Но, возможно, впервые с самого начала этой истории, Альбина невольно закусила губу, ощущая, как в ней поднимается сомнение: а не прав ли, в конечном счёте, был Ярослав? Его методы были отвратительны, манера — хамская, взгляд на мир — лобовой, без тонкостей, но… разве не прав он был в самом главном? Разве не ясно было, что ребёнку нужно больше, чем вытертые пледы и пожилое тепло в ссохшемся доме? Разве можно было закрыть глаза на нищету, на отсутствие простого — стабильности, личного пространства, ощущения будущего? Что в конечном итоге важнее: любовь без возможностей или возможности без любви?
Ярослав….
Она залпом выпила свой кофе и попросила еще.
Ярослав…
Значит он не выпускал ее из поля зрения, как и она его.
Семь лет. Семь проклятых лет они жили, как разведчики по разные стороны границы — почти не касаясь друг друга напрямую, но неизменно ощущая присутствие противника. Она не раз ловила себя на том, что инстинктивно отслеживает его — в новостях, в отчётах, в служебных пересечениях, и, судя по его осведомленности о ее деятельности, он делал то же самое. Они играли в молчаливое наблюдение, как в шахматы на расстоянии, где каждый ход был предсказуем, и всё же — полон скрытого напряжения.
Она едва заметно усмехнулась, коротко, почти горько. Их странные отношения с Миитой напоминали ей не вражду и не охоту, и тем более не роман. Это был танец. Медленный, выматывающий, с оголённой сталью вместо партнёрства, где каждый шаг — на грани, каждое движение — по лезвию ножа. Опасный, мучительный, почти гипнотический.
Альбина всегда знала, что такие мужчины, как Ярослав Миита, не позволяют себе роскоши эмоций. Они просчитывают, планируют, не оставляют за собой следов, не действуют сгоряча. И когда-то, семь лет назад, он сам же и преподал ей этот урок — жёсткий, холодный, но, как ни странно, необходимый. С тех пор она не питала иллюзий.
Тогда она села в машину Димы, ощущая на губах вкус поцелуя Ярослава, а внизу живота тлеющий огонь настоящего, дикого желания. И только позже, гораздо позже призналась себе, что на какое-то мгновение почти сдалась ему. Почти сожалела о том, что не послушала его, не отступила от намеченного и….
Сожаления давно прошли.
Нужно готовиться к войне. Как бы Миита к ней самой не относился, как бы не уважал, подобной оплеухи он не простит. И дело даже не в том, что ему нужна девчонка, нет. Дело в том, что теперь для него вопрос принципа наказать наглую выскочку, бросившую ему вызов. Приструнить ее, показав, что лев еще в силе и может одним ударом перебить хребет жертве.
Женщина вздохнула, закрыла глаза, откидываясь на спинку кресла.
Посмотрим, кто кому еще хребет переломает. Она давно уже не косуля, давно отрастила и когти, и клыки. И битва будет на ее территории. Первый раунд остался за ней.
12
— Ты можешь шевелиться быстрее? — рявкнула Альбина, подгоняя девочку, практически волоча ее за собой в сторону офиса.
Новый город пугал. Не гулом транспорта и даже не высотой домов, а отсутствием опоры. Он не знал её, и она не знала его. Здесь не было запахов, которые можно любить. Не было тёплой кружки с облупленным узором, не было шершавого одеяла, не было бабушкиного голоса, зовущего к ужину. Здесь всё было другое. Слишком большое. Слишком светлое. Слишком чистое.
Квартира, в которую её привезли ночью, — просторная, современная, идеальная — вызывала у Насти не восхищение, а тревогу. Она была неестественно ровной, как выставочная, с белыми стенами, блестящими поверхностями, где нельзя было дотронуться ни до чего, не оставив следа. Даже запах — тот особый, смешанный из свежего ремонта, стекла и дорогой бытовой химии — был чужим, давящим.
Новая одежда, аккуратно разложенная на кровати, с этикетками, с ровными складками, с запахом магазина, — казалась ей не подарком, а костюмом, выданным для роли, которую она не понимала. Эти вещи не были её. В них не было запаха бабушкиного порошка. Не было ни одной заплатки, ни одной растянутой резинки, ни следа на локте, оставленного подоконником.
А сама Альбина — быстрая, точная, сильная, резкая, — и правда была похожа на мать. Настолько, что в полумраке или в боковом свете Настя иногда ловила знакомую линию подбородка, поворот головы, движение руки — и сердце замирало. Но эта женщина не была её мамой.
Она не кричала — почти никогда, и уж точно не так, как бывало дома, когда тон Эльвиры срывался до визга. Она не поднимала руку. От неё не пахло липкими, душными духами из ларька у вокзала, не тянуло сигаретным дымом или уставшей кожей. Напротив — она всегда была безупречна: чистая, собранная, гладкая, как обложка глянцевого журнала. От неё пахло чем-то до боли хорошим — свежим, весенним, как бабушкин сад в начале мая, когда сирень только зацветает, а на утренней траве ещё держится прохлада.
И иногда, в редкие моменты, когда Настя закрывала глаза, забываясь, ей становилось невыносимо ясно, как сильно ей хочется подойти — просто подойти и обнять эту женщину. Не спрашивая разрешения. Просто уткнуться в неё лицом, вдохнуть этот запах и задержаться там, в её руках, в её тепле, как будто это могло стереть всё, что было раньше. Боль, страх, утрату, одиночество.
