— Если сговоримся, будет ещё, — посулил Джон.
— Да как скажете, — ответила барменша. — Лишь бы не из полиции.
— А что, легаши уже про «чернобурку» знают? — удивился Джон.
Его собеседница только махнула рукой.
— Я вам верю, — сказала она.
«Ещё бы, — подумал Джон. — Полицейский шпик бы тебе небось денег не дал, а предложил в отделение пройтись или пригрозил санинспекцией. А ребята из Гильдии сроду пятнадцать монет не отвалят — у них расходы казённые, за каждый форин отчет держать надо». Он отпил из стакана. В стакане была чистая вода.
— Меня зовут Ульта, — сказала барменша.
— Джонован, — представился Репейник.
— Что у вас? — спросила Ульта.
Джон вынул из кармана сложенные вдвое гравюры и бросил на стойку. Барменша смела гравюры таким же точным и незаметным жестом, как до этого — деньги. В это время к бару подошли трое молодых клерков — шумных, с расстегнутыми воротничками, только-только со службы. Ульта отошла их обслужить. Минут десять она разливала пиво из краников с разноцветными эмблемами, принимала деньги и выдавала сдачу, вежливо улыбаясь остротам молодежи. Освободившись, она вернулась к Джону, вынула гравюры из-под стойки и стала рассматривать, подолгу держа в отставленной руке и дальнозорко щурясь. Закончив, вернула бумаги Джону — все, кроме одной.
— Только одного знаю, — сказала она категорично, — вот этого.
Уверенно хлопнув ладонью, она выложила последнюю гравюру на стойку. Это был портрет Хенви Олмонда.
Джон удовлетворенно качнул головой.
— Давно заходил? — спросил он небрежно.
Барменша пожала плечами.
— Да каждый день тут обедает. Порой ночной колпак пропустить заскакивает. Хотя… Вроде бы, вчера не появлялся. Да, точно, вчера не был. Но позавчера — зашел, спросил тёмного эля и орешков, посидел, еще заказал, еще посидел… расплатился, чаевых дал. Часов в одиннадцать ушел.
«Позавчера!» — эхом отдалось в голове у Джона.
— Сегодня, может статься, придет, — продолжала Ульта.
Джон оглядел зал. Облюбованный столик у окна пока никто не занял. В планах была поездка в Ганнвар, обыски домов, но все это стоило начинать с завтрашнего дня. А сегодня… Репейник достал часы. Семь-двадцать, хм. Отчего бы не провести вечер в военных декорациях, посматривая на благородную публику и потягивая доброе пиво?
— Знаешь, Ульта, — сказал он, — налей-ка мне того самого эля, который он пьёт, да насыпь орешков. Я вон там посижу.
Он подождал, пока барменша нацедит в кружку тёмного пива, бросил на стойку ещё пять форинов и вернулся на старое место. Устроившись за столом, тщательно, не торопясь, свернул тугую самокрутку, чиркнул спичкой о ноготь. Дым слоями поплыл к потолку, Репейник вытянул ноги и собрался с мыслями. Хотелось поразмышлять о деле: о двух дюжинах ученых со всех уголков света, о таинственных исследованиях и нелегальной лаборатории, о меценате Фернакле, о его странной и, пожалуй, опасной способности — читать того, кто читает… Но, как только Джон подумал о чтении, сразу пришла на ум Гильдия, скандал и обида, а меценат Фернакль скрылся за этой обидой, как лодочка за айсбергом, и тут же был забыт. Говнюки они все, подумал Джон. Прошел целый год, Репейник раскрыл три дела — хорошие, заковыристые были дела, и за них хорошо заплатили, больше, чем он заработал бы в Гильдии — но говнюки остались говнюками, а обида — обидой. Кто же настучал, в тысячный раз спросил себя Джон. Ни на минуту не раскрывался, ни своим, ни чужим, работал себе и работал… А кто-то пронюхал и сдал. Уж точно не Баз Клифорт, он был к тому времени уже год как мёртв, отправился к богам следом за своей полоумной мамашей. Значит, кто-то из Гильдии.
