— Рикки!
Вслед за ней через дверь ввалился мужчина и схватил Ульрику за руку.
— Я снова застукал тебя, — начал он ругаться. Но, заметив Паулину, свою хозяйку, он покраснел. — Она опять приставала к слугам, — смущенно пробормотал он.
— Рикки, — произнесла Селена, — я думала, ты давно спишь.
Лицо Ульрики тоже раскраснелось, но не от стыда, а от злости.
— Я подложила подушки под одеяло. Меня там и не было.
Селена онемела. Неужели это необузданное существо — ее дочь?
— Я так уже несколько раз делала, — продолжала Ульрика, вырвавшись из рук мужчины.
— Лукас, — произнесла Паулина и встала, — что здесь, собственно, происходит?
— Она подружилась с одним из рабов. Постоянно приходит к нему, и они разговаривают на каком-то тарабарском языке.
Селена взглянула на дочь вне себя от возмущения. Лицо Ульрики скривилось, будто она хотела заплакать, но слезы не появились. Ульрика уже много лет не плакала, пришло вдруг Селене в голову. За исключением того вечера, когда умерла Рани, и того короткого мгновения, когда они обнялись в Александрии, Ульрика не плакала с самого детства.
— Он мой друг! — воскликнула Ульрика возмущенно. — Я учу его греческому.
Селена повернулась к Паулине:
— Прости ее, пожалуйста.
Паулина посмотрела на Ульрику.
— Кто этот юноша, с которым ты подружилась? — дружелюбно спросила она.
Ульрика упрямо смотрела на нее, не произнося ни слова.
— Эрик, — сказал надсмотрщик, — один из недавно привезенных германцев.
— Зачем ты учишь его греческому? — заинтересовалась Паулина.
— Потому что он никого не понимает, — выпалила Ульрика.
— Он все прекрасно понимает! — рявкнул Лукас. — Он просто ужасно упрямый. Изображает из себя простофилю. Его можно заставить работать только побоями.
— Он правда ничего не понимает, — закричала Ульрика, — поэтому ты и бьешь его! Ты все время лупишь его плеткой и ты очень жестоко с ним обращаешься. — Она посмотрела на Паулину умоляющим взглядом: — Они бьют его только потому, что он ничего не понимает. Это несправедливо.
Селена все еще не отрываясь смотрела на дочь. Теперь по ее лицу текли слезы. Слезы из-за какого-то незнакомого раба?
Паулина строго посмотрела на надсмотрщика:
— Это правда?
Казалось, что он стал меньше ростом.
— Этот раб доставляет больше хлопот, чем он того стоит. Его следует продать.
— Это мне решать, — осадила его Паулина, — мы не должны жестоко обращаться с рабами, Лукас. — Она повернулась к Ульрике, и выражение ее лица смягчилось. — Можешь не беспокоиться о юноше. Он молод. Со временем он выучит наш язык.
— Но он тоже учит меня. Он учит меня своему языку.
— А что это за язык, Ульрика?
Ульрика бросила взгляд на мать, а потом тихо сказала:
— Языку, на котором говорил мой отец.
Селена легонько сжала ее плечо.
— Ульрика, — устало сказала она, — то, что ты сделала, — нехорошо. Паулина не хочет, чтобы ты бродила по всему дому, впредь ты больше не будешь…
— Но Эрик — германец, мама. Он не любит Юлия Цезаря. И я тоже не люблю его.
— Я не вижу в этом ничего плохого, — улыбаясь, сказала Паулина, не замечая смущения Селены. — Когда он ничем не занят, ты можешь приходить к нему, — конечно, если твоя мама не возражает. — Повернувшись к Лукасу, она добавила: — Они могут встречаться во фруктовом саду в присутствии одного из надсмотрщиков. Но это будешь не ты.
Ульрика смотрела на римлянку, которую она ненавидела, не веря своим глазам, а потом воскликнула:
— О, спасибо! Я обещаю, что больше не буду делать глупостей.
— Должна признаться, Селена, — сказала Паулина, когда они остались одни, — что присутствие твоей дочери причиняет мне боль. Она постоянно напоминает мне о потере моего собственного ребенка.
Ульрика и матери причиняла боль. Никогда, думала Селена, она не забудет выражения лица Ульрики, когда та говорила о своем прадедушке.
— С этого момента я прослежу, чтобы Ульрика не уходила далеко от наших комнат, — сказала она.
— Нет, в этом нет необходимости. Я потеряла рассудок. Я бегу от своей боли. Ульрика может свободно передвигаться по дому. Она очень милая девочка.
Они прошли через атриум во внутренний двор, над которым раскинулось холодно сверкающее декабрьское небо. Паулина укуталась в свою паллу.
— Я хочу еще раз поблагодарить тебя, Селена, за то, что ты сделала. Завтра же я пошлю жрецам Эскулапа благодарственный подарок. Что касается тебя, — добавила она, — вы с Ульрикой можете оставаться здесь сколько хотите.
Селена улыбнулась. Чудо все-таки случилось. Ее ящик почти опустел, но там как раз оказалось достаточно наперстянки, чтобы спасти жизнь Максиму. Боги все-таки позаботились о ней.
56
Одного взгляда Селене было достаточно, чтобы понять — девушке не выжить.
