— Идите спать, мамаша! — с мукой закричал Клифорт. — Джон! Браслеты сними!! Как человека прошу! Ключи хоть дай, сука-вошь!
— Я тебя, засранец, научу кого попало водить! — пообещала голова. — Слышь, Баззи! А ну иди сюда!
— Браслеты! — кричал Клифорт. Джон сжал зубы.
— Дай ключ, — сказал он тихо. Джил вложила ему в ладонь ключи от наручников. Джон вернулся к горбуну и освободил его. Клифорт проворно слез с кровати и, вертя головой, захромал к матери.
— Опять! — донесся его голос из закутка. — Обделалась опять! Ну что за херня, мамаша! Сколько можно!
— Баззи! Ты кого привел!
— Лежите, мамаша! Говно ваше убирать буду! Лежите уже!
— Баззи!
— Мамаша, сука-вошь!
— Баззи! Ты кого…
Миазмы усилились. Джон отдал наручники Джил.
— Пойдем, что ли, — буркнул он. Джил кивнула, спрятала наручники и, хрустя песком по немытому полу, ушла на лестницу. Джон воровато оглянулся. Из закутка неслись причитания Клифорта и вопли его мамаши. На полке уныло светилась керосиновая лампа с захватанным, треснутым стеклом. Со стен лоскутами свисали доисторические обои. Здесь больше некого было побеждать.
Выйдя, он плотно затворил дверь. Они в молчании спустились на улицу и медленно зашагали по переулку, распугивая крыс, направляясь к свету фонарей и редким пьяным выкрикам. Небо было темным, беззвёздным, воздух напитался влагой и пах дождем: хорошая ночь для сыщика, для того, кто следит, затаившись, в темноте. Джон никак не мог избавиться от ощущения, что Баз и его полоумная мамаша ещё рядом — высокий сиплый голос, казалось, зудел над ухом, и вонь нечистот словно забилась в складки одежды. Но, когда они подошли к ярко освещенному пабу, из дверей вывалился человек со скрипкой, хохотнул, взбрыкнул ногами и стал, отплясывая, пиликать «Дюжину склянок». Он страшно врал мотив, кривлялся и чуть не падал от выпитого. На лице его застыла блаженная улыбка. Джон невольно засмотрелся на скрипача, а тот поймал его взгляд, подмигнул, дурашливо поклонился, отведя в сторону руку со смычком, и начал другую мелодию, кажется, «Пэгги Пай». Дверь паба распахнулась вновь, скрипача ухватили за рукав и затянули внутрь. Джон и Джил переглянулись, и Джил хмыкнула, а Джону вдруг отчего-то стало легче.
Потом они долго шли по набережной. Внизу плескалась черная вода. Джил взяла Джона под руку, и они, не сговариваясь, зашагали в ногу. Подходя к дому, Репейник увидел, что сквозь занавески в гостиной пробивается свет. Вспомнил: не погасил впопыхах лампу. Окно светилось очень уютно, по-домашнему, обещая скорое тепло, постель и ужин да, еще ужин. Обязательно чего-нибудь пожрать надо, подумал он, а то весь день бегаю, как таракан, и только один раз облаков пожевал… Кстати, может, это оно и есть, счастье? Идешь домой, рядом — девчонка, впереди — покой. Ненадолго, конечно, всего до утра, а утром беготня начнется по новой, но, похоже, счастье — вообще штука короткая. Вот и Найвел подтвердит. Заряд в шкатулке, поди, вот-вот закончится, а с ним закончится и счастье Найвела, да и сам Найвел. Что ж, свой выбор он сделал, когда остался.
— Интересно, как они там, — вслух произнес Джон. Он не ожидал, что Джил ответит, но совсем не удивился, когда та сказала:
— Это уж никто не знает.
Я знаю, подумал он. Они там счастливы, как последние дураки. Шкатулка дождалась своего глупца… И я сейчас, пожалуй, счастлив, и тоже — как последний дурак. Только жрать охота.
— Придем — яишню сготовлю, — отозвалась Джил, и Джон опять совсем не удивился.
Поев, они легли спать.
Конец второй истории
История третья. Великий Моллюск
Джон ненавидел опаздывать. Перед тем как выехать, он целое утро провел над картой, дважды объяснил дорогу сонному кучеру, заплатил вперед — словом, всё сделал, чтобы прибыть к дому заказчика пораньше, минут за десять до встречи. Пока коляска ехала по дороге среди болотистых лугов пригорода, Джон выглядывал из окна, сверяясь с заранее намеченными ориентирами: тут хрустальный шпиль зарядной башни, здесь — озерцо, там — древняя церковь Хальдер. Наконец, когда приехали, вышел у кованых ворот, сравнил табличку с записью в блокноте: «Хонна Фернакль, меценат». Элегантное движение руки (долго же пришлось этому учиться) — и кэбмен остаётся ждать, а Джон бодро идет извилистой липовой аллеей, с минуты на минуту ожидая увидеть особняк хозяина.
И вот уже пробило двенадцать, а Репейник все топал по хрустящей гравийной дорожке, осыпаемый липовым цветом и провожаемый криками соек. Аллея была создана отнюдь не для пеших прогулок. Предполагалось, что гость, подъехав к воротам, не будет легкомысленно прощаться с кучером, да и вообще не вылезет из коляски, а, дождавшись, пока откроют ворота, покатит дальше, любуясь облачной зеленью липовых крон. Или, скажем, перебросит рычаг трансмиссии и, весь окутанный седым паром, въедет в ворота на рокочущем мобиле с позолоченным котлом. Лошадь, думал Джон, нахлобучивая шляпу на лоб, проскакала бы всю аллею за минуту. Да чего там, даже мобиль минут за пять допыхтел бы…
Аллея повернула, и Джон увидел особняк. В последнее время стали модными дома «под старину»: массивная кладка, вымоченные в морской воде плиты облицовки, скульптура на крыше — непременно с отбитым носом или без рук, словно пострадала при бомбардировке. Дом, перед которым стоял Репейник, был взаправду старым. От него веяло холодом времени. Он пах, как древняя скала: мхом, плесенью и вечной каменной жизнью, которая скучней самой смерти. На крыше не было скульптур — только два почерневших щербатых дымохода. Черепица не отличалась цветом от стен, а стены не отличались цветом от земли. Дом подавлял все живое, довлел над местностью, умерщвлял разум. Лужайки перед современными домами обычно бывали выстрижены, как темя новобранца; здешняя лужайка, казалось, выглядит аккуратно просто оттого, что трава боится расти.
