Однако люди ошиблись, думая, что Лиз будет мстить только своим обидчикам. На реке начали пропадать рыбаки. Поначалу не часто, раз в полгода или того реже, и было похоже, что люди просто тонули. Вышел на рыбалку в одиночку, зазевался или просто выпил лишнего — и вот уже лодку прибивает к берегу без хозяина, а самого хозяина ищут-ищут, да так и не могут найти. Что ж, бывает, течение все-таки сильное. Но с годами русалка стала забывать об осторожности. То в иле находили обглоданную руку (неужели щуки постарались?), то на берегу валялась окровавленная одежда (разбойники, что ли, зарезали, а потом кинули в воду?), да и сами пропажи людей случались все чаще и чаще. Мужики перестали выходить на реку по одному, промышляли все вместе, одной командой. Тогда Лиз начала выслеживать одиноких припозднившихся путников, шедших вдоль реки. Не найдя себе человеческой жертвы, резала овец и коз. Не может быть, чтобы для пропитания ей не хватало рыбы, которой река кишела, так что убийства русалка совершала не из-за голода. Как бы то ни было, в один прекрасный день Лиз пробралась в деревню, подкралась к игравшим детям, схватила зазевавшегося мальчишку и, держа его в охапке, побежала обратно к реке, чтобы без помех сожрать добычу под водой. Навстречу ей совершенно случайно попался отец мальчика, который возвращался в деревню с охоты и нес за плечом заряженное ружье. Он выстрелил дуплетом и снес русалке пол-головы. Мальчик остался невредим, если не считать нескольких дробин, которые застряли у него в курточке.
На следующий день рыбы снова не стало. Река опустела, словно за ночь кто-то увел из неё всех окуней, щук, сомов, угрей и сазанов. Люди собрались на совет. Много было споров и пересудов, много крику и ругани, но пришлось все же сойтись в одном: река требовала новой жертвы. «Кинем жребий, — выкрикнул кто-то, — жребий надо кинуть девкам!» Никто не решился возразить: как-то само собой все согласились, что, раз первой данью реке была девушка, и река приняла её благосклонно, то и вторую жертву следовало найти женского пола. Рыбака, который крикнул про жребий, звали Эрл Гриднер, и он приходился покойному Гриднеру племянником. Наломали лучинок — сотню коротеньких, одну сделали подлинней — смешали в шапке, и Гриднер-младший обнес этой шапкой каждый двор, где жила молодая девчонка. Длинная лучинка выпала юной Милли Неммет. Девочке не было и пятнадцати, она начала кричать, её схватили. Отец полез в драку, но получил дрыном по голове и упал без сознания. Визжащую Милли связали, на руках пронесли до реки и бросили в воду.
Рыба опять появилась. Никакой радости это не принесло: жители Марволайна ждали мести. Но вышло всё не так, как в прошлый раз. Эрл Гриднер был осторожен, не выходил из дому после наступления темноты и старался не оставаться в одиночестве. Да и Милли оказалась гораздо спокойней своей предшественницы. Почти шестьдесят лет она прожила после того, как её предали реке, и за это время пропала всего дюжина человек, да и то неясно было — не то их вправду загрызла русалка, не то сами утонули. Вдобавок, шла война, люди гибли часто и запросто. Правда, на каждое полнолуние сам Гриднер с вечера приводил к реке овцу, привязывал к столбику и оставлял скотину на ночь. Наутро веревку находили аккуратно перегрызенной, а от овцы ничего не оставалось. Милли точно смирилась с долей, приняла участь, приготовленную ей деревенскими, и жила, будто настоящая хозяйка реки, принимая дань от Гриднера и не выказывая желания мести. Так продолжалось очень долго, пока однажды Милли не нашли на берегу — уже окончательно мертвую. Сразу было видно, что она умерла от старости: бледную кожу посекло морщинами, груди походили на вывернутые обвисшие карманы, на голове почти не осталось волос, а страшные зубы выпали. Век русалок не длинней обычного человеческого.
Естественно, сети в тот день оказались пустыми. Люди собрались у старосты, обсудили положение. Обсудив, принесли труп Милли к дому Гриднеров. На порог выполз, опираясь на палку, старый Эрл, посмотрел на мертвую и, ни слова не говоря, скрылся в доме. Вскоре на улицу вышел его сын, Майрон. В руках у Гриднера-младшего была широкополая рыбацкая шляпа. На глазах у всех Майрон положил шляпу на землю, достал из кармана большой коробок спичек и высыпал в тулью. У последней спички он отломил головку и смешал, обезглавленную, с остальными. «Пойдемте», — сказал он, взял шляпу и, неся её перед собой, вышел за ворота. Потоптавшись, люди потянулись за ним.
Спичка без головки досталась семье Корденов.
— Я, когда они пришли, сразу почуял, что беде быть, — закончил старик. — Открыл, а снаружи — толпа, человек двадцать. И Майрон, сволочь, шапку мне протягивает. Хотел, стало быть, чтобы я сам жребий вытащил за Джил.
— И вы её отдали, — утвердительно сказал Джон.
