Тесто готовили монахи и булочницы; невестам доверили только месить. Распоряжалась всем л’лэарди Варагад, она приехала позже нас вместе с принцессой Данаяль и еще двумя принцессами, не столь юными, незнакомыми. Мне запретила прикасаться к тесту. Я стояла с кувшином воды над медным тазом, пока принцессы и другие невесты ополаскивали руки.
Кахалитэ пыталась меня ободрить, странная земляная:
– Это тоже важная работа!
Эльяс смеялась, нынче она пребывала в чудесном настроении:
– А в роли цветочницы вы смотрелись милее, чем в роли горничной, л’лэарди-как-вас-там!
Риннэн поджимала губы, будто брезгуя пользоваться моими услугами. Сизоволосая водяная решила покапризничать:
– Куда вы льете? Мне на руки! Больше воды! Кошмар, лучше бы здесь стояла одна из булочниц!
Их осталось трое, водяных, беловолосая Риннэн, очень красивая, но молчаливая черноволосая и эта, сизая. Я, разумеется, ничего ей не ответила. Я твердо решила не скандалить и не привлекать ничьего внимания, особенно Его Величества. Пока идет отбор, меня не пытаются выдать замуж. Есть время говорить со стихией и готовиться к побегу. А это главное.
Вы будете всего лишь женами, возможно, даже нелюбимыми, но в любом случае послушными, думала я, глядя на злорадствующих. Какое унизительное слово для взрослого любого пола – «послушный!» Быть всю жизнь послушной – гораздо хуже, чем один день – слугой. А я буду магом. Я буду летать.
Женщины-саганы всегда стареют раньше мужчин. Когда на ваши лица лягут десятки морщин, у меня будет столь же гладкая кожа и легкая походка, как и сегодня. А пока смейтесь надо мною. В общем, мы злорадствовали как-то обоюдно. Но я все равно им немного завидовала. Я уже знала, как приятно погрузить руки в теплую вязкую массу будущего хлеба, оставляющую на ладонях сухость пшеничной муки и запах теста. В пекущей хлеб женщине есть что-то особенное. Понимаю, почему мужчины-саганы не только любят булочниц, но, в отличие от всяких актрисок и певичек, даже уважают. Даже изредка женятся, если вдовцы.
Монахи тем временем пели молитвы. Печально и заунывно – меня клонило в сон. Я эту ночь вообще не спала – ругалась с родней. Вначале они не верили, что мне действительно велено явиться на поминки в черном платье, думали, я так шучу над ними или вновь собираюсь эпатировать почтенную публику. Когда мне наконец удалось убедить их в монаршей немилости, ругались, плевались, мама плакала, бабушка больно щипала за руки, синяки остались:
– Вот тебе, дрянь бессовестная! Вот тебе!
Его Величество думает, что наказал меня, сделав служанкой? Ха! Тут тихо, спокойно, и невесты, по сравнению с моей семейкой, очень смирные. Тесто поставили подниматься, монахи торжественно растопили печь императорским огнем. Принцессы и невесты отмывали руки от теста. Воды не хватало, принцесса Данаяль приказала мне принести еще ведерко, но л’лэарди Варагад ее оборвала:
– Это обязанность монахов. Для благородной девушки оно слишком тяжелое.
Потом она сделала резкое замечание громко беседующим Эльяс и черноволосой водяной – новой подружке златовласки:
– Какое неприличие – смеяться над поминальным хлебом! Пусть у вас нет почтения к нашему горю, л’лэарди, но хотя бы чувство такта?
– Простите, Ваше Высочество, если мы случайно оскорбили ваши чувства неуместной эмоцией, – поклонилась Эльяс. – Я хотела этого менее всего на свете. Я глубоко скорблю об уходе Его Величества. Он был не только мудрым повелителем нашей великой Империи, но и добрым Другом моей семьи, и память о нем никогда не угаснет в наших сердцах.
– Довольно болтать. Болтать-то вы умеете складно, но слова ваши слишком легковесны, а поведение и близко не свидетельствует о каком-либо сожалении! – бросила Варагад сердито.
Девы умолкли. Монахи пели все тише, так, что стало слышно потрескивание угольков в печи. Некоторые невесты заскучали.
– Л’лэа… то есть, госпожа Верана, у меня развязался шнурок на ботинке. Завяжите, пожалуйста, – томно молвила сизоволосая водяная.
В мгновение ока все взгляды присутствующих саган обратились ко мне. Они смотрели как голодные крокодилы. Завязать шнурки. Это мне придется склониться перед сизоволосой. Нет, даже стать на колено, иначе как его завяжешь?
Перед сизоволосой, полногубой, презрительно усмехающейся. На колено. Я сделала вид, что не услышала. Взгляды жалили со всех сторон больнее ос. Трудно это – делать абсолютно невозмутимый вид, когда на тебя обращено столько внимания!
– Госпожа Верана, вы что, оглохли?
Молчу, вглядываясь в печь, в скачущие искорки.
– Л’лэарди Верана, невежливо молчать, когда к вам обращаются, – принцесса Варагад.
– Боюсь, я не смогу исполнить пожелание этой водяной.
– У «этой водяной» есть имя, – сказала Варагад еще холоднее. – Мне кажется, вы забылись, госпожа Верана. Говорить о присутствующей особе «эта» – недопустимая грубость. Его Величество велел вам прислуживать невестам, и вы обязаны выполнять его приказы.
– Что ж, пусть Его Величество покарает меня, если сочтет нужным.