Но каждый раз, открывая глаза, Настя сталкивалась с реальностью, резкой, как сквозняк: Альбина была холодна. Не злая — нет. Не равнодушная. Но чужая. В каждом её взгляде, в каждом точном и немного усталом движении чувствовалось: она делает то, что считает нужным, но не то, чего хочет. И девочка — острая, чуткая, как все дети, которые слишком рано научились слушать тишину — это ощущала. Она чувствовала, что этой красивой женщине, ухоженной, сильной, пахнущей сиренью и травами, она не нужна.
И если страх перед Ярославом был страхом животным, ледяным, давящим на грудь, как камень — тот самый ужас, что охватывает, когда тебя собираются увезти навсегда, — то страх перед Альбиной был другим. Мелким, липким, почти невидимым, но постоянным. Страхом не быть замеченной. Не быть нужной. Быть чем-то временным. Неподходящим. Лишним.
Ей хотелось плакать.
Не всхлипывать украдкой, не прятать лицо в подушку и глотать слёзы, чтобы никто не услышал, — а по-настоящему расплакаться: громко, с захлёбыванием, с тем отчаянным всхлипом, который прорывается из самой глубины и говорит: "Я не хотела. Я не виновата. Я не знала, как иначе." Ей хотелось объяснить, пусть даже запинаясь, сбиваясь, путая слова, — что она не специально уронила вчера тот хрустальный шар, не специально разбила его на крошечные, сверкающие, как лёд, осколки. Что ей просто хотелось дотронуться, посмотреть поближе, подержать в ладонях. Она не знала, что он такой хрупкий.
Ещё больше ей хотелось сказать, что и ночью всё случилось не по воле. Что она не виновата в мокрой постели, что это всё из-за снов — страшных, длинных, вязких, в которых она всегда куда-то бежит, спотыкаясь, сбивая дыхание, но никуда добежать не может. Что в этих снах темно, и пахнет пылью, и кто-то сзади кричит, а она знает, что если обернётся — станет ещё страшнее. И больнее… намного больнее….
Она заметила, как утром Альбина поджала губы, увидев мокрые простыни, — быстро, почти незаметно, как человек, который борется с раздражением и всё же одерживает над ним победу. Никаких слов. Ни окрика, ни вопроса. Только короткий, усталый вздох — и женщина аккуратно, без суеты, сняла бельё, молча отнесла в ванную и включила стиральную машину.
А вчера, когда Настя уронила шар, тот, с золотыми вкраплениями и тяжёлым стеклом, девочка застыла — сжалась в комочек, как это бывало раньше, в старой квартире. Она ждала. Ожидание было хуже самого наказания: оно висело в воздухе, жгло кожу, от него начинали ныть суставы. Но Альбина тогда лишь бросила на неё быстрый взгляд, даже не осуждающий — скорее оценивающий — и, не сказав ни слова, пошла за веником и совком. Подмела. Выбросила.
И всё.
Лучше бы накричала, — подумала Настя тогда. Лучше бы ругалась, как бабушка, ударила, как делала мама. Тогда было бы понятно: я плохая. Меня наказывают. Всё правильно.
А эта тишина, ровная, чужая, почти вежливая — она была страшнее любого крика.
Сегодня всё пошло иначе. Не так, как раньше, не по привычному, уже почти успокаивающему сценарию, когда её оставляли дома под присмотром строгой, но молчаливой женщины. Утро началось с того, что Альбина вошла в комнату, подняла Настю с ещё тёплой, мокрой постели, ничего не объясняя. Только сухо велела идти в душ, и, пока девочка мылась, быстро и решительно собрала вещи. Всё происходило молниеносно, без лишних слов, без взгляда, который мог бы дать хоть какую-то опору. Они вышли из квартиры и поехали — куда, Настя не знала. Она не смела спрашивать. Но страх уже начал нарастать, липкий, холодный, обволакивающий изнутри.
В голове путались мысли. Может быть, наказание за разбитый хрустальный шар всё-таки впереди? Может, Альбина — Настя боялась даже в мыслях называть её тётей — решила избавиться от неё окончательно? Ведь она чужая, неудобная, с ней слишком много мороки. Может, всё это время, пока её кормили, одевали, укладывали спать в чужой, но мягкой постели, всё это было только подготовкой к какому-то решающему действию — последнему шагу? Ведь Альбина молчала. Она вела машину, не оборачиваясь, глядя только вперёд, на дорогу. Иногда говорила по телефону — громко, раздражённо, какими-то резкими, деловыми словами, но ни разу не взглянула в зеркало, не поинтересовалась, как Настя себя чувствует. Будто в машине её не было вовсе.
В салоне машины, как и в квартире, было светло, вкусно пахло — духами, кофе, чем-то миндальным. Настя чувствовала себя странно среди этих запахов, слишком чистых и новых, совсем не похожих на привычные ароматы бабушкиной кухни или старой мебели. Но едва они вышли на улицу, как страх вернулся с удвоенной силой. Они оказались в центре города — людей было много, и все они куда-то спешили, гудели, двигались быстро, не обращая внимания на других. Настя старалась поспевать за Альбиной, но та шла слишком быстро, и каждый её шаг, каждый короткий оклик по телефону казался девочке командой. Приказом.