Джил по-прежнему молчала, но уже как-то по-другому. Джон понял, что она ждёт продолжения.
— Так что предлагаю для начала дождаться, чего там Олмонд расскажет, — закончил он. — А там и решать. По зрелом размышлении.
Джил не ответила.
— Ещё остается проблема с па-лотрашти, — напомнил Джон. — Они все живы, они на нас злы, и будут искать. Либо Хонна их убьет, либо нам самим придется. Что-то я не уверен в наших возможностях.
Джил упорно хранила молчание, и Джон решился — ну, не соврать, но покривить душой.
— Можно ещё так, — предложил он. — Можно узнать, где лаборатория, пробраться туда, взять столько валлитинара, сколько унесем, и сделать ноги. И принести всё твоей матери. А? Что скажешь?
Джил вздохнула, высвободилась из объятий Джона и поднялась на ноги.
— Ладно, — сказала она. — Уговорил. Давай подождём. Надо и впрямь все обмозговать. Но ждать будем недолго. Два дня — крайний срок.
Солнце припекало. Джон украдкой вытер лоб.
— Договорились, — сказал он.
***
Время до вечера тянулось нескончаемо. Репейник даже подумывал, что часы у Джил сломались и идут медленней обычного, но солнце на бледно-голубом небе было с часами заодно и ползло еле-еле, словно увязшая в меду пчела. Сыщики развели перед церковью костер, подрумянили на веточках грудинку, испекли картошку. Насчет яиц вышел спор: Джил предлагала зажарить их на плоском камне, Джон стоял за то, чтобы испечь. Каждый остался при своём, но, пока Джил искала подходящий камень, Джон зарыл пару яиц в угли, предварительно наколов кончиком ножа, чтоб не взорвались, и, когда девушка вернулась, её ждало готовое яйцо в серой от золы скорлупе. За всеми хлопотами прошел от силы час. Потом долго, не спеша ели — ещё минут сорок. Потом валялись в траве, глядя из-под ладоней на жаворонков в небе — ещё полчаса. Джил, належавшись, отправилась в лес — по её словам, здесь росло полным-полно ежевики. Пока не было русалки, Джон прохаживался перед церковью, поглядывая время от времени в темный провал окна. Если встать чуть наискосок, в окне становился виден Олмонд, привалившийся к колонне. Он сидел, не шевелясь, не издавая звуков. Джон курил, думал своё.
…Хонна Фернакль, значит, у нас не просто богач-меценат, а благодетель с мировым размахом. Куда там профессоров-эмигрантов подкармливать! Ему, Великому Моллюску, целые континенты осчастливить не терпится. Жаль, что так вышло с островом Па, ну да ничего — вон какое поле для работы, миллионы страждущих в одной Энландрии. Джону вспомнились собственные слова, произнесённые тогда, на чердаке: «Пока человек хочет добра для себя — всё нормально… Вот возьмем Хонну Фернакля… Личное добро совпадает с общественным…» Репейник усмехнулся. Сильней ошибиться было нельзя. Нет, ясно, что Тран-ка Тарвем не за просто так дарует людям вечное блаженство: взамен он получит абсолютную власть, а, если верить бедному покойному Иматеге, этого добивался любой бог из всех живших. Выходит, здесь как раз личное и общественное совпадает. Но желание творить добро в мировых масштабах никогда добром не кончалось. Всегда появлялись какие-нибудь сопутствующие общему благу обстоятельства, в лучшем случае сводившие это самое благо на нет, а в худшем — обращавшие всё в кровавый кошмар. Вот и в случае с валлитинаром: глобальное счастье будет выцежено из крови замученных людей. Конечно, никаких других способов добывать эликсир не откроют, в это даже Джил не поверила…
Ох, да, Джил. Ещё и с Джил трудности начались. Вот что с ней делать? Простодушная девочка считает, что мы можем встать на пути у Тран-ка Тарвема. Порешим Олмонда — и никакой новой эры не наступит. Да ведь на нас свет клином не сошелся; допустим, откажемся мы от расследования, так ведь Хонна кого-нибудь другого наймет — если уже не нанял. И этот загадочный аптекарь тоже не будет сидеть сложа руки. Слишком долго валлитинар был тайной за семью печатями. Видно, настало время для всего человечества познать счастье — пусть это даже будет счастье, дистиллированное из чужих страданий. Ну что ж, какое есть. Верней, какое заслужили. Вот хрена с два кто-нибудь взбунтуется против нового порядка! Нет, любой и каждый будет пить эликсир из жертвенной крови, становясь день ото дня все счастливей, а придет пора — и сам пойдет на заклание с улыбкой на устах радостных. Как раньше отдавали жизненные соки Прекрасной Хальдер — так теперь начнут поклоняться Фернаклю. Так что кутерьма, в которую мы попали, будет идти своим чередом, и нам её не остановить. Всё, что мы можем — урвать свою выгоду и куда-нибудь свалить до того, как начнется эта самая новая эра. Наше дело маленькое. Наше дело — выполнить работу, получить деньги и уйти… Проклятье, почему я все время думаю — «наше», «мы», «нам»?..
Ближе к вечеру, когда тень Джона стала длинной и тощей, из лесу вернулась Джил, неся в подоле редингота собранную ежевику. Ягод, впрочем, было немного.
— Не свезло, — объяснила русалка, разглядывая собственную небогатую добычу. — Даже странно. Вроде и река недалеко. Ежевики должно быть — тьма…
Говорила она, однако, голосом спокойным, без досады, и Джон понимал, что ежевики-то было навалом, да только Джил ходила в лес вовсе не за тем. Ей хотелось побыть одной, подумать; а ягоды — так, для отвода глаз. Джон набрал пригоршню ежевики и принялся кидать в рот маленькие пупырчатые плоды. Джил села на треснувший, нагретый солнцем могильный камень и тоже принялась за еду.
