Почти жалобно я сообщил ему, что, отказываясь говорить со мной на протяжении последних двух дней, он ставил меня в неловкое положение, заставляя ощущать изрядное неудобство. Дон Хуан взглянул на меня, вскинув брови. По губам его пробежала улыбка, которая тут же исчезла. Я понял — он дает мне понять, что я ничем не лучше Ла Горды.
— Я провоцировал твою самозначительность, — нахмурившись сообщил он. — Самозначительность — главнейший и самый могущественный из наших врагов. Подумай вот о чем: то, что ослабляет нас — это чувство оскорбления и обиды поступками и оплошностями окружающих нас. Наша самозначительность заставляет нас почти все время чувствовать себя оскорблёнными кем-то или на кого-то обиженными.
Новые видящие рекомендуют направить все усилия на исключение самозначительности из жизни воина. Я все время следовал и следую этим рекомендациям. И значительная часть моих действий в отношении тебя направлена на то, чтобы ты увидел — без самозначительности мы неуязвимы.
Я внимательно слушал. Вдруг глаза дона Хуана заискрились, и я подумал, что он, похоже, вот-вот рассмеется. Явной причины для этого вроде бы не было, но не успел я сообразить, в чем дело, как внезапно был огорошен резкой, звонкой и весьма болезненной затрещиной по правой стороне моего лица.
Я вскочил со скамейки. Сзади стояла Ла Горда со все еще поднятой рукой. Лицо ее гневно пылало.
— А теперь можете говорить обо мне все, что хотите! По крайней мере, теперь у вас есть повод! — прокричала она. — Но если у вас есть, что сказать, — скажите мне это прямо в лицо!
Этот взрыв словно исчерпал все ее силы, потому что она опустилась на асфальт и заплакала. Дон Хуан застыл на месте с выражением невыразимого ликования на лице. Меня же сковала бешеная ярость. Бросив на меня свирепый взгляд, Ла Горда повернулась к дону Хуану и жалобно промямлила, что мы не вправе ее критиковать.
Дон Хуан хохотал. Он сложился пополам. Он почти рухнул на землю. Два-три раза он пытался что-то сказать мне, но в конце концов просто повернулся и двинулся прочь, то и дело сотрясаясь всем телом в приступах гомерического смеха.
Я ринулся было за ним, все еще охваченный негодованием по адресу Ла Горды — в тот момент я презирал ее, — как вдруг со мной произошло нечто необычайное. Я понял, что именно так забавляло дона Хуана. Мы с Ла Гордой были похожи до ужаса. Наша самозначительность была монументальной. Мое удивление и моя ярость по поводу пощечины в точности соответствовали гневу и подозрительности Ла Горды. Дон Хуан был абсолютно прав. Бремя самозначительности в самом деле является жуткой обузой.
Я побежал вслед за доном Хуаном в восторге, со слезами, которые текли по моим щекам. Я догнал его и рассказал о том, что осознал за миг до этого. Глаза его сияли озорством и радостью.
— Но что мне делать с Ла Гордой? — спросил я.
— Ничего, — ответил он. — Осознание — всегда дело сугубо личное.
Он сменил тему, сообщив мне, что знаки говорят о том, что продолжить беседу мы должны у него дома — либо в большой комнате с удобными креслами, либо на заднем дворике, окруженном крытой галереей. Дон Хуан объяснил, что когда он кому-нибудь что-либо объясняет в одном из этих двух мест, никто другой туда не входит.
Мы вернулись в дом. Там дон Хуан рассказал всем о поступке Ла Горды. Все видящие принялись подтрунивать над Ла Гордой, делая это с явным удовольствием, что поставило Ла Горду в крайне незавидное положение.
— Щепетильность и тактичность — не помощники в борьбе с самозначительностью, — пояснил дон Хуан в ответ на мое выражение озабоченности по поводу положения Ла Горды.
Потом он попросил всех покинуть комнату. Мы сели, и дон Хуан начал объяснять. Он сказал, что видящие, как древние, так и новые, делятся на две категории. К первой относятся те, кто стремится практиковать самообуздание и способен направить свою деятельность в русло достижения прагматических целей, несущих благо другим видящим и человеку вообще. Другая категория — это те, кому нет дела до самообуздания и достижения прагматических целей. Среди видящих принято считать, что тем, кто составляет вторую категорию, не удалось справиться с проблемой самозначительности.
— Самозначительность, — пояснил дон Хуан, — не является чем-то простым и наивным. C одной стороны, это сердцевина всего наилучшего, что в нас имеется. А с другой — сердцевина всей нашей внутренней гнили. Избавление от этой гнилой части самозначительности требует шедевра стратегии. И во все века видящие давали высочайшую похвалу тому, кому удавалось это совершить.
Я пожаловался на то, что идея избавления от собственной значительности, временами для меня довольно привлекательная, кажется мне все же чем-то непостижимым. Я сказал, что нахожу его указания относительно избавления от нее весьма туманными и потому не могу им следовать. На это дон Хуан ответил:
— Я говорил тебе не один раз: вставший на путь знания должен обладать огромным воображением. На этом пути, видишь ли, ничто не бывает таким ясным, как нам бы того хотелось.
