порили лягушки. Высоко-высоко, светя огнями, прошел вечерний дирижабль на Шерфилд.
Спустя пару часов, когда звезды на небе высыпали сплошным ковром, а луна поднялась над деревьями, вопли Олмонда вдруг прекратились — разом, словно он подавился криком. Джон, обеспокоенный, затоптал окурок — это была, кажется, десятая за вечер самокрутка — и поспешил к церкви. Джил последовала за ним с показным безразличием. У окошка замедлили шаги, остановились. Лезть внутрь не стоило: Олмонд мог каким-то образом отвязаться и ждать их в темноте. В храме царила непроглядная чернота. Джил вгляделась внутрь.
— Видишь его? — спросил Репейник.
— Вижу.
— И чего он?
— Сидит, вроде.
— Живой?
Джил просунула голову в окошко.
— Кажется, дышит.
Джон перевел дух.
— Света нет, — буркнул он. — Спичку бы…
Он вынул коробок, но разглядел в бледном сиянии луны, что спичек осталось всего три.
— Посвети, а? — попросил он Джил.
Та потрясла коробком:
— Мало уже, меньше половины.
— Посвети, не жадничай. У меня кончились почти, а еще курить захочется.
Джил зажгла спичку, протянула руку в темноту. Джон подался вперед, силясь разглядеть Олмонда. Па-лотрашти сидел, уронив голову на грудь, и тяжело дышал. Мешок, которым привязывал ему голову Джон, развязался и упал.
— Эй, — позвал Репейник.
Олмонд не ответил. Сыщики влезли в церковь. Джил разыскала в углу давнишнюю плошку с маслом, зажгла фитиль. С минуту они разглядывали пленника в неровном, мятущемся свете. Потом плечи лжеученого затряслись, послышались тягучие всхлипы. Олмонд зарыдал, хлюпая носом и захлебываясь.
— Не могу-у, — выл он, — н-не мо-гу…
Вдруг он принялся бормотать что-то по-своему, причём икал, хрипел и поминутно всхлипывал. Толку от этого никакого не было, поэтому Джон решился: затаив дыхание, осторожно протянул руку и одним пальцем коснулся грязного лба Олмонда.
Виски сдавило, сердце заколотилось под самым горлом, но в остальном было вполне терпимо. Терпимо, да только без толку. Джон, морщась, пытался разобрать хоть одну связную мысль, однако перед ним был сплошной чёрный шквал. Кромешный ужас, неизбывное горе — будто в мучениях умирает кто-то близкий, без кого нельзя больше жить самому, будто всё, что было хорошего, светлого и доброго, закончилось навсегда, и отныне, до самой смерти будет только боль, и ничего, кроме боли… И за всё это Олмонд был в ответе. Он оказался сам себе и жестоким судьей, и палачом. Вереницей неслись перед мысленным взором Джона искажённые мокрые лица, распластанные, изуродованные тела, звучали крики, звенела кровавая сталь. Над этим клубилось что-то тёмное, огромное, как грозовая туча, но совершенно неясное. Больше образов не было: Джон прижимал ладонь к липкой коже Олмонда, но ничего не мог распознать. Наконец, он отнял руку и выругался.
— Ну? — спросила Джил.
— Эмоции только смог прочесть, — проворчал Джон. — Он… раскаивается.
— Да ладно? — удивилась Джил. — В чём он там раскаивается, интересно?
Джон пожал плечами:
— Убивал. Пытал. Поклонялся здоровенному кальмару. Мало ли что ещё делал. Я так понимаю, у него всю жизнь от валлитинара совесть была выключена. Теперь вон… навёрстывает.
Олмонд ревел в три ручья. Джил смотрела на него, посверкивая глазами, и кусала губы.
— Ещё подождём, — решил Джон.
Не ответив, Джил обхватила себя руками и покачалась с пяток на носки. Яростно почесала макушку. Прошлась взад-вперед, хрустя каменной крошкой, усыпавшей пол. Потом русалка сделала нечто, ошеломившее Репейника: подошла к Олмонду, села рядом, обхватила его голову руками и прижала к груди.
— Ну-ну-ну, — забормотала она, — уже всё, всё… Ну, будет… Большой мальчик, а расклеился… Тихо, тихо…
Джон, обалдев, наблюдал, как Олмонд рыдает в объятиях Джил, размазывая по её рединготу сопли и кровь.
— Ты по кому плачешь? — спросила Джил, заглядывая в лицо Олмонду. — По ним, да?
— Да-а, — всхлипнул тот. — По все-ем…
— Ты их убил, да?
— У-у-би-ил, — задергался Олмонд. — А-а-а…
— Теперь жалко?
— Да-а!
— Не знаешь, что делать?
— Да-а-а!!
— Да, — пропела Джил, гладя Олмонда по голове, — Да, да… Скажи, а… если бы можно было все исправить — исправил бы?
Олмонд ничего не ответил, только зашелся безобразным плачем.
— Вот и славно, — продолжала русалка, — вот и молодец. Еще можно исправить. Еще можно, можно…
Олмонд, сопя, глянул на неё. Лицо у него блестело от слёз. Джил нагнулась к нему и прошептала:
— Сожгу эти ваши машины. Дотла. И все кончится. Как не было. Не будет больше зелья. Никого не убьют.
Олмонд страдальчески оскалился:
— Тран-ка Тарвем…
— Сдохнет, — убежденно сказала Джил. — Обещаю. И никому ничего. Никогда.