Джон снял шляпу, пригладил волосы и присмотрелся к дверному молотку. Бронзовая колотушка смотрела хищно: не то рыба, не то зверь, вся в завитушках и с открытой зубастой пастью. Чтобы постучать молотком, надо было сунуть руку зверюге прямо в пасть и взяться, судя по ощущениям, за язык. Репейник постучал. Тут же, словно Джон привел в действие потайной механизм, дверь открылась, на удивление легко и без малейшего скрипа.
За дверью стоял высокий старик. Он держался прямо, расправив широченные плечи и гордо подняв голову, как в молодые годы, когда, наверное, был могуч и крепок, словно гранитный памятник. Но грудь его, затянутая в белый сюртук, была впалой, и в руке старик сжимал трость. Глаза он прятал за большими очками с дымчатыми стеклами. Старик протянул огромную ладонь и сказал:
— Хонна Фернакль. Покой вам.
— И вам покой, — отозвался Джон, пожимая руку. — Джонован Репейник, частный сыщик.
Как-то Джон зашел на выставку современных машин и там, среди прочего, нашелся автоматон — движущийся агрегат, доподлинно похожий на человека. Агрегат был способен произнести несколько фраз о погоде, снять в знак уважения к публике шляпу с медной блестящей головы, мог станцевать коротенькую мазурку и пожать кому-нибудь руку, если найдется на такое пожатие доброволец. Джон, ради интереса, протолкался к автоматону сквозь толпу зрителей и вложил пальцы в стальное подобие человеческой ладони. Сейчас, здороваясь с Хонной Фернаклем, он ощутил то же, что и тогда, на выставке: касание механизма огромной мощности, способного раздавить хрупкие человеческие косточки, точно сырое яйцо. Только исключительно точная настройка останавливала смертельную хватку, вымеряя силу, достаточную для крепкого пожатия. Настройкой выставочного автоматона занимались создавшие его инженеры; настройку Хонны Фернакля проводил сам Хонна Фернакль. Это немного… настораживало.
Вот что настораживало еще больше:
СЫЩИК ОЖИДАНИЕ ВОЗМОЖНОСТЬ СИЛА ВОЗМОЖНОСТЬ ТОРОПИТЬСЯ ВРЕМЯ ОЖИДАНИЕ ТАЙНА
У всех мысли текут, как река, и Джон, прикасаясь к людям, всегда чувствовал себя пловцом, который ищет нужное течение. С Хонной было не так. Образы нахлынули на Джона разом, единой лавиной: нечто подобное Репейник встретил однажды, когда читал шизофреника в больнице. У того в голове словно бушевал смерч, ревущий вихрь бреда. Джон еле вынырнул тогда из этого вихря, заплатив за контакт жестокой мигренью. Совсем по-другому обстояло дело с Хонной: его ум был словно водопад, прозрачный и стремительный. Он оглушал и увлекал за собой, но не вызывал страха. Кроме того, Хонна, казалось, был начисто лишен эмоций, и, разорвав контакт, Джон с удивлением понял, что у него не болит голова.
— Без помех добрались? — спросил Хонна, отступая вглубь дома.
Джон прошел внутрь.
— Благодарю, — сказал он. — Отличная у вас аллея.
Хонна степенно кивнул.
— Липы еще при отце сажали, — сказал он. — Отец уж тридцать лет как почил. А липы — стоят.
Убранство холла было строгим. Пара картин, глядящих друг на друга с противоположных стен; развесистая люстра под потолком, разрисованным облаками; задумчивые женские статуи по углам. Из холла на второй этаж вела лестница шириной с хорошую дорогу. Фернакль поднимался, касаясь рукой перил.
— Служанки в город отправились с утра, по магазинам, — сообщил он, преодолев верхнюю ступеньку. — Прошу простить, хозяин из меня никакой…
— Ну что вы, — сказал Джон.
Вслед за Фернаклем он прошел по узкому коридору, отделанному шелковыми красными обоями. В конце коридора Хонна тростью распахнул дверь, и они вошли в маленькую комнату. Обои здесь были весёленькими, в мелкий синий цветочек.
— Мой кабинет, — сообщил Хонна. — Берлога, так сказать, холостяка…
Первое, что увидел Джон — жаркий камин. Напротив камина раскинулись массивные кожаные кресла, а между креслами стоял утлый журнальный столик, накрытый для чаепития. Вдоль стен до самого потолка высились шкафы, полные книг. Когда-то мать учила Джона, что, войдя в чужой дом, прежде всего надо смотреть на книжные полки: так быстрей можно составить мнение о хозяевах. Библиотека Хонны Фернакля стоила того, чтобы на неё взглянуть. Здесь были древние фолианты с облезлыми золотыми литерами на лохматых корешках; рядом, как гвардейцы на параде, теснились собрания классиков в одинаковых мундирах-обложках; строгие университетские издания соседствовали с разукрашенными сериями беллетристики. Отдельный шкаф занимала периодика: стопки подшивок с хитрыми шифрами.