Ведь мог узнать — кто. Вместо того чтобы развернуться и дверью хлопнуть — мог тогда, в кабинете шагнуть вперед, к Донахью, схватить за руку, прочесть шефа (бывшего шефа), узнать всего одно имя. Да что толку? Ну, знал бы доносчика. И что с ним делать? Морду бить? Драться на рапирах? Застрелить в потёмках? Глупо. Карьеру не вернёшь. Да и Донахью злить не стоило, он ведь уже в курсе был, зачем я прикасаюсь к людям. По сути, неплохо он со мной обошёлся. «Я тебя понимаю, Джонован, и ты пойми. Это ж безумие — ублюдка в деле держать. Сегодня про тебя двое знают, я в том числе, а через неделю будет шептаться вся Гильдия. А что заказчики скажут? Прости, но… Выхода другого нет. Со своей стороны обещаю: буду молчать до смерти, через меня никто не узнает. Не хочу тебе жизнь портить». Я злился, глядел волком, а он треснул кулаком по столу и выпалил: «Да ведь сам уйдёшь! Сбежишь, вернее! Не выдержишь, с тобой за руку здороваться перестанут, будут, как чумного, сторониться!» Ну, я и ушел. Встал, ушел. Дверью хлопнул. Да.
Обожгло пальцы. Джон помянул богов, выронил окурок в пепельницу. Свернул новую самокрутку и, чтобы отвлечься, глотнул пива. Отвлечься получилось в том смысле, что он перестал думать про Донахью и вспомнил про Джил. Мы ведь ни разу не поссорились из-за того, что она осталась в Гильдии, подумал он. По любым поводам цапались, но о главном молчали. В тот вечер я пришел домой от Донахью, всё ей рассказал, она страшно разозлилась. Кричала: «А, безумие ублюдка в деле держать! А, заказчики! Пошел он в жопу, этот индюк!» Весь вечер я пил, она сидела рядом, и в итоге мы уснули, обнявшись. Сам проспал до полудня (безработному никуда спешить не нужно), а, проснувшись, обнаружил, что Джил нет дома. Снова заснул. Вечером Джил вернулась: жакет на пуговках, шляпка, бриджи — обычный её деловой костюм. «Ты в Гильдии была?» «Ну да». «И что?» «С Донахью толковала». «О чем?» «О тебе. Чуть глотку ему не перегрызла. Но — стоит на своем. Тебя обратно не возьмёт». Хотелось сказать: подожди, я же и не собираюсь обратно. У меня, в конце концов, гордость есть. Речь-то о тебе, о том, что ты… И тут как молнией ударило: о ней речи никогда не было. Донахью выгнал меня. Не её. Думалось: куда я — туда и она, мы навсегда вместе, как нитка с иголкой, а вышло по-другому. В Гильдии работал один ублюдок, Джон Репейник. Джил Корден была женщиной, редкий случай, но никто не возражал против женщины-сыщика (привет, госпожа Немит). Возражения имелись против сыщика-ублюдка. О том, что Джил была ублюдком, никто не знал. Ублюдком для них был только я.
А на следующий день она пошла на службу. Как обычно. И через день тоже, и через два, и тогда стало понятно, что мы, оказывается, совершенно разные люди, каждый — по свою сторону правды. Эта правда была вроде препятствия, вроде шкафа, который для ремонта вынесли в коридор, на самый проход, и, чтобы подойти друг к другу, приходилось каждый раз этот шкаф огибать, протискиваться мимо него, проталкиваться. Никто никого не предавал, не бросал, а просто не стало однажды сил обходить правду по стенке. Вот и расстались. Ну, и ещё придирки мои постоянные… Джон обнаружил, что стискивает зубы, и заставил себя разжать челюсти. Он сделал глоток степлившегося пива и задавил окурок. Подлетел давешний официант, поменял пепельницу на чистую. Как только он отошёл от стола, Джон поднял глаза и увидел прямо над собой того, кого искал.
