й, направление для атаки танковых колонн, испытывая при этом отчаяние охотника, вышедшего без ружья на прогулку и встретившего на пути долгожданного зверя.
— Шепетов, ты ничего не видишь?
— А что здесь увидишь? Песок, товарищ полковник. Ничего, кроме песка.
— В этом песке можно загубить Роммеля… Как англичане не заметили этой позиции? — Впервые за время плена Хлебников почувствовал себя вновь командиром дивизии. — Мы остаемся здесь, старшина, и поедем отсюда не скоро.
— Что же мы будем тут делать? — Шепетов непонимающе пожал плечами.
— Работать. Если майор разрешит. Как следует изучим местность, и, если она окажется такой же хорошей, как на первый взгляд, я составлю диспозицию сражения. Оно должно произойти у этой станции. Необходимость этого надо доказать англичанам. Я буду отстаивать перед ними свою точку зрения.
На станции оказался пост связи. У начальника поста, добродушного пожилого лейтенанта, был «виллис». Он отдал его Хлебникову, и тот в сопровождении прикрепленного к нему майора и двух капралов за неделю объехал громадное пространство вдоль хребтов, делая бесчисленные пометки в своей тетради. Там, где он проезжал, не было человеческих следов. Никто не интересовался пустыней вдали от дорог.
Изучив местность, Хлебников за три дня, проведенных на станции, набросал план сражения. План был несовершенен, требовал еще большой и вдумчивой работы штаба, но в нем были свежие мысли, излагались новые для англичан способы ведения войны. Не заинтересоваться этими набросками было нельзя.
Покончив с планом, оживший Хлебников отправился дальше на попутной машине. Над головой то и дело пролетали английские бомбардировщики, возвращавшиеся на свои базы. За весь день никто не увидел ни одного немецкого самолета. По-видимому, фронт находился далеко.
У Мерса-Матрух железная дорога оборвалась. На станции стоял санитарный поезд, ярко размалеванный красными крестами. На соседнем пути высокие полуголые арабы разгружали состав с какими-то ящиками.
Все это Хлебников заметил на ходу.
Проехали разрушенную деревушку Сиди Баррани, о которой с таким увлечением рассказывал в Лондоне хромой генерал. Хижины были уничтожены, но огонь все еще находил пищу: развалины дымились, и казалось, горят камни. Видимо, сюда наведывались немецкие самолеты.
Здесь, впервые после долгого перерыва, русские услышали отдаленную канонаду, как всегда напоминающую грозу. Чередниченко даже посмотрел на небо, нет ли там туч.
Английский майор сказал, что впереди Бардия, а за ней Тобрук, у которого идут бои.
С каждым километром, оставленным позади, канонада слышалась все громче. Сбоку от шоссе стали попадаться бомбовые воронки; машины запрыгали на ухабах; мимо, как паутина бабьего лета, летели белые нити телефонных проводов.
Не доезжая Капуццо, услышали знакомый гул бомбежки, а через несколько минут на большой высоте прошла эскадрилья немецких бомбардировщиков «штукас». Где-то впереди, за поворотом дороги, образовалась пробка, и колонна остановилась.
В стороне от шоссе, на выжженной солнцем земле, покрытой желтой пылью, в тяжелых суконных костюмах сидели безразличные ко всему пленные. Хлебников подошел к ним. Не вставая, немцы нехотя отвечали на его вопросы. Они были из 21-й танковой дивизии и дивизии «Арьете», попали в плен накануне, в битве за Сиди Резех.
Атлетически сложенный пруссак с «железным крестом» на накладном кармане суконного френча на вопрос Хлебникова: «Большие ли у Роммеля силы?»— ответил, что сил много, но они убывают, а пополнения не будет: фюрер бросает все силы на Восточный фронт, в Россию.
— На Украине, кажется, планируется крупное наступление, — болезненно морщась, сказал сидевший рядом немецкий солдат.
Хлебников внимательно посмотрел в красные от бессонницы, опушенные выгоревшими ресницами глаза немца, желая узнать по их выражению — врет или не врет. Добродушное лицо солдата внушало доверие.
Раздалась команда, пленные поднялись и устало побрели дальше. Пробка на дороге образовалась плотная. Русские прошли вперед, шагая напрямик; сокращая крутые петли на спадающем вниз шоссе, вышли к бетонному мостику, разбитому бомбой, по обе стороны которого собралось несколько сотен машин. Возле грузовиков суетились бородатые сикхи в цветных повязках на головах, из-под которых, как у женщин, виднелись длинные черные космы волос. Поглядывая на небо, пленные итальянские саперы с понтонными значками на грязных пилотках поспешно чинили мост.
Капрал в мягкой широкополой шляпе, из новозеландской части, шутил, глядя на саперов:
— Грациани рассчитывал, что они ему мост через Нил построят.
Солдаты, стоявшие вокруг, дружно расхохотались.
— Пистолет в тряпку замотан, лежит в кобуре. Видать, бережет от пыли, — сказал Шепетов, показывая рукой на новозеландца.
Беспорядок у моста был ужасный. Несколько бомбардировщиков могли бы перебить на шоссе уйму людей, сжечь много машин.
Темнело, когда починили мост и движение возобновилось. Отыскав машины, на которых ехали, русские отправились дальше. Шепетов нашел в небе Большую Медведицу; увидев Полярную звезду, определил направление движения: машины ехали на северо-запад.
— Не знаю, что бы отдал, лишь бы увидеть Красную площадь, — неожиданно признался Агеев.
Ему не ответили, хотя у каждого в голове роились подобные мысли. Тоска по Родине терзала сердце.