— Отдал! — крикнул Корден, обжегши Репейника злым взглядом. — Отдал, — повторил он тише. — А что я поделать мог, нет, ты скажи, что я мог поделать? Против Майрона — что я мог? Да против него никто бы не пошел, перед ними, перед Гриднерами, еще с первой девки все на задних лапках ходят…
Корден замолчал, уставившись под стол. Побелевшими руками он сжимал скамью — справа и слева от себя, и Джон чувствовал, как скамья мелко, чуть заметно дрожит вместе со стариком.
— Вот бы Хальдер-матушка сейчас жива была, — сказал вдруг Корден. — Тогда, при ней, все легче обходилось. В храм, бывало, сходишь — и легче. Ты молодой, ты тех времен не застал.
Репейник молчал. Он знал, как бывало. Мать рассказывала.
— В храм придешь, — бубнил Корден, — к алтарю очередь выстоишь в воскресный день… А, как черед подойдет, то руку на алтарь ложишь. И каждый-то раз она, богинюшка, снисходила. И так хорошо было…
За время рассказа старик раз десять ходил к заветному шкафчику и прикладывался к бутылке. Сейчас он был основательно пьян.
— На колени встанешь, на алтарь положишь руку… — бормотал он. — И чуешь — вот, вот она, рядом с тобой, богинюшка! И хорошо тебе так, как — ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе — будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали. Бывало, идешь до дому с-храма, а ноги-то от счастья и не держат. Эх…
— Ноги-то не держали оттого, — хмуро возразил Репейник, — что Хальдер из вас силы сосала. Оттого и мощь её происходила. Вы же знаете.
Старик понурился, обмяк. Походы в храм к Хальдер Прекрасной были для людей сродни наркотику. Наслаждение, которое они получали, коснувшись алтаря богини, делало жизнь легкой и наполненной смыслом. Смыслом ждать очередного сеанса Благодати — еженедельного ритуала, во время которого Хальдер забирала у людей нечто незримое, возвращая долг сладкими грезами. Это незримое было как-то связано с жизненной силой человека, потому что прикосновение к алтарю делало взрослого мужчину слабей ребенка — на полдня. Но взамен люди получали блаженство. А слабость… что ж, можно и потерпеть. Или вовсе не замечать, как в случае с Корденом. Так было и с Ведлетом, и с любым из богов, разделивших власть над человечеством. В народе любили Хальдер. Еще бы. Родную дочь убийцам отдал, потом к алтарю сходил — грусть-печаль как рукой сняло бы. А нет богини — и совесть тут как тут, мучает.
Джон решил вернуть разговор в прежнее русло.
— Вы так слушаетесь Гриднера, — проговорил он. — Выходит, их семейка во всем виновата. Не было бы Гриднеров — не было бы русалок, ни одной.
— Не было бы в реке рыбы, — поправил старик устало. — Люди, сам знаешь, как: хорошее помнят, о плохом забывают. Добрые они, люди-то, — он помедлил, махнул рукой, встал и ушел в угол. Снова звякнуло и забулькало.
— Джил из всех самая сильная, — сообщил Корден, возвращаясь, и Джон отметил, что старик произнес эти слова почти с гордостью. — Джил зачаровывать умеет. Глянет на кого — тот падает, где стоял.
Он тяжело опустился на скамью, задев Джона. Джон почесал в затылке.
— Господин Корден, — сказал он, — я так понимаю, вы знали, что дочь станет ублюдком. Вы… нет, погодите, дайте я скажу. Вы отдали её Гриднеру и компании, потому что у вас не было выхода — допустим…
— Я ведь не на смерть её отдавал! — вырвалось у старика. — Она ведь живая, ну… просто…
— Просто претерпела магическую трансформацию, — терпеливо закончил Репейник. — Понимаю. До недавнего времени ей ничего не грозило, так?
Старик кивнул.
— Но из метрополии приехал новый староста, ему всё это не нравится, — продолжал Репейник, — и так вышло, что он попросил меня… разобраться со всей историей.
Старик опять кивнул, но уже еле заметно. Джон поудобней устроился на жесткой скамье. Момент настал.
— Мне вовсе не обязательно убивать Джилену, — сказал Репейник, и Корден, медленно повернув голову, уставился на него, а сыщик продолжал: — Мне достаточно её поймать и увезти в безопасное место.
— В зверинец, стало быть — хрипло сказал Корден. Репейник прикрыл глаза, напряг память и процитировал:
— «Мутаморф, чье изменение несет магическую природу, проходит обследование о сознательности». Это — обязательная процедура, — он помедлил, чтобы до старика дошел смысл сказанного, и прибавил: — Иными словами, если я увезу Джил в метрополию, там прежде всего определят, насколько она человек. Если она все еще разумна, значит, у неё есть шансы пройти лечение.
— А если нет? — спросил Корден. — Тогда — в зверинец, на потеху господам?
Репейник вздохнул. «Что ж, пряник я ему показал, — подумал он. — Теперь черед кнута».
— Вам видней, — сказал он. — Вы лучше знаете, как она живет и на что способна. Но если сомневаетесь, то могу уехать. А вместо меня приедут егеря. Вы же понимаете, староста не успокоится.
Корден молчал, молчал долго. Репейник решил уже, что не дождется ответа, но вдруг из того угла, где сидела старуха-призрак, послышался шорох. Старик поднял голову и посмотрел на жену. Вили Корден открыла рот, сипло выдохнула, зашамкала челюстями и, не в силах заговорить, принялась махать рукой, одновременно кивая и притопывая обутыми в драные шлепанцы ногами.