— Жаль, — произнёс он, и это слово упало между ними с беззвучной, пугающей тяжестью, как осенний лист на могильную плиту. — Если бы ты хоть на секунду удосужилась пошевелить мозгами в своей упрямой, строптивой, рыжей башке, Альбина…
Голос его звучал глухо, ровно, будто исходил из-под земли — лишённый эмоций, сухой, мёртвый. А губы приблизились еще ближе, почти касаясь ее губ.
— …ты бы, возможно, поняла простую вещь: мы с тобой, при всём этом аду, вполне совместимы для жизни. Не идеальны, не спокойны — но реальны. Настоящие. А ты… Ты позволила собственной ненависти затуманить всё. Она проела тебя изнутри, как ржавчина. И теперь ты, Альбина, своими же руками разрушаешь всё хорошее, что когда-либо к тебе тянулось. Всё — в клочья.
Он не отпускал её, продолжая держать за запястье, его глаза были близко — слишком близко, в них больше не было злости, только усталость.
— Я думал, что за семь лет ты изменилась. Повзрослела. Что ты смогла перебороть ту сломанную девочку, которая дрожала у меня в кабинете с пустыми глазами. Но ты не выросла, Альбина. Ты не воскресла. Ты просто озверела. Выжгла в себе всё живое, оставив только красивую, холодную оболочку. Витрину. Манекен.
Альбина смотрела на него, не отводя взгляда, и в ней в этот момент бурлило всё то, что невозможно было назвать одним словом. Всем своим иссечённым болью сердцем она ненавидела этого человека — за его жестокость, за прошлое, за те слова, что ранили точнее скальпеля. Но в то же самое время, на каком-то извращённом, противоестественном уровне, её тело хотело — нет, не ласки, не утешения, — оно хотело уничтожить границу между ними. Хотело оказаться ближе, чем позволено. Хотело упасть в этот омут и выжечь всё до конца.
Она склонила голову ближе, так, что дыхание пересеклось, коснулось его губ, но оставив между ними миллиметры — висело в воздухе, натянутое, как нить.
— Ты тоже, Яр, ничего не понял, — прошептала она. — Я никогда не играла по твоим правилам. И тебя это убивает изнутри, ломает и корежит! Ты так и не понял, что я — не твоя монета в коллекции, не твоя игрушка, которых у тебя множество и которые ты ломаешь с маниакальной точностью.
Они смотрели друг на друга, не отпуская и не приближаясь. Смотрели так, что само время застыло на несколько мгновений.
А потом он резко разжал руку.
Альбина взяла сумочку и пошла прочь.
Не убегала. Шла спокойно, чуть покачивая бедрами, понимая, что теперь столкновение неизбежно.
Вышла из зала, зашла в лифт. Точно так же, с ровной спиной спустилась к машине и села внутрь.
И упала головой на руль, позволяя себе задрожать.
Закусила пальцы, чтобы не закричать от ярости и боли.
Ярослав в ярости раздавил бокал в своей руке, не ощущая, как острые осколки впились в шершавую, твердую ладонь, а кровь капает на белоснежную скатерть стола.
* Имеется ввиду Никита Белых — в 2009–2016 годах занимал пост губернатора Кировской области. В 2016 году арестован за получение крупной взятки, в 2018 приговорён к 8 годам лишения свободы.
19
Альбина гнала машину по пустым, вымершим вечерним улицам, как будто хотела уехать от самой себя, вырваться из капкана мыслей, впившихся в череп, словно иглы. Кровь глухо и навязчиво пульсировала в висках, отдаваясь эхом внутри черепа, а в голове — с болезненной, машинальной навязчивостью — снова и снова прокручивался недавний разговор, каждое слово, каждый интонационный удар.
Она чувствовала, как в груди поднимается, расправляя огненные крылья, бессильная ярость — густая, вязкая, затуманенная. Но вместе с ней — и обида. Горькая, горше самой полыни, впитавшаяся в неё за эти годы так глубоко, что уже стала частью плоти. Миита, сам того не понимая, ударил точно в самое уязвимое, тщательно скрытое, ни с кем не обсуждаемое место. Он задел то, с чем она жила каждый день — с невозможностью простить. Ни себя. Ни Эльвиру. Ни Артура.
И особенно — не могла принять. Принять то страшное, нелогичное, разрывающее — что её ребёнок погиб. А ребёнок Эльвиры — выжил. Почему? За что? Чем она так согрешила? Где была её вина? В чём её наказание?
Мысль о том, как могла бы сложиться её жизнь, если бы её малыш остался с ней, не просто не отпускала — она прожигала всё сущее внутри. Нет, тогда, в юности, будучи наивной, испуганной, ни в чём не опытной девочкой, она пережила потерю почти спокойно, как будто не до конца поняла масштаб произошедшего. Боль пришла позже. Намного позже. Годы спустя, когда ей было уже под тридцать, когда карьера шла вверх, проекты сменяли друг друга, деньги не были проблемой… но пустота внутри росла, и стало очевидно: она добилась всего, кроме главного.
Ей не удавалось построить ни одних настоящих, тёплых отношений. Не потому, что не хотела. А потому, что не верила. Не верила, что её можно любить просто так. Без заслуг. Без борьбы. Без вычета. За силу — да. За ум, за устойчивость, за деловую хватку — конечно. За перспективы, статус, финансы — само собой. Но её, как женщину, как человека, как живую и уязвимую — разве кто-то когда-либо выбирал?