Смотрю только в огонь. Даже монахи и булочницы, кажется, осуждают меня. Жар румянца предательски опаляет щеки. Мне стыдно? Я стыжусь, что выгляжу столь плохой в их глазах?
Да сгиньте вы во Тьме со своим мнением!
Его Величество прибыл, когда плоские, похожие на лепешки, поминальные хлеба уже вынимали из печей, накрывали белыми полотенцами. На шумные приветствия невест ответил коротко, отстраненно. Он был непривычно мрачен и, пожалуй, печален. Снежная белизна одежд странно контрастировала с ледяной темнотой глаз, со смуглым, все еще в шрамах, лицом. Сизоволосая дурочка-водяная выбрала самый неподходящий момент для жалобы:
– Ваше Императорское Величество, л’лэа… госпожа Верана ведет себя возмутительно дерзко, отказывается выполнять ваш приказ!
Долго смотрел на нее. Сказал, почти не размыкая губ:
– Я вас разве судьей назначил? Здесь только я могу судить. Не оскверняйте день скорби мелочными дрязгами, девы. Я буду оскорблен.
Это был день музыки и смертельной усталости. Пели монахи. Возносили огненную и поминальную молитвы Богине жрецы. Нашей Богине молятся без слов. Душою или музыкой. Военный оркестр играл марш, когда солдаты шли торжественным парадом. Одетые в траур уличные музыканты воспевали былые подвиги, мудрость и величие усопшего.
Мы выстаивали один молебен за другим. Раздавали хлеб и зерновую похлебку нищим. Принимали вместе с императором военный парад и послов иностранных государств, пришедших выразить скорбь. Я думала только о том, чтобы не упасть. Промозглый осенний ветер поддерживал меня за талию, дышал в лицо отрезвляющим холодом. Иди следом за белыми платьями и не думай о том, когда это все закончится.
За весь день ни разу не удалось даже присесть, не говоря уже о том, чтобы склевать хоть полбулки. Раздавая хлеб, я завидовала нищим, которые ели прямо у меня на глазах! И вечер не сулил отдыха. Мне предстояло прислуживать императору за столом во время поминального ужина! Так сказала л’лэарди Варагад.
Столовая дворца – небольшое темное помещение. Горит всего несколько канделябров. Два стола уже накрыты белой скатертью. Тот, что повыше, вероятно, для Его Величества, принцев и принцесс, невысокий – для невест и кого-то еще. Узкие стрельчатые окна императорской столовой обращены к городу. Столица пылает. Свечи в каждом окне, гирлянды фонарей, зажженные очаги. Хорошо людям, которые там, за окнами, – они могут отдохнуть после долгого сложного дня. Согреться под одеялом, вытянуть уставшие ножки.
Хотя самые суеверные не уснут этой ночью. Будут следить, только бы не догорели свечи, только бы не погас камин. Вся эта торжественная иллюминация – не столько из почтения к покойному, сколько из страха. Люди верят, что беспокойная душа повелителя в тринадцатый день бродит по миру, заглядывает в окна, желая утащить на тот свет как можно больше подданных. Чья свеча погаснет ночью, тот скоро умрет. Если свеча какого-то члена семьи догорает, нужно как можно быстрее зажечь новую, и непременно от огня догорающей. Огонь – оберег, защищающий даже от Огненного Владыки.
Ну вот, дверь отворяется. Отрываюсь от окна. Император садится во главе стола. Камердинер-водяной с поклоном подает ему таз для мытья рук, полотенце, расстилает на коленях салфетку. Невестам тоже прислуживают мужчины, но уже человеческой расы. Я единственная девушка. И, кстати, понятия не имею, что мне делать. Встаю за спинами невест, сцепив руки и стараясь не слишком мешать деловитым лакеям.
Поднимается император. Говорит что-то о мудрости и доброте своего отца, о благодарности. Я не вслушиваюсь.
– Л’лэарди Верана, – говорит мне на ухо его камердинер-водяной, подкравшись неслышно, – Его Величество желает, чтобы и вы разделили с ним чашу памяти. – И протягивает мне кубок с вином.
Надо же. Вероятно, я должна расценить это как большую милость? Минуту, пригубив вино, все стоят неподвижно и молчат. Потом император садится, следом опускаются на свои места остальные. Лакеи несут на подносах блюда. Не слышно ни звука, кроме позвякивания столовых приборов, никто не ведет застольных бесед.
Все блюда постные, простые. Хлеб, похлебка. Отличная еда, на мой голодный взгляд. Съедобные запахи издевательски щекочут ноздри. Увы-увы, печаль о покойном занимает меня куда меньше, чем урчащий живот. Стараюсь стоять подальше от невест, громче хлопать башмаками по полу, только бы заглушить позорный звук.
При перемене блюд догадалась выхватить у слуги поднос:
– Я донесу!
Пока шла по залу, ужасно боялась уронить что-нибудь из посуды. Большим счастьем было оказаться за дверью, вне взглядов придворных. Кухня располагалась прямо под столовой. На меня воззрились крайне недоуменно.
– Куда это поставить? – спрашиваю.
– Это та самая л’лэарди, – шепотом пояснил кто-то из слуг. – Та, которая прислуживает.
И меня тут же нагрузили новым подносом! Только с горшочками, уже доверху полными! Каким ужасом был наполнен мой переход по лестнице и особенно по столовой! Каждую секунду я была уверена, что уроню, что вот-вот раздастся ужасный грохот.