Олмонд глядел на неё, напрягшись всем телом, глядел долго, а Джил, не отводя слабо светящихся глаз, смотрела на Олмонда в ответ. Наконец, па-лотрашти часто закивал и быстро, словно боясь, что передумает и не успеет сказать всего, проговорил:
— Копейная улица, идёшь до конца. Потом пустырь, по нему дорожка. Мы ездили, но пройти можно пешком, там пара лидов, недалеко. Дальше сарай стоит, в сарай войдёшь, ищи подвал. В подвале — машины. Нынче ночью все там будут. Жертва будет. Можно всех… — он не закончил и обмяк, уткнувшись лицом в грудь русалки. Та погладила его по слипшимся в колтун волосам и кивнула:
— Молодец.
Олмонд прерывисто задышал, простонал — тяжко, в нос — и невнятно сказал:
— Каере. Каере ме… Унна, каере…
Джил продолжала гладить его по голове. Огонек светильника трепетал, бросая тени на её лицо. Джон переступил с ноги на ногу.
— Каере, — всхлипнул Олмонд.
— Ладно, — сказала Джил. — Ладно.
Одна её рука скользнула Олмонду на затылок, другая легла под челюсть. Джил резко повела плечами. Послышался глухой хруст. Па-лотрашти обмяк, только пальцы мелко-мелко задергались — и перестали. Джил встала.
— Вон, значит, как, — сказала она тихо.
— Чего? — спросил Джон.
Джил покачала головой:
— Они — такие же, как мы. Были раньше. Когда-то. Просто это зелье… Оно их изменило. Понимаешь?
Джон кивнул, глядя на труп Олмонда. Мертвец сидел, привязанный к колонне, свесив голову на плечо. Джил медленно вздохнула, нагнулась и принялась развязывать верёвку, стягивавшую тело. Репейник наблюдал, как она возится с узлами — Олмонд, силясь освободиться, туго их затянул, и Джил шипела под нос, ломая ногти. Когда очередной узел поддавался, русалка дёргала веревку, выпрастывая её из-под трупа, и Олмонд подёргивался в ответ, словно оживая на миг. Джон — в который раз — отстраненно подумал, как всё-таки мертвец похож на живого, уснувшего человека, словно от жизни его отделяет какая-то несущественная мелочь, и мёртвый вот-вот встанет, будет снова ходить, дышать, говорить…
Джил, наконец, справилась с верёвкой, Олмонд покачнулся и завалился набок. Русалка принялась копаться в замке наручников. Джон не торопил, понимая — ей так надо. Жизнь Олмонда словно разделилась на две донельзя неравные части: в первой, длинной жизни он, опьянённый валлитинаром, убивал и мучил людей, а во второй — сегодня вечером — лицом к лицу встретил всё то, что совершил раньше. Нечто вроде этого случилось и с Джил: прежде — русалка, «монстра», чудовище, сейчас — обычная с виду девушка. Она понимала, что чувствовал Олмонд. Потому-то Джил нашла силы пожалеть Олмонда, потому-то и убила, оборвав муки. Потому-то сейчас не могла оставить его тело опутанным верёвкой и со скованными руками.
Ну, подумал Джон, а может, на самом деле всё вовсе не так сложно. Наручники нам и впрямь могут пригодиться, да и верёвка тоже. Олмонда Джил приголубила только для того, чтобы заставить расколоться, играла в «хорошего сыщика». И убила не из жалости, а наоборот, потому что с самого начала собиралась, и как раз подвернулся случай. Может, те слова, которые твердил па-лотрашти — «каере ме, каере» — были не мольбой о смерти, а, скажем, просьбой развязать и отпустить. Впрочем, теперь уже неважно… Раздался стальной щелчок, Джил выпрямилась, пряча наручники в карман.
— Совесть выключена, говоришь, — пробормотала она. — Вот и ты такой будешь.
Джон повел подбородком:
— Не понял?
— Да всё ты понял, — с внезапным раздражением сказала русалка. — Думаешь чистеньким остаться. Как всегда. Мол, я не у дел, моя хата с краю. Все — сами по себе, я — сам по себе…
— Слушай, Джил, — начал Джон.
— Херня это, — перебила Джил. — Вот увидишь. Лет через пять. Когда все вокруг счастливые будут ходить. Каждый счастливым станет. Проснулся — счастье. Заснул — счастье. Пожрал, посрал — счастье, человека убил — счастье. И лыбятся все. А ты — один, среди них. Счастливцев. Да не выдержишь ты. Сам за валлитинаром придешь, еще добавки попросишь.
Джон почувствовал, как в животе закипает ярость. Все-таки проклятой девчонке удалось его достать.
— Ну и что ты собираешься делать? — спросил он, надеясь, что голос звучит спокойно. — Это прогресс, неужели не ясно? Прогресс не остановить. Может, всю дорогу люди только к этому и шли. Не к машинам, не к магии, а к простому счастью.
— Да не прогресс! — отмахнулась Джил. — Наоборот, зелье нас в могилу сведет. Вон, лотрашти оттого и вымерли, что зелья перепились.
— Чего?
— Помнишь, он сказал — мол, когда землетрясение было, спаслись только мужики? Это из-за валлитинара. Был бы среди них хоть один нормальный — вспомнил бы о бабах. О детишках. Совесть бы заставила. Со-весть! А эти, — Джил махнула в сторону мертвеца, — только о себе думали. Вот и выжили… одни козлы. Всё из-за зелья. Оно им не давало подумать. О том, что сделали. О том, что творят вообще.
Джон понял, что настало время взять инициативу в свои руки. Он с силой провел ладонью по лицу, шагнул к девушке и приобнял её. Джил не возражала и даже, кажется, прильнула к его груди.
— Так, — сказал он как можно твёрже. — Давай, бросай свои эмоции и решайся. Сейчас едем в город. Я иду к Хонне, ты, если хочешь — к своему аптекарю. Встречаемся через два часа на вокзале. И валим из страны. Куда глаза глядят. А? Ну, будь умницей, Джил.