Хенви Олмонд, доктор медицины Ганнварского университета, стоял у входа и озирал кабак, выбирая место для причала. Пышные усы топорщились, лоб бороздили складки. На сгибе локтя Олмонд держал плащ из светлой дорогой ткани. Джон опустил глаза и сосредоточенно присосался к кружке. Тихий незаметный выпивоха коротает одинокий вечер, не обращайте внимания, добрый человек… Добрый человек внимания не обратил, твёрдым шагом направился к стойке. Зычно, на весь кабак потребовал эля. Устроился Олмонд широко, заняв сразу два места: на один стул взгромоздился сам, на другой бросил плащ. Рядом по-прежнему веселились клерки. Один из них отмочил шутку, другие загоготали, хлопая друг друга по плечам. Набычившись, доктор из-под очков оглядел клерков, однако те не заметили — впустую таращился. Олмонд раздражённо выбил пальцами дробь по стойке, но тут как раз подоспела Ульта с кружкой и орешками. Доктор выпил и сразу размяк: навалился на стойку, задумался о чем-то своем. Может, о брошенном доме. Или о незадачливых ворах. А может, о том, как подороже загнать на чёрном рынке магический хладагент. Мало ли забот у доктора медицины.
…Ого, уже вторую просит, не дурак выпить этот Хенви. Ульта ему откуда-то из-под стойки наливает. Стало быть, для постоянных клиентов особый бочонок держит, паршивка. То-то мне пивко жидковатым показалось. А еще двадцать форинов потратил… Джон встал, ощущая некоторый позыв организма, и удалился в уборную: клиент явно нацелился провести в кабаке весь вечер, не стоило мучаться и терпеть. Вернувшись, Репейник обнаружил, что за время его отсутствия доктор успел прикончить вторую кружку и начать третью. Джон восхитился темпом, сел на место и свернул очередную самокрутку. Пиво отставил в сторону: этим вечером понадобится трезвая голова и пустой мочевой пузырь. Если доктор не налижется до положения риз, надо будет поспевать за ним, и времени отлить не будет. Только так можно узнать, где он теперь живет. Очень вероятно, что с ним делят жильё сообщники. Ну, или хотя бы найдутся их следы. Впрочем, увидим: с нашего доброго доктора станется заколдовать и меблированные комнаты…
Не успел Джон докурить, а Олмонд уже хватил по стойке кулаком и громогласно велел налить еще. Джон оторопело наблюдал, как исчезает четвертая пинта эля, затем пятая и шестая — а ведь Олмонд не пробыл в кабаке и получаса. Седьмую кружку Хенви не допил, кое-как слез со стула, бросил на стойку форины и, хаотично кренясь, пошёл к выходу. Ульта, подхалимка этакая, моментально выскочила из-за стойки и схватила забытый дорогой плащ. Догнав Олмонда, словно заботливая мамочка, накинула светлую ткань гостю на плечи. Доктор заботу не заметил. Кое-как вписавшись в дверь, вывалился на улицу. Прощально звякнул колокольчик. Джон досчитал до двадцати, не спеша встал, потянулся и, бросив на стол пару монет, вышел следом.
На улице уже стемнело. К ближайшему фонарю брёл фонарщик: проходя мимо, Джон учуял волну перегара, смешанного с керосиновой ядрёной вонью. Олмонд шёл вниз по Джанг-роуд, туда, где фонари ещё не горели, и светлый плащ придавал ему сходство с медленно летящим во тьме гигантским ночным мотыльком. Торопиться было некуда. Доктор передвигался не спеша, выписывая зигзаги, и Джон слышал, как тот мычит под нос пьяную мелодию. Осторожность, однако, взяла своё. Репейник перешёл на другую сторону и зашагал прогулочной походкой, то и дело останавливаясь, чтобы заглянуть в витрину поздно торгующей лавки. Народу вокруг было немного, но доктор будто специально собирал на своем пути редких прохожих — одного задевал плечом, другого цеплял за рукав, третьему и вовсе чуть не падал в объятия. Женщины ахал