о было в князе Кошкине. Маняша любила его, любым, хоть старцем, хоть молодцеватым гусаром, потому что любят не тело, а то, что в нем. А вот быть рядом с любимым она могла лишь в роли сиделки Лулу.
— Мы уехать хотели, — смахнула она слезу, — век наш доживать. Со мною он лет с десяток еще протянул бы. А теперь что? Ты ведь все обратно переиграешь, я тебя, Серафима, знаю, у тебя до справедливости просто зуд какой-то образовывается.
— Может, я и не смогу переиграть, — принялась я утешать, — может, не сдюжу.
— Ты-то?
Гнев, чистый, яркий, застил мне глаза.
— Трусиха! — закричала я. — Нелепая жалкая трусиха! Версты скрадывать она не боялась, и в самом гнезде навском поселиться, а тут страх напал. Даже если не сложится у тебя с Анатолем в яви, если расстанетесь, жизнь на любви не заканчивается!
— Я раньше так же думала, но то раньше…
— Хорошо, ежели так, отчего же ты своего любимого из этой задачки устранила? Ты у князя спросила, желает ли он твоей жертвы? Может, он за тобой уйдет?
Я запнулась, поняв с ошеломляющей ясностью, что именно на это она и надеется, что здесь, у грани, Маняша Неелова любимого поджидает, чтоб вместе, чтоб рука к руке в неизвестность отправиться.
— Это грех, — проговорила я серьезно. — Самоубийство, Мария Анисьевна, смертный грех, а ты двойной на себя взгромоздишь, и за себя, и за Анатоля. Я тебе этого позволить никак не могу.
Схватив ее за руку с такой силой, что пальцы хрустнули, я потянула:
— К лешему мадемуазель Мерло, ты в свое тело вернешься. Молчи, я все решила. Я пока еще твоя хозяйка, у меня и контракт про это имеется, так что перечить не смей.
Луг истаял маревом, пространство вокруг превратилось в пульсирующую бездну, и мы шли сквозь нее, как заблудившиеся в лесу детишки.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ,в коей заканчивается история барышни Абызовой, умницы, красавицы и папиной дочки
Затѣмъ, остается лишь слѣдовать правиламъ этикета и свѣтской жизни, чтобы существовать въ спокойствiи и довольстве, дѣлая окружающих насъ такими же счастливыми, какъ мы сами.
Ночь с первого на второе сеченя запомнится обитателям солиднейшей Банковской улицы надолго. Эдакой аберрации здесь доселе не случалось.
На исходе восьмого вечернего часа в здании, где располагался «Сохранный господ Адлера и Робинзона коммерческий банк», повылетали все до одного стекла, а из распахнувшейся двери повалил дым. Жители соседних домов подготовились к худшему, кликнули городовых и пожарную команду. Но прежде пожарных у банковского подъезда появилась группа вооруженных всадников. Дым к тому времени почти развеялся, поэтому обыватели бросились по домам, демонстрируя нелишнюю в этих обстоятельствах осторожность. Сквозь плотно прикрытие ставни они могли слышать звуки нешуточной драки, свистки городовых и даже — о ужас! — беспорядочную пальбу.
Когда выстрелы стихли, самые смелые из соседей, выглядывающие в окна либо вышедшие на двор, лицезрели слаженную работу столичных охранных служб. Наутро из газет они узнали, что наблюдали совместную операцию разбойного, тайного и чародейского приказов по поимке и арестовыванию разбойной банды залетных головорезов из Жечи.
Попович на место прибыла, можно сказать, к шапочному разбору. Потому что чародеи — слова даже приличного для них не подберешь — транспортом для надворной советницы не озаботились, пришлось самолично извозчика искать, а после грозить карами небесными и земным арестом, чтоб он ее на Банковскую домчал, хотя сам мужик домой уже ехал и пассажиров брать не собирался.
Неширокая улица была запружена народом, кучер пожарного экипажа бранился с конвойными тюремных карет, чтоб посторонились, с крыльца выводили арестантов со связанными руками, во всех соседних окнах горел свет и виднелись лица любопытствующих.
Геля велела ваньке остановиться на углу, заплатила сверх положенного и пошла дальше пешком. В кордонное оцепление отрядили разбойных, пришлось еще поругаться, чтоб допустили надворную советницу службу исполнить.
У самого подъезда ее сызнова задержали, младший чародейский чин спрашивал, куда арестантку доставить. Та оказалась госпожой Нееловой, то есть навьей в Маняшином обличье, мотала головой и висла на руках конвоиров, будто сама идти была не в состоянии.
— К нам вези, — решила Попович. — Только отдельно закрой, без соседей, и присмотр организуй. Семен Аристархович после разберется, кому сию особу передать.
Женщину потащили к карете с решетками на окнах, но тут на крыльце появился упомянутый Семен Аристархович:
— Неелову оставить, — скомандовал он чинам. — Геля, бери ее под руку, сюда. Да помогите ей, болваны, черт вас всех дери!
На руках начальника повизгивала пухлая собачонка:
— Ав-р! Ав-р, ав-р!
В разгромленной приемной банка они усадили арестантку на диванчик, Крестовский щелчком пальцев освободил ее от наручников и положил на колени Бубусика.