— Положите ее поудобнее, — сказала она брату, временно возглавившему больницу, — я должна помолиться Эскулапу.
Она хотела попросить бога, чтобы он дал ее руке спокойствие и уверенность, а не о совете о том, что ей делать, как думал брат. Это решение пришло, когда в храм пришла девушка, смерть которой была близка, так как ребенок, которого она носила, не мог родиться. В том, что делать, сомнений не было — закон говорил: если беременная женщина умирает, то ребенок должен быть извлечен из чрева, если он жизнеспособен. Это бедная молодая женщина, имени которой Селена не знала, была обречена на смерть, но ребенок в ее чреве был жив и должен был получить шанс продолжать жить.
Она устало шла по тропинке, ведущей от небольшого домика к храму. Роды в стенах монастыря были запрещены, они осквернили бы освященную землю. Поэтому братья отнесли девушку, которая была почти без сознания, в коптильню, из которой Селена устроила больничную палату. И там, под низким потолком, где на балках ворковали голуби, Селена собиралась отважиться на серьезную операцию, чтобы спасти жизнь ребенка.
Храмовые помещения стали теперь чище — Героду удалось найти помощников, которые поддерживали здесь чистоту, но многочисленные больные и старики занимали все помещения, и каждый день на остров приносили все новых и новых. Это не был храм Исиды с полными сундуками, где служили дочери благородных фамилий, это был старый заброшенный храм Эскулапа, который с трудом содержала кучка самоотверженных братьев.
Надежды, окрылившие Селену после щедрых пожертвований Паулины и Юно в декабре, не оправдались. В последующие месяцы ей пришлось осознать, что деньги бессильны, если нет работников. Храму нужны были люди, которые могли бы взяться за работу и были бы готовы послужить рукой и сердцем. Но остров как будто превратился в запретную зону. Страх перед больными, перед нездоровым воздухом вокруг храма и перед злыми духами болезни и смерти отпугивал людей.
Селена не обижалась на них, их страх был оправдан. Хотя опыт прошлого все-таки должен был бы их чему-нибудь научить. Римские чиновники, занимавшиеся вопросами здравоохранения, знали ведь достоинства санитарных сооружений и общей гигиены — каналы для сточных вод, уличные стоки, — все это было в городе. Болот в долине реки осушили, чтобы одолеть снова и снова возникающую эпидемию малярии, и назойливые комары, жившие на оплоте, исчезли.
«Как могло случиться, что римляне забыли этот остров?» — размышляла Селена, возлагая букет весенних цветов к стопам Эскулапа.
«Потому что от народа, которому доставляет удовольствие резня и кровопролитие, нельзя ожидать сочувствия», — горько думала она.
При этой мысли она вспомнила тот ужасный день, когда они с Ульрикой пошли посмотреть представление в цирк Максима, которое было устроено по случаю празднования Нового года. Весь Рим был на ногах. Селену и Ульрику подхватил поток людей, устремившихся на стадион через сводчатые ворота. Их поразило мощное строение, не знающее себе равных во всем мире и прославившееся до самой Персии гонками, проходившими здесь.
Подталкиваемые толпой, они поднялись до самых верхних рядов, где сели под тентами, зараженные всеобщим возбуждением. Селена — с корзиной на коленях, в которой лежали яйца, хлеб, сыр и бутылка разбавленного вина. Ульрика впервые за долгое время смеялась, так же, как и толпа, нетерпеливо ждала начала представления.
Наконец раздались фанфары, и под громовой рев толпы на арену вынесли статуи богов и богинь. Вскоре появились жрецы, сановники, художники, которые развлекали публику в этот день, и, наконец, император и императрица, появление которых вызвало аплодисменты толпы, перешедшие затем в неистовые овации.
Представление начала группа всадников, каждый из которых галопировал по арене, стоя сразу на двух лошадях. Это был волнующий спектакль. Селена и Ульрика хлопали изо всех сил, когда всадники уходили. Потом последовали гимнасты и акробаты, одетые в роскошные костюмы, а между номерами выступали клоуны со своими шутками.
И снова удары фанфар возвестили следующую часть программы: на арену вышли двое в кожаных передниках, со шлемами на головах, с мечами и щитами в руках. Публика закричала от восторга. Судя по всему, борцы были очень известны. Зрители, сидевшие вокруг, заключали пари, и Селена узнала из разговора соседей, что тот, что повыше, выиграл уже сотню боев и что он вообще всеобщий любимец.
Когда борьба началась, публика будто сорвалась с цепи. Мечи бряцали, умащенная кожа блестела, силачи играли мускулами. Селена и Ульрика смотрели на происходящее сначала с любопытством, а потом со все нарастающим ужасом.
Крики толпы оглушили их, когда один из гладиаторов, рослый фаворит, упал на землю, и в мгновение ока его противник поставил ему ногу на грудь. Победитель взглянул в ложу императора, ему дали знак — большой палец вниз, — и, не колеблясь, победитель вонзил меч в грудь своему противнику. Потом поклонился и сорвал шлем с головы побежденного. Из-под него рассыпались светлые косы германца.
Селена и Ульрика онемели от ужаса, когда победитель получал свою награду, а мертвого поверженного воина оттаскивали с поля битвы.