— Как там Олмонд? — спросила она немного погодя. — Ничего не говорил?
— Молчит, — ответил Джон.
— А ты спрашивал?
Джон покачал головой. Джил внимательно на него посмотрела. Репейник вытер руки о траву. Джил хмыкнула и принялась отряхивать от приставших травинок редингот.
Репейник сказал:
— Иди сама спроси.
— Да чего уж, — откликнулась русалка и, помолчав, добавила: — Верю.
Джон стиснул зубы. Верит она…
— Слушай, — сказал он, — ну вот как ты себе представляешь? Предположим, пока тебя не было, он мне все сказал. Да я бы в Дуббинг рванул сразу же. А я, видишь, сижу здесь. Тебя жду.
Джил осмотрела редингот — нет ли пятен от ежевики — и расправила складки на коленях.
— Ладно, — сказала она.
— Чего ходила-то долго?
— Так… — отозвалась Джил, разглядывая сапоги, перепачканные глиной и травяным соком. — А если бы ты в Дуббинг сбежал, что бы там делал?
— Ну что… Перво-наперво с Хонной бы связался.
— А-а, — безразлично протянула русалка. Джон вспомнил про «глазок». Интересно, она уже обнаружила, что прибор исчез? Если так, то, верно, думает, что потеряла… Впрочем, плевать.
— Ну что ж, — сказал он, поднимаясь, — обед, что ли, сварганим?
Джил открыла рот, чтобы ответить, и тут из храма донесся стон. Сыщики переглянулись. Стон повторился, хриплый и протяжный, гулкий от эха. Джон подбежал к окошку, протиснулся через него и в растерянности встал перед Олмондом. Тот мерно раскачивал головой, зажмурившись и оскалив крупные желтые зубы. Руки сжались в кулаки с белыми костяшками, ноги мелко тряслись. На полу растеклось темное, сырое пятно.
— Это… из-за валлитинара? — наполовину утвердительно произнесла Джил. Она тоже пролезла в окно и теперь стояла за спиной у Джона. Репейник сморщил нос:
— Похоже.
Он присел рядом с Олмондом. От па-лотрашти воняло мочой и потом.
— Ничего рассказать не хочешь?
Олмонд перестал качать головой, приоткрыл глаза и посмотрел на Джона из-под опухших красных век.
— Хадде, — просипел он, — каере ме. Унна…
— Ну, как знаешь, — пожал плечами Джон. Встав, он обернулся к Джил:
— Пойдем на воздух. Похоже, к вечеру и впрямь… готов будет.
Джил внимательно посмотрела на Олмонда. Джон был уверен, что она примеривается ещё раз его ударить, но девушка развернулась и ушла к алтарю, где лежал мешок с припасами. Взяв еду, сыщики вновь вылезли наружу, развели огонь и поели — под нескончаемый аккомпанемент стонов па-лотрашти. Ели, не чувствуя вкуса, избегая глядеть друг на друга, и за всё время трапезы не перекинулись и десятком слов. После еды опять наведались к пленнику, но тот лишь бормотал что-то на своем языке. Выглядел он ужасно: глаза ввалились, лицо белое, как рыбье брюхо, весь в поту, головой уже не просто раскачивал, а бился о колонну затылком. И ещё его колотило, будто на дворе был не жаркий Лунасс, а ночь в середине Самайна. Джон какое-то время разглядывал Олмонда, затем бросил — нарочито грубо:
— Будет что сказать — позовёшь.
Но Олмонд ничего не говорил, только стонал, все громче, надсадно подвывая — так воет привыкшая к дому собака, которую привязали на улице. Джон и Джил снова выбрались наружу, бродили по старому кладбищу, вспахивая ногами траву, откуда выбрызгивались потревоженные кузнечики. Искали уцелевшие могилы, разбирали выкрошенные надписи, тянувшиеся по надгробным плитам. День умирал медленно: послеполуденное марево сменила предвечерняя тишь, солнце уже не пекло — грело, спускаясь все ниже к реке.
Когда стало смеркаться, у Олмонда начались судороги. Па-лотрашти выгибался дугой, так что веревка резала горло, сучил ногами, хрипел. Затылок он в кровь разбил о колонну и, вероятно, проломил бы себе череп, если бы Джон не догадался примотать его голову к колонне мешком от продуктов. Джил взирала на мучения Олмонда, сидя на алтаре и подложив под себя ладони. «Сдохнет — туда ему и дорога», — казалось, говорил её вид, но, когда Джон закончил с мешком, у Олмонда изо рта вдруг пошла пена, и Джил отвернулась. С наступлением темноты стоны Олмонда перешли в визг, оглушительный, вибрирующий, точь-в-точь похожий на свиной. Чтобы не слышать этих звуков, сыщики ушли к реке, но визг все равно доносился до них — ввинчивался в уши, терзал, не давал покоя. Джил стрельнула у Джона самокрутку, чиркнула спичкой, и они закурили, глядя на закат.
— Поспать бы, — сказала Джил, затягиваясь.
— Поспишь тут, — возразил Джон. Он видел, что Джил тоже не по себе, но поделать ничего было нельзя. Сыщики курили — медленно, долго, отмахиваясь от редких комаров. Небо над горизонтом было румяным от заката, чуть выше стелились полосами нежные зеленоватые облака, а еще выше начинался глубокий синий цвет, переходивший на востоке в чернильную тьму. Ветер утих, в камышах, перекрикивая Олмонда, с