Он опустился на мокрый песок, намотал хвост ремня на кулак и прижал кулак коленом. «Зачем я всё это делаю?» — подумал он, но мысль осталась без ответа. Джон был в Разрыве, в краю, откуда нет дороги, и рядом лежал умирающий бог. Можно было делать всё, что угодно, потому что здесь ни одно действие не имело смысла. Об этом месте никто не знал, отсюда нельзя было выбраться, сюда нельзя было прийти. Верней, можно, но лишь двумя способами: либо умерев, либо так, как это сделал теперь Джон. Спасения ждать было неоткуда.
(«Здесь никого»)
Хонна перестал скрести песок и задышал ровней. Вдруг он произнес:
— Я… знаю, где мы.
Джон ничего не ответил. Хонна помолчал немного, потом спросил:
— Зачем?
Джон подумал.
— Так будет лучше, — сказал он.
Хонна слабо повел здоровой рукой.
— Теперь уже всё равно, — сказал он. — Я умру… Вы умрёте… Вы уж скажите все-таки, господин Джонован… зачем вам понадобилось нас убивать. Хоть как-то скрасим… последние часы.
Джон вздохнул.
— Вы ведь могли сбежать… куда угодно, — продолжал Хонна. — У вас был телепорт. Был, верно, и маяк. Куда-нибудь в нормальное… обычное место. Прыгнули бы вместе со мной. Руку я точно так же потерял бы… Гнаться за вами — никак. Девушка спасена, вы спасены. Да и у меня… шанс выжить… появился бы.
Джон хмыкнул. Маяк — кусок бетона — до сих пор царапал бок через ткань карманной подкладки. Теперь маяк стал абсолютно бесполезен. Хонна повернул голову, будто мог что-то видеть — фальшивыми глазами сквозь фальшивые стекла очков.
— Так надёжнее, — ответил Репейник. — Простите.
У него затекла кисть, в которой был зажат конец ремня. Джон переложил ремень в свободную руку и прижал сильней. Хонна тихо, сквозь нос, застонал.
— А вдруг вы бы нас принялись искать? — спросил Джон. — А вдруг, если вам отрезать руку, это вас только разозлит? Я видел, как по вам стреляли из жезлов.
— Я был в другом теле, — выдохнул Хонна. — В прекрасном… теле Моллюска. В этом, стариковском… могу только умереть.
— А если сейчас превратитесь в Моллюска?
Хонна издал смешок.
— Превращение-то меня и убьет… господин Джонован.
Джон покачал головой.
— Странно. Всегда думал, что для богов человеческий облик — это маскировка. Думал, Хальдер на самом деле — птица, а в женщину превращалась, чтобы народ не пугать.
Хонна слегка дернулся, словно хотел пожать плечами, но в последний момент передумал.
— И да, и нет. Человеческая форма… Божественная форма… Словно бутон и роза. Всё едино, как ни назови. Есть и кое-что… ещё. Великий Моллюск — большое существо. Ему нужно много сил… Много энергии. Чтобы в него превратиться, я два часа назад принял… особый декокт. Тонизирующий. То, что я с вами сейчас беседую — это, видимо… остаточные явления. Скоро и на это сил не будет.
— Так берегите силы-то, — посоветовал Джон.
— Зачем? Все едино… скоро умру. Но, если попробую обратиться… умру тотчас же. А я хотел напоследок поговорить… с умным человеком.
— Благодарю, — сказал Джон.
— Не стоит.
Они помолчали.
— Боюсь, вам тоже… недолго осталось, — извиняющимся тоном произнес Хонна. — Скоро рассвет.
Джон нахмурился.
— Рассвет?
— Здесь же не всё время ночь. Вот-вот… взойдёт солнце.
— Что ж, — сказал Джон, — по крайней мере, станет теплее.
Хонна вздохнул.
— Станет… намного теплее, господин Джонован. День в Разрыве… ещё страшней ночи.
Джон обдумал услышанное.
— Ясно, — сказал он. — Ладно, всё равно не выкарабкаться.
Хонна зарокотал — негромко и словно бы всем телом.
— А ведь, не был бы я ранен… смог бы нас отсюда вынести. Боги часто ходят в Разрыв, Джонован… Но сейчас мне не вернуться. И тем более не вернуть вас. Я слишком… стар. Потерял много крови. Вдобавок… брал жизненную силу у своих подопечных… месяц назад. Надо было выпить их досуха… Прежде чем убивать. Так что придется нам… помирать здесь.
Край горизонта начал светлеть — или Джону это только казалось? Нет, не казалось: звезды мало-помалу таяли, на склонах дюн стали заметней черные кусты песчаного винограда. Светало — неспешно, почти незаметно глазу. В воздухе сгустился особенный утренний, влажный аромат. И вместе с тем сильнее пахло кровью Хонны.
— Господин Фернакль.
— Да?
— У ваших людей — медальоны были. Помните?
— Золотые? Круглые? Как же… помню. А что с ними?
— На них какое-то страшило изображалось. С глазами, с пастью. Великий Моллюск — он ведь совсем не такой.
Хонна закашлялся.
— Джонован, вы, когда мальчонкой были… солнышко рисовали? Ну, как все дети рисуют — рожица, лучики… Небось, оно у вас еще и улыбалось?
— Было дело, — кивнул Джон.
— Дети — святой народ, — произнес Хонна хрипло. — Видят на небе жёлтый слепящий круг… а рисуют добрую рожицу. Оттого, что в сердце у них… веселье да добро. Вот и мои… детишки… нарисовали. То, что у них в сердцах было… то и нарисовали.
