Тишина, в которую провалились последние слова, была тяжёлой, как свинец. Няня только молча кивнула и поспешила к выходу, даже не оборачиваясь.
Альбина осталась в прихожей, ощущая, как под кожей ноет злость, которую не удаётся ни приглушить, ни направить. Всё происходящее — слова, лица, даже запах еды из кухни — действовали, как наждачная бумага по оголённому нерву.
— Альбина Григорьевна, — няня остановилась в дверях. Хлопнула большими серыми глазами. — Я завтра не приду. А Настя вас любит. Хоть я и не понимаю за что.
С этими словами девушка вышла из роскошной квартиры, плотно притворив за собой дверь.
20
Ночью женщина практически не спала, ворочаясь в своей огромной, пустой кровати, прислушиваясь к звукам за окнами и в соседней комнате. Никогда раньше она не замечала, как спит город: шумом ветра за окном, редкими визгами автомобильных сигнализаций, чьими-то пьяно-веселыми криками. В какой-то момент встала, босыми ногами ступила на прохладный паркет. Подошла к окну и распахнула створки, впуская в комнату влажный ночной воздух — он тянул с Исети, пах рекой, листвой и чем-то железным, городским. Комар, залетевший с потоком воздуха, тут же нашёл её шею. Она поймала его в ладонь, смачно прихлопнула, выругалась сквозь зубы — и тут же затихла. Звук был слишком громким в этой гулкой тишине.
На кухне часы показывали три ночи. Альбина, не включая верхнего света, налила себе воду, потом подумала и заварила кофе — крепкий, чёрный, без сахара. Горечь согревала горло, но не снимала внутреннего напряжения.
На столе с вечера стояла глубокая керамическая тарелка, накрытая вафельным полотенцем. Она даже не подошла к ней вчера, проигнорировала. Теперь — подняла край ткани. Внутри аккуратно лежали пирожки: румяные, мягкие, с хрустящей корочкой, как из детства. Альбина достала один, осторожно, как будто это было нечто хрупкое, и откусила.
Глаза закрылись сами собой от удовольствия.
Он был ещё тёплым. С картошкой, чуть сладковатый — наивный, домашний вкус, такой, который умеют готовить только те, кто по-настоящему хочет угодить. Впервые за сутки желудок болезненно напомнил о себе. Она осознала, что последний раз ела почти двадцать часов назад, где-то между совещанием и поездкой к нотариусу. А после схватки с Ярославом даже думать о еде не могла.
Ярослав…
Где он сейчас? Спит, раскинувшись на безупречно выглаженных простынях в роскошном номере лучшего отеля города? Или… сбрасывает напряжение в постели своей новой любовницы? Девушки, которой едва исполнилось двадцать пять — той самой, с мягкими губами и глазами дикой серны, на которой он, по привычке, лечит себя от старения и злобы. Секс как способ забыться, как акт власти.
Альбина видела фотографии этой девочки. Как и других, бывших до неё — за эти семь лет он сменил пятерых. Яркие. Эффектные. Фигуристые. Всегда ухоженные. И, что особенно странно — всегда рыжие.
Инна, умная, расчетливая, сильная Инна, живущая теперь в Испании, счастливая мама двоих трехлетних близнецов, была последней блондинкой в его окружении.
— А у него пунктик, — задумчиво заметил Виктор, когда принес ей в папке информацию.
Пожала плечами — иллюзий она не питала. Да, женщины были похожи на нее, но еще больше они были похожи…. На Эльвиру. И от осознания этого Альбине стало горячо внутри.
Ни с одной из них он не оставался дольше нескольких месяцев.
Ревности не было.
Было странное, сосущее чувство, определение которому она дать так и не могла. И уж точно, только он мог настолько выбить ее из колеи, нанести точный удар, резать по живому.
И вопрос, что связывало ее сестру и этого человека настойчиво стучал в висках, не давал покоя, царапал изнутри.
Что она вообще знала о жизни сестры за последние годы?
Ничего.
Не хотела знать. Не желала знать. Не позволяла себе знать. Вычеркнула ту из своей жизни раз и навсегда после злополучной свадьбы. Понятия не имела на что та жила, чем занималась. Это было абсолютно белое пятно, полное отсутствие информации.
И это было слабостью.
Потому что даже взяв на себя ответственность за Настю, Альбина не позаботилась выяснить ничего о Эльвире.
Страх?
Или вина?
Разве не замечала она странности в поведении девочки? Полное нежелание той привлекать лишнее внимание? Эти оплошности по ночам. А сколько раз краем глаза улавливала она, как сжимается девочка в комочек от резких слов. Поношенные вещи. Отсутствие игрушек.
Неужели всё действительно было так плохо? Эльвира… она что, действительно едва сводила концы с концами? Или пыталась скрыть нечто худшее?
Альбина сжала в ладони телефон, как будто он мог дать ответы. Сделала глубокий вдох и набрала Диму.
Он ответил сразу, несмотря на четыре утра.
— Что у тебя? — его голос прозвучал чётко, без тени сонливости.
— Ты вообще, что ли, не спишь? — отозвалась Альбина, устало и зло, одновременно вгрызаясь в очередной пирожок, будто могла заесть этим вкусом нарастающее чувство тревоги.
— Судя по голосу, мы в заднице, — констатировал Ярославцев со вздохом. — По десятиуровневой шкале на каком уровне?
— На сотом, — буркнула Альбина, потирая лоб. — Переговоры переросли в войну, Дим….