Разве кто-то, кроме Димки…
Она даже не заметила, как сжала руль до онемения в пальцах. Может быть, если бы тогда её ребёнок выжил, она бы и не стала такой успешной, амбициозной, почти железной. Но, возможно, была бы хотя бы чуть-чуть счастливее? Ведь дети любят не за силу, не за правильность и не за достижения. Они любят потому, что ты — их мать. Потому что ты рядом.
Она пыталась гнать эти мысли прочь, понимать, что на месте одной боли была бы другая — иные тревоги, иная усталость, другие потери. Но даже это осознание не спасало: образы возвращались. Упрямо. Неотвратимо.
После того случая она больше не смогла забеременеть.
Ни естественным путём.
Ни с помощью лучших репродуктологов, протоколов, инъекций и бесконечных анализов.
Об этих попытках не знала ни одна живая душа.
Даже Дима.
Словно только Артур смог когда-то давно разбудить ее тело, ее дремавшую до времени женскую суть. Артур, который после поганой свадьбы, уехал на другую сторону планеты, подальше и от нее, и от ее сестры, и от отца. Он не унаследовал болезнь Ярослава, Альбина знала, что у него растет дочка, третья по счету за семь лет с хвостиком. Ревности она не чувствовала. Как и злости к той, другой девочке, со светлыми глазами отца и пепельными волосами матери.
А вот глядя на Настю испытывала почти звериное бешенство. Пыталась справиться с собой, снова и снова и снова повторяя себе, что ребенок не виновен в грехах взрослых, что она не имеет права так поступать с малышкой, но ничего не могла с собой поделать.
Резко затормозила у дома, ударившись крылом о бордюр, но даже не посмотрев на вмятину. Вышла из машины и глубоко вздохнула воздух, наполненный ароматом распускающейся сирени.
Она стояла, не двигаясь. Замерла посреди дорожки, как будто вкопанная, и смотрела в темнеющие окна своего дома, зная: там её ждут. Там — те самые большие, карие глаза. Глаза ребёнка, которого она не просила, не выбирала, но который оказался рядом. Который каждую ночь ждал.
Она боялась идти внутрь. Боялась, что не справится, что сорвётся, что сделает то, о чём потом пожалеет. Потому что не верила себе больше — не доверяла своей способности сдерживаться и заботиться. Всё это будто было стёрто с внутренней карты.
Настя никогда не ложилась спать, пока Альбина не возвращалась. Ни одна няня, ни ласковая, ни строгая, ни из самых опытных, за эти две недели так и не могли уломать девочку. Она просто сидела на своей кроватке — тихо, неподвижно, со своей неизменной, страшной плюшевой белкой в руках. Смотрела в пустоту, вслушивалась. И только когда в прихожей раздавался знакомый звук ключей и шагов — выходила. Молча.
Как вышла и сейчас, когда Альбина с размаху швырнула свои туфли в угол.
— Почему ребенок не спит? — зло бросила женщина няне — молодой девушке лет 25. — Ваша задача, следить за ней!
— Альбина Григорьевна, — пробормотала та, тушуясь и съеживаясь под взглядом Альбины. — Я уложила, и сказки читала, и песню пели и Машу и медведя смотрели… она никак не спит….
Альбина проглотила ругательства, бросив злой взгляд на девочку.
— Быстро спать! — резко бросила Альбина.
Настя кивнула и, молча, не споря, прошлёпала босыми ногами в сторону своей комнаты — бывшей библиотеки, временно переоборудованной под детскую. Всё в ней было «временно»: занавески, складной столик, игрушки в коробке и даже сама кровать, будто говорившая, что девочка здесь не навсегда.
— Уво…. — Альбина круто развернулась к няне, и замолчала на полуслове. — Идите домой, — приказала она уже спокойнее, какой смысл злиться на то, с чем не мог справиться никто. — Завтра жду в восемь.
— Х… хорошо, — закивала та радостно головой, слухи о том, что эта клиентка избавилась уже от пятерых, расходились по агентствам, как круги по воде. — Альбина Григорьевна…. Там…. ужин….
— Что? — круто развернулась Альбина.
— Ужин…. Вы поздно… Настюша все равно не спала…. Вот и решили приготовить…. — зачастила девушка. — Там ничего сложного…. там мы пирожки пожарили…. И….
— Идите домой, — весомо повторила Альбина.
— Она…. — девушка быстро накинула на себя куртку, — она умница… она многое умеет.
Альбина почувствовала, как звереет. Тон няни, этот мягкий, неловкий лепет, этот наивный восторг от «умницы» — всё это бесило её больше, чем можно было объяснить словами.
— Мне плевать! — внезапно рявкнула она, и голос прозвучал так резко, что девушка инстинктивно отступила назад. — Ваша задача — присматривать за девчонкой! Чтоб была одета, обута, накормлена и выгуляна! Всё! Больше от вас ничего не требуется!
Няня опустила глаза, запинаясь, начала перебирать связку ключей, словно надеялась спрятаться за их металлический звон.
— Но… Альбина Григорьевна… ей в сентябре в школу… и она… ну, то есть, я подумала, может, её начать готовить… с ней заниматься понемногу…
— Осенью она пойдёт в школу в другом городе, — отчеканила Альбина, холодно и безапелляционно, как приговор. — Там её и подготовят. Это не ваша забота. Я не ясно выразилась?