В полночь приехали в Капуццо и узнали, что штаб- квартира генерала Охинлека находится юго-западней, километров за тридцать, в Бир Гибни. Шатаясь от усталости, вышли на перекресток и через полчаса уже лежали в теплых грузовиках, идущих в Бир Гибни. Хлебников, развалившись на снарядах, закрыв глаза, видел перед собой сражение у незаметной станции Эль-Аламейн. «Только Эль-Аламейн погубит Роммеля, задушит его армию», — думал он.
Машины быстро добрались до Бир Гибни. Генерал Охинлек еще не спал и, узнав о прибытии русских, сразу же принял Хлебникова у себя в землянке, вырытой в песке. Это был пожилой, высокий, морщинистый человек с крупными чертами лица и глубоко спрятанными в складках загорелой кожи светлыми глазами. Потрогав щеточку колючих усов под широким носом, он протянул крупную, обнаженную по локоть руку Хлебникову и, пригласив его сесть на походный стул, сказал:
— Я предупрежден о вашем приезде. Погода портится. Я хочу сказать, наше положение становится серьезным, — он постучал толстыми пальцами по столу, накрытому картами Северной Африки. — Вылазка этих юбочников — шотландских горцев — из Тобрука захлебнулась на полупути к Эль-Дуде. Только что получено неприятное известие: пятнадцатая танковая немецкая дивизия заняла Сиди Резех. Моя, пятая южноафриканская, бригада уничтожена до последнего солдата, седьмая поддерживающая группа потеряла три четверти личного состава. Армии нет. Удержать захваченные позиции невозможно — нечем. Батальоны имеют по пять-шесть противотанковых пушек. Да что там говорить: английская пехота не подготовлена к боям в пустыне. Наши артиллеристы подбили около двухсот танков, но поле боя осталось за противником. Через неделю мы снова будем иметь дело с этими машинами: им заштопают прорехи и снова бросят в бой. У Роммеля два основных типа танков: «Т-III» с пятидесятимиллиметровыми пушками и «Т-IV» с семидесятипятимиллиметровыми пушками. Танки первого типа во многом превосходят наши и нередко подбивают их на дистанции в полтора километра. Как видите, бронесилы немцев нам явно не по плечу.
— Как же вы, зная об этом, пытаетесь наступать? — чувствуя стеснение и неловкость, спросил советский полковник.
Охинлек, поправив коротко остриженные седые волосы, сказал:
— Запасы Мальты истощились. Как воздух, нам нужны аэродромы в Киренаике. В стратегическом, а еще больше в политическом смысле мы не имеем права отступать. Нельзя, нельзя, нельзя! — Он забарабанил пальцами по кожаному ремню, стягивающему живот.
— И все-таки отступать придется, — уверенно, как уже о решенном деле, сказал Хлебников и, чтобы смягчить свои слова, улыбаясь, добавил: — При таком положении, как вы охарактеризовали, трудно отступить. Отступать надо немедленно, с потерей времени отступление превратится в бегство.
— Вы, русские, привыкли бегать и хотите этому научить нас.
— Вас не надо этому учить, генерал, вспомните Дюнкерк. Я проехал вдоль моря от Александрии и считаю, что вам надо отступать до станции Эль-Ала- мейн, соединиться там с подкреплениями, идущими из Египта, дать генеральный бой, разбить корпус Роммеля и, преследуя его, очистить всю Северную Африку.
Охинлек вздрогнул.
— Эль-Аламейн! Я обратил внимание на эту позицию, но она скоро забылась. То, что вы, не зная моих мыслей, тоже заметили ее, заставляет меня вновь пересмотреть мое первоначальное решение — дать сражение у Эль-Аламейна.
— У Эль-Аламейна низина Каттара надежно обеспечит ваш левый, а море — правый фланги. К тому времени танк утратит главенствующую роль в пустыне. Эта роль перейдет к стрелку, пушке и мине. Пехота — вот кто решит кампанию! В Англии я узнал, что в пути сейчас находятся сорок четвертая и пятьдесят первая дивизии. Отдайте им приказ сосредоточиться у Эль-Аламейна. — Хлебников не спускал глаз с энергичного лица генерала, как бы впиваясь ему в душу.
— Эль-Аламейн, Эль-Аламейн! — машинально выбивая пальцами вечернюю зорю, Охинлек задумался, желтое лицо его говорило о смертельной усталости. — Может, лучше Матрух? Там у меня на всякий случай заготовлена позиция.
— Матрух? — воскликнул Хлебников, качнувшись, как от удара. — Но разве вы не видите, что деревня Матрух без прикрытия бронечастями — готовая ловушка для вашей армии? Роммель только и ждет, чтобы вы остановились на этой позиции.
— Не зная наших болезней, погодите давать рецепты, — ледяным голосом возразил Охинлек. Морщинистая щека его дернулась. — Простите, вы, собственно, с какими полномочиями пожаловали в мою армию?
Охинлек был задет, самолюбие его уязвлено. Хлебников отвел сузившиеся глаза от командующего и вдруг увидел на стене освещенный мягким светом аккумуляторной лампы кусок картона с нарисованным на нем маслом букетиком фиалок. Живая прелесть бархатных лепестков, густые лиловые гона, кое-где тронутые синевой, прохладные капельки жемчужной росы, собравшиеся в венчиках цветов, — как все это было прекрасно в чудовищно-дикой, необозримой ржавой пустыне! Глядя на фиалки, раздувая трепетные ноздри, Хлебников почувствовал их по-зимнему тонкий, дурманящий аромат, смешанный с запахом влажной земли. 8 марта он приносил своей Зое купленный у памятника Пушкину букетик свежих фиалок, привезенных из Крыма, — первый подарок пробуждающейся весны. Казалось, это было давным-давно, может быть, во времена Пушкина. Куда уж тут было сердиться после таких воспоминаний!