Я ощущал некоторое неудобство, и это заставило меня вступить в спор. Я заявил, что его указания напоминают мне постулаты католической веры, и что после того, как мне всю жизнь твердили о греховности и грехе, я сделался невосприимчивым к подобного рода вещам.
— Для воина борьба с самозначительностью не принцип, а чисто стратегический вопрос, — ответил дон Хуан. — Твоя ошибка заключается в том, что ты рассматриваешь то, что я говорю, с точки зрения морали.
— Я действительно считаю тебя человеком высокоморальным, дон Хуан.
— Ты просто заметил мою безупречность. И это все, — произнес он.
— Безупречность, равно как и избавление от самозначительности — понятия слишком неопределенные, чтобы представлять для меня какую-либо ценность, — заметил я.
Дон Хуан чуть не задохнулся от смеха, и я в вызывающем тоне потребовал от него объяснения безупречности.
— Безупречность — это не более чем правильное использование энергии, — сказал он. — И все, что я говорю, к вопросам морали не имеет ни малейшего отношения. Я сохранил энергию, и это делает меня безупречным. Чтобы понять это, тебе необходимо самому сохранить достаточно энергии.
Довольно долго мы молчали. Мне хотелось обдумать сказанное доном Хуаном. Неожиданно он снова заговорил:
— Воин проводит стратегическую инвентаризацию. Он составляет список всего, что делает. А затем решает, какие пункты этого списка можно изменить, чтобы дать себе передышку в расходовании энергии.
Я возразил, что в такой перечень должно входить все, что только есть под солнцем. Дон Хуан терпеливо пояснил, что стратегической инвентаризации, о которой идет речь, подвергаются только те поведенческие структуры, которые не являются существенными с точки зрения выживания и благополучия.
Тут я буквально подскочил. Какая возможность! И я принялся говорить о том, что выживание и благополучие — категории, допускающие бесконечное количество толкований, и потому прийти к какому-нибудь определенному соглашению относительно того, что считать существенным, а что — несущественным с точки зрения выживания и благополучия, попросту невозможно.
По мере того, как я говорил, я начал терять исходный импульс. В конце концов, я умолк, так как осознал всю несерьезность своей аргументации.
Дон Хуан ответил, что в стратегической инвентаризации воина самозначительность фигурирует как деятельность, потребляющая самое большое количество энергии. Отсюда и усилия, которые воин прилагает для её искоренения.
— Одна из первейших забот воина — высвободить эту энергию, для того, чтобы с ее помощью встретиться с неизвестным, — продолжал дон Хуан. — Действие по перераспределению этой энергии называется безупречностью.
Наиболее эффективную стратегию, по словам дона Хуана, выработали видящие времен Конкисты — великие мастера искусства сталкинга. Эту стратегию составляют шесть взаимодействующих между собой элементов. Пять из них называются атрибутами образа жизни воина: контроль, дисциплина, выдержка, чувство времени и воля[4]. Все они относятся к миру воина, ведущего битву с самозначительностью. Шестой же элемент — наиболее, пожалуй, важный из всех — относится к внешнему миру и называется мелким тираном.
Дон Хуан замолчал и взглянул на меня, как бы спрашивая, все ли я понял.
— Я, знаешь ли, весьма озадачен, — произнес я. — Ты вот все говоришь, что Ла Горда — мелкий тиран моей жизни. Но что же все-таки такое — мелкий тиран?
— Мелкий тиран — это мучитель, — объяснил дон Хуан. — Некто либо обладающий властью над жизнью и смертью воина, либо просто раздражающий его до безумия.
Дон Хуан говорил это с лучезарной улыбкой. Он сообщил мне, что новые видящие разработали собственную классификацию мелких тиранов, и, несмотря на то, что речь идет едва ли не о самых важных и серьезных вещах, классификация эта не лишена юмора. Дон Хуан заверил меня, что какую бы из классификаций, разработанных новыми видящими, мы не взяли, в ней всегда будет присутствовать оттенок ехидного юмора, потому что юмор — единственный способ противостоять пристрастию человеческого осознания к проведению инвентаризаций и составлению громоздких классификаций.
Сообразно своей практике новые видящие поставили во главу классификационного перечня первичный источник энергии, являющийся единственным и полноправным правителем всей вселенной, и назвали его просто тираном. Естественно, любые другие деспоты и диктаторы стоят неизмеримо ниже категории тирана. По сравнению с источником всего сущего самые могущественные и беспощадные тираны рода человеческого являются жалкими шутами и потому относятся к категории мелких тиранов— pinches tiranos. Кроме того, существует два подкласса малых мелких тиранов. Первый подкласс составляют мелкие тираны, которые преследуют и приносят страдания и невзгоды, но не могут непосредственно лишить кого-то жизни. Их называют мелкие тиранчики —