Медленно, выдавливая из себя слово за словом Альбина рассказала другу о том, что произошло. Сухо, сдержанно, со свойственной ей скрупулёзностью, не смягчая и не пытаясь оправдаться.
Дмитрий долго молчал, после того как она закончила.
— Теперь, Дим, — подытожила она, — он не остановиться ни перед чем….
— Еще бы, — вздохнул тот. — Вы друг друга знатно мордами по асфальту повозили. Ярослав такого не простит.
— Я знаю, — коротко и жестко ответила она. — Поэтому мы должны быть готовы. Ко всему. И к самому худшему — тоже.
Он снова замолчал, но на этот раз — не из замешательства. Пауза была иной, наполненной чем-то личным, тонким, болезненно интимным. В его следующей реплике прозвучала осторожность, будто он сам не до конца понимал, зачем это говорит, но чувствовал — промолчать было бы предательством.
— Аль… — начал он, чуть сбивчиво, как будто впервые вслух произносил давно назревавшую мысль. — Он тебя, похоже, любит.
Альбина рассмеялась. Смех её был коротким, ломким и горьким, как ржавчина на железе. Он прозвучал неожиданно громко в тишине её кухни, где тускло мерцал экран телефона и пахло остывшим кофе.
— Нет, Дим, — сказала она, вытирая глаза тыльной стороной ладони, будто от усталости, — не любит. И никогда не любил. Хочет — да. Я ему интересна — возможно. Но это не любовь….Он и брак мне предложил исключительно, чтобы не заморачиваться. Словно я его очередная шлюха.
— Он предложил тебе брак, потому что по-другому не умеет, — вздохнул Ярославцев. — Ты себе представляешь романтичного Ярослава?
— Дим… — Альбина вздохнула. — Это ты воспринимаешь брак, как серьезный шаг… он — нет. Для него это способ сохранить или усилить или восстановить контроль. Да, и смысла спорить нет, я бы все равно на этот идиотизм не согласилась. Более тупого решения проблемы придумать вообще сложно!
— Может, он надеялся, что…. что ты тоже чувствуешь к нему хоть что-то…
— Ага, раздражение! Я семь лет жила своей жизнью, а тут: «привет, Альбина! Я тот мужик, который хотел тебя трахнуть, но ты не дала. Попробуем снова?».
— Или врешь ты сейчас самой себе, — она почти увидела, как Дима пожал плечами. — Аля, ты многого мне тогда не рассказала о вас. И не вздумай сейчас все это отрицать! — в голосе Ярославцева послышался редко звучащий металл. — Я не слепой. Что-то на свадьбе между вами произошло, что-то, что ты старательно скрывала все эти годы. Я не спрашивал, не лез, не выяснял, понимая, что это слишком личное. Но хотя бы, Аль, признай тот факт, что ни ты, ни он друг друга так и не отпустили.
Альбина молчала, покусывая губы. Хотелось кричать, сказать, что все это — бред и ложь. Но разве правдой это не было?
— Дим, — она вздохнула. — Я хочу тебя попросить….
— Да кто бы сомневался, — пробормотал он. — Давай….
— Выясни все, что можешь, о жизни Эльвиры за последние семь лет…. Знаю, это…. — она закусила губу. — Больно. Особенно тебе…
— Аля….
— Послушай, как и я, ты тоже бежал от прошлого. Как и я, ты тоже все эти годы носишь в себе чувство вины за то, что мы сделали. Все мы: ты, я и Ярослав. Тогда мы с тобой были полны ярости и ненависти, Яр действовал, исходя из своих расчётов. Но прошлое настигло нас всех.
— О чем ты сейчас? — осторожно спросил Ярославцев.
— О девчонке, — выдохнула Альбина. — Насте. В ней что-то не так. Что-то глубоко сломанное. Я пыталась списывать всё на стресс, на переезд, на то, через что она прошла. Да, она мочится по ночам — я ещё могла бы объяснить это нервным срывом. Могла бы. Но есть другое… более пугающее. Её реакция на Ярослава. Дим, она боится его. По-настоящему. Стоит мне даже вскользь упомянуть его имя — в разговоре, по телефону, случайно — она сжимается, как под ударом. Плечи, спина, лицо — всё в ней буквально съёживается, как будто она ждёт… наказания. Как будто знает, что…. бывает больно.
Альбина на миг замолчала, закрыв глаза и глубоко вдохнув, словно от этих слов самой становилось нехорошо.
— Господи, — выдохнул Дмитрий, сжав в пальцах трубку так, что та тихо хрустнула. — Ты хочешь сказать, что…
— Она его знает, — тихо, но твёрдо сказала Альбина. — Не просто видела. Знает. Сама сказала мне об этом. Помнишь, неделю назад, когда меня подставили, мы с ней гуляли? Разговор случайно зашёл об Эльвире, и потом — о Ярославе. И Настя… она как будто забылась, сорвалась. Сказала, что знает его. И что боится.
— Алька… — выдохнул Дмитрий, и в этом одном слове было больше, чем можно выразить словами: тревога, страх, вина, непонимание.
— Дим, — продолжила она, и голос её стал ниже, почти глухим, — я не знаю, что между ними. Не знаю, что их связывает. Но меня это пугает до черноты в глазах. Я не святая, ты знаешь. Могу быть резкой, жесткой, да. Но, чёрт побери, я никогда бы не ударила ребёнка. А в её страхе — что-то совсем иное. Не бытовое, не ситуативное. Этот страх… древний. Он идёт издалека, из какого-то глубокого, выученного ужаса. Понимаешь?