Джон не нашёлся, что ответить.
— Я потому и хотел… подарить людям валлитинар, — сказал Хонна. — Вы не такие… как па-лотрашти. Лучше. Я долго вас изучал, прежде чем решил. Вы — совсем не такие. Может, оттого, что живёте… намного меньше. Не успеваете очерстветь.
Джон молчал. Рука, державшая ремень, онемела, надо было её сменить, но не хотелось тревожить Хонну. Старик опять закашлялся, сплюнул на песок темной слюной и продолжал:
— Там, откуда я пришел… Там тоже были люди. Другой мир. Другое небо. Немного похоже на то, что здесь. И люди… другие. Были. Это они открыли зелье счастья. Они придумали, как его добывать… из живых. Они создали приборы. Я считался… лишь их правителем. Наставлял их. Судил. Отмеривал долю валлитинара.
— Что с ними стало? — спросил Джон.
Хонна снова дернул плечом.
— Погибли. Они были… очень, очень жестокими… странными созданиями. Мне удалось спастись… из гибнущего мира. А потом я пришел сюда.
— Пришли к па-лотрашти?
— Да. Они мне поначалу показались… весьма перспективными. Я открыл им рецепт зелья. Воссоздал машины. И мне казалось… вот он, избранный народ. Вот те, кто истинно… достоин счастья…
Хонна всё чаще делал паузы между словами, и паузы эти становились всё дольше.
— А па-лотрашти стали ещё хуже тех, первых? — предположил Джон.
— Увы, — прошелестел Хонна и надолго замолчал. Горизонт с одного края стал светлей, в небе над холмами наметилась тонкая полоса. В вышине тускло мерцали последние звезды.
— В том-то и дело, — сказал Джон. — Счастье губит людей, господин Фернакль.
Хонна не ответил, и Джон остался наедине со своими мыслями, обрывочными, бестолково прыгающими. Неприятная штука, подумал он. Счастье губит людей. Получается, человек рождён, чтобы быть несчастным. Пока страдает — помнит, что вокруг такие же, как он, страдальцы. И ведет себя более-менее пристойно. Может, из чувства солидарности. Может, из-за того, что по своим страданиям мерит чужие. Но, стоит ему стать хоть немного удачливей, отхватить свою долю пирога… Всё, ближние забыты. И, чем ему лучше — тем он хуже. Нищим охотней подают бедняки. Богачи могут пожертвовать большие деньги на храм или на картинную галерею, но вот бродяжке четверть форина в шапку бросить — на это чаще способны простые люди. Которые сами знают, что такое нужда…
Вот же проклятье, я сейчас опять думаю точь-в-точь как Джил. Ну не беда. Теперь уже недолго осталось. Скоро и это кончится, и вообще всё. Может, оно и к лучшему? А что, интересная мысль. Если вдуматься, как же мне это всё надоело — беготня, стрельба, безденежье… Из Гильдии выперли, жена давно бросила… Ни до кого дотронуться нельзя, башка болит все время… Скоро всего этого не станет. Так что определенные плюсы в моем положении есть. Интересно, Джил будет скучать?..
О боги, вдруг подумал он, да ведь я вот-вот умру!
Мысль эта была огромной и страшной, но Джон справился со страхом, как привык справляться всю жизнь — когда шел на нож, лез под пули и нырял в драку. Он собрался, задышал глубоко и мерно и, глядя прямо перед собой, сосредоточился на том, как воздух входит в легкие и покидает их — вдох, выдох, вдох, выдох… Через полсотни вдохов страх ушел, но взамен стало невыносимо тоскливо. Тоска была, словно боль в животе — от неё не получалось отвлечься, её ничем было не заглушить, хотелось только свернуться на песке калачиком и тихо скулить в ожидании конца. Такого Джон себе позволить не мог.
— Счастливец глух к чужому несчастью, — сказал он Хонне, просто, чтобы услышать звук своего голоса. — Оттого у вас все такими сволочами и становились.
Хонна молчал очень долго. Джон, чтобы отвлечься, принялся разглядывать рассветное небо Разрыва. Полоса над холмами стала вдвое шире, в воздухе веял первый утренний бриз, пока ещё слабый, как дыхание котенка, но уже теплый, несущий обещание жары. Между тем Хонна все молчал, и Репейник даже решил, что он умер, но потом из полуоткрытого рта Фернакля донесся странный тихий звук. Звук был прерывистый и вместе с тем глубокий, словно шел из самого нутра, он то затихал, то становился слышен вновь. Джон сначала не понял, что это, а потом сообразил. Великий Моллюск смеялся.
— Уж простите… господин Джонован, — отсмеявшись, сказал Хонна. — Я… за пять тысяч лет… много слыхал такого.
— Вы мне не верите, — утвердительно сказал Джон. — Ваш эликсир загубил два народа, а вы всё равно не верите.
Ветер обрёл силу, взъерошил волосы на голове сыщика. Рассветная полоса растеклась на полнеба. Стало немного теплей.
— Не верю, — согласился Хонна. — Не валлитинар… их загубил. Была подлость. Было… себялюбие. И жестокость. Мне надлежало… распознать их. В ростке. И пресечь. Но я… оказался… дурным вождём. Моя вина.
Джон переменил руку, державшую ремень. Хонна, видимо, смирился с болью и выдержал процедуру, не издав ни звука. Бриз крепчал, налетал порывами. Небо выцветало. Далеко над дюнами, справа от Джона, оно стало болезненно-розовым.
— Не думаю, — сказал Репейник. — Никакой вины здесь нет. Ничего вы не могли изменить.