела одной из армий, защищавших город в 1942 году. Весь путь спутники играли в шахматы. Оба не уступали друг другу в настойчивости и мастерстве, но чем ближе подлетали к цели, тем большее волнение охватывало их.
— Хорошо бы пролететь вдоль берега, взглянуть на места, где довелось воевать, — предложил генерал-полковник.
Маршал согласился, отправился в кабину летчиков и оставался там, пока самолет не оказался над Туапсе. Генерал-полковник, прильнув к окну, смотрел вниз. Словно огромная льдина, по морю плыл белый теплоход, на рейде дымили танкеры, сновали проворные катера. Справа горстью рассыпанной соли заискрились светлые домики знакомого поселка и растаяли, словно растворились в синей воде неба. Среди тронутых осенней позолотой лесов замелькала небрежно брошенная на невысокие горы лента шоссе. Показалось полукружье курортного городка с Толстым и Тонким мысами. Через несколько минут открылось сверкающее лукоморье, и возник город, куда спешили военные: огромная бухта, перегороженная каменным молом, голова господствующей высоты, расцвеченные флагами ракетоносцы, ровные кварталы и площади до боли знакомого и в то же время выглядевшего чужим большого города.
Лирически настроенный генерал-полковник посмотрел на трубы цементных заводов:
— Дымят, как эскадра, готовая в далекий поход.
— Дом Юккерса. Единственный дом, уцелевший в городе во время войны. Я несколько раз просил артиллеристов не обстреливать его. Облицованное золотистой глазурью здание служило нашим летчикам великолепным ориентиром при налетах на город. Сейчас в этом доме горком партии.
Самолет с ревом прошел над городом и поплыл над виноградниками совхоза шампанских вин. Среди пожелтевших лоз, как цветы, мелькали косынки женщин, убиравших урожай.
Маршал не сказал своему спутнику, что родился в этом городе, провел в нем детство, окончил фабзавуч, работал на цементном заводе, по путевке комсомола ушел в авиацию.
Самолет резко пошел вниз и мягко опустился на бетонные плиты аэродрома. В середине войны в генеральском звании маршал командовал авиационным корпусом, и его люди сражались с фашистскими летчиками, базировавшимися на этот аэродром, построенный в 1942 году.
Гостей, прибывших из Москвы, как положено в таких случаях, встретил командир соединения, отрапортовал и повез в город. Ехали молча. И маршал, и генерал- полковник прильнули к открытым окнам автомобиля. Каждый поселок, мост, поворот шоссе напоминали позабывшееся, казалось, навсегда. Новое все разрасталось, старое ветшало, отмирало, гибло. Прошло четверть века, как они были здесь в последний раз.
Незаметно въехали в город, обсаженный высокими молодыми деревьями, в ветвях бились бумажные мальчишечьи змеи. В центре толпами ходили ветераны войны — пожилые люди в пиджаках, обвешанных орденами и медалями: бывшая морская пехота, моряки, летчики, артиллеристы, танкисты, стрелки, санитары…
Приезжих поселили в двухместном еще пахнущем масляной краской «люксе», недавно построенной гостиницы. Маршал подошел к открытому окну, выглянул на празднично разукрашенную широкую улицу, на восторженную молодежь, с любопытством разглядывающую необыкновенных гостей, собравшихся со многих мест Советского Союза, и пожалел, что не взял гражданский костюм. Хорошо бы заправить в брюки белую рубаху и, не застегивая ворота, никем не узнанным бродить по шумным улицам своего детства. Впрочем, знакомых улиц нет и в помине, их слизал огненный шершавый язык войны. Но разрушенный до основания завод, на котором он работал, восстановили, поставили новые цеха и более мощные вращающиеся печи для обжига клинкера, размалываемого на цемент. Еще в Москве он постановил: обязательно сходит на завод.
В дверь весело постучали, вошел секретарь горкома партии, молодой, но с военной медалью, украшающей человека. «Подростком воевал», — про себя отметил маршал. Секретарь поймал взгляд, объяснил: мальчиком упросился в бригаду морской пехоты. Вместе с Красниковым последним отходил с клочка земли, который впоследствии окрестили Огненной землей.
Генерал-полковник помнил эту прокаленную на огне каменистую почву. Он тоже уходил последним, и шел рядом с командиром бригады Митей Красниковым, которого уже нет в живых.
— Пойдемте в горком. Там собралось много народа. Вам будут рады, — предложил секретарь. — Человек десять упоминали ваши имена.
— В дом Юккерса? — улыбаясь спросил маршал, но секретарь не знал кто такой Юккерс и впервые слышал о его доме. Многое забывается с годами, и время безжалостно стирает имена и названия.
В горкоме было полным-полно народу. Люди всегда инстинктивно стремятся собраться вместе. От стены отделился широкоплечий пахнущий табаком росляк, протянул маршалу тяжелую руку.
— Сколько лет, сколько зим…
Им уступили стулья, и они сели рядом, счастливые тем, что видят друг друга.
— Четверть века как не бывало. Я давно на пенсии, а мне все еще снятся бои над бухтой, над городом, над Огненной землей…
Об Огненной земле вспоминали во всех концах обширной комнаты, но постепенно вокруг маршала и его друга образовался плотный круг людей.
— А помните, как первая немецкая танковая армия неожиданно исчезла из Прикубанья? На ее поиски посылали разведсамолеты, и ни один не возвертался, а вы выпорхнули на трофейном «мессершмитте» и нашли.