— Сторожи! — непонятно кому сказал, а распрямившись, зычно крикнул: — Всем покинуть помещение, проводится мероприятие чародейского приказа, прочим ожидать его окончания на улице.
— Митрофан, дверь запри. — Это уже командовал возникший незнамо откуда Мамаев.
Он поддерживал за плечи князя Кошкина. Его сиятельство был избит, одежда его висела лохмотьями, а ноги не слушались. Эльдар сгрузил Анатоля рядом с Нееловой и подмигнул Геле:
— Купидоном подрабатываю.
Геля приподняла брови. Приказов начальства не поступило, потому она просто стояла, их ожидая. Мамаев немой вопрос коллеги уловил и с готовностью ответил:
— Достигла наша Серафима Карповна, чего желала. Няньку на место вернула, ну и князя заодно.
Девушка посмотрела на руки его сиятельства, свободные от наручников, на то, как крепко держит он Маняшину ладонь, и обрадовалась:
— Сновидица в деле?
Эльдар покачал головой:
— Там сложно все. Серафима навью поганую силу брала, ею и обмен совершила, а сама…
— Дитятко, — простонала Неелова, — как же так… как же…
— Что?
— Там она, у грани. — Мамаев кивнул в сторону коридора. — На самом деле препаршиво все.
Геля быстро переместилась в указанном направлении. Серафима лежала на полу, от руки ее тянулась какая-то мохнатая белая лента, скрывающаяся за приоткрытой дверью, над телом на коленях стоял Зорин, возложив руки на грудь девушки, и ритмично раскачивался, будто пружинный болванчик.
— Мы с Эльдаром сейчас Ванечку поддерживать будем, — сказал подошедший Крестовский. — Накачаем его по маковку, дальше он разберется. Геля, ты за главную, штатских присмотри, Митрофан отвечает за дверь, ежели кто сунется, огнем швыряться дозволяю. Ваша с Митрофаном задача никого к нам не допускать, чтоб волшбе не мешали. Исполнять.
Чародеи синхронно шагнули в коридор, соприкоснувшись плечами, проем сразу же затянулся мерцающим защитным покровом. Он не давал смотреть, но ноздрей сыскарки коснулся густой аромат скошенной травы, а слуха — негромкий баритон Семена, напевающего странную, нездешнюю мелодию. Волшба началась.
Мы с Маняшей сидели за широким скобленым столом на кухне нашей лесной загорской заимки. Был исход лета, косые солнечные лучи сквозь потолочное оконце разбивались зайчиками о блестящие бока висящих на стене кастрюль и сковородок. Сидели друг напротив дружки, на столе между нами стояла миска, полная бордовой вишни. Нянька обещалась мне нынче вареники с ягодой навертеть, но обещание сие значило, что вертеть нам их в четыре руки не перевертеть до глубокой ночи.
— Притомилась, — жалобно протянула я, кивая на печь, с краю которой стоял накрытый полотенцем результат утренних трудов. — Может, ну его, остальное так употребим?
Нянька посмотрела на меня удивленно, обвела кухоньку расширенными глазами:
— Вишня? — Она поднялась и сдернула полотенце с досточки, на которой, присыпанные от липкости мукой, лежало с полсотни вареников. — Тесто?
— Точно. — Я вдруг вспомнила, что нынче вовсе не лето, мне не пятнадцать лет, и вообще все припомнила. — Иначе никак. Ты же сама говорила, что тесто — символ жизни, недаром на поминки блины печь принято.
Единственное, что не вспоминалось, отчего моя правая рука оказалась перебинтована и почему я эту повязку снять не могу.
Маняша прислушалась, на дворе скрипел снег под чьими-то тяжелыми шагами.
— Пустое, — улыбнулась я. — Может, бер-шатун, может, еще кто. Только никто нас в этой выдуманной кухоньке не потревожит. Потому что я так решила. Давай-ка, любезная, к делу нашему приступать.
— Командуй.
Это я любила.
— Выбери из лепнины четыре штучки, какие пожелаешь. Я решила, что ты нужные нам отберешь.
Маняша отодвинула от меня миску, расстелила полотенце и выложила на него четыре вареника, два — серпиками в левую строну, два — в правую.
— Манифик. — Я подвинула их, будто составляя из полумесяцев два пухлых солнышка. «Начну с этих, — подумала я, — потому что к Маняше они прямого отношения не имеют, это тела князя Кошкина и Сигизмунда. Будет у меня действо пробное, тренировка».
— Муки!
Обмакнула кончики пальцев в подсыпанную горку, разлепила оба вареника, осмотрела начинку, она отличалась. В одном вишня была зрелая, бордовая и блестящая, а во втором… и не вишня вовсе, а что-то вроде паслена или воронца, черные ядовитые плоды.
— Ложку подай! — Трогать отраву руками не хотелось.
Поменяв начинку местами, я попросила воды, намочила пальцы и сызнова залепила края теста.
— И это все? — удивилась нянька.
— В котел еще бросить надо, посмотри, на печи кипеть что-то всенепременно должно.
Маняша, сняв дощатую крышку, поглядела в котел, кивнула:
— Бросать будешь?
— Сама потрудись.
За манипуляциями ее я даже не смотрела, споро меняя ягоды второй пары. Внезапно накатившая слабость меня насторожила, испугала, что сомлею и обмен завершить не смогу.