— Есть хочешь? — спросила она.
— Ещё как! — ответил Джон.
Джил сделала бутерброды, какие у неё выходили обычно — шматы холодной говядины в палец толщиной поверх неровно обкромсанных ломтей хлеба, и всё это от души намазано горчицей. Разлила по чашкам кирпично-бурый чай. Села напротив. Легко отхватила отросшими клыками существенный кусок бутерброда и принялась вдумчиво жевать. Раньше бы Джон решил, что всё в порядке. Раньше всё и было в порядке — по сравнению с тем, как стало теперь.
Они в молчании поели, допили чай, потом Джон налил ещё по чашке. Джил стрельнула у него самокрутку.
— Можешь их убрать? — вдруг спросила она.
Джон наморщил лоб, потом сообразил, что Джил говорит про парцелы. Тёмные частицы тут же исчезли — он не успел даже подумать об этом, просто сделал так, чтобы они пропали. Неосознанно. Так же, как до этого управлял их движением. Так же, как всю жизнь управлял собственными руками, ногами, как дышал и ел.
Русалка закурила и откинулась на спинку стула. Джон смахнул со стола крошки, упёрся в столешницу локтями. Откашлялся. Собрался с мыслями.
— Джил, — сказал он, — послушай. Я всё тот же. Не изменился. Понимаешь? Это… — он неопределённо помахал рукой, — это всё ерунда. Просто теперь больше возможностей. Сам я остался таким, каким был. Ну?
Она выпустила дым струйкой вниз. Покачала головой и затушила окурок в чайном блюдце.
— Ты видишь наши мысли, — проговорила она. — Не как раньше, по чуть-чуть, а точно видишь. Умеешь ходить в Разрыв. Вытаскивать людей из Разрыва. И светишься. И эти штуки летающие…
— Парцелы, — подсказал он. Джил отмахнулась:
— Пусть так. Неважно. Главное — можешь брать силу. И отдавать… ну, как боги отдавали. Кристалл, Джон. Ты ж его зарядил. Значит, сумеешь зарядить вообще что угодно.
Она посмотрела ему в глаза.
— Ты — бог, Джонни, — сказала она и усмехнулась. — Ты стал богом. Кровь белая… Куда уж больше-то измениться.
Репейник потянулся через стол и накрыл ладонью её руку, узкую, с обгрызенными неровными ногтями.
— Плевать, — сказал он. — Я и раньше был не такой, как все. Стал немного… ну, сильнее. Это вообще ни хрена не значит.
Джил закусила губу.
— Это до хрена всего значит. У тебя скоро жизнь будет совсем другая.
— Ты о чём? — напряжённо спросил Джон, хотя уже понял — о чём.
Джил вдохнула, задержала на секунду дыхание и выпустила воздух.
— Дашь людям блаженство. Энергию. Возродишь страну. Вернёшь всю магию, какая была. Чтобы машины, как раньше, всё…
Джон покачал головой:
— Это мы уже проходили. С Хонной. Сровняют меня с землёй пушечным залпом, и конец всей истории.
— Не сравнивай, — перебила Джил. — Хонна был старый. Ничего не умел. Только щупальца отращивать. И про валинар знал. А ты… Да ты ж по-настоящему волшебные штуки делаешь. В головы людям залезаешь. Мёртвого сумел оживить. И тогда, в тюрьме. Это же ты их тогда, верно?
— Верно, — нехотя признался Джон. — Само вышло.
— И это только начало! — Джил стиснула его пальцы обеими руками. — У нас с рыжим только силы взял. А уже вон сколько можешь! Ты скоро…
Она вдруг осеклась и отвернулась. Шмыгнула носом. Джон изо всех сил сжал зубы.
— Я тебя не брошу, — сказал он. — Никогда.
Джил дёрнула головой и сердито вытерла щёки.
— О людях подумай, — сказала она неровным, севшим голосом. — Глянь, как живут. Ты им всем помочь должен. Во… Возглавить.
Джон встал, обошёл стол и неловко обнял её, сидящую. Погладил по волосам. Джил прижалась лицом к его рубашке. За окном темнело, река была чёрной и блестящей.
— Ничего я не должен, — сказал он сквозь зубы. — Не хочу их возглавлять. Не дождутся — ни энергии, ни блаженства, ни хрена. Знаю я их повадки, они всё сумеют повернуть так, чтобы я крайним остался. А ты мне дороже всех их, вместе взятых, и пошли они все на хер.
Джил покачала головой.
— Это неправильно, Джонни. Нам с тобой было хорошо. Вдвоём. Против белого света. И тебе хочется, чтобы так и дальше. Но дальше так не будет. Я чувствую.
Она поднялась, подошла к раковине и плеснула на лицо холодной водой. Джон опять достал портсигар, сунул в зубы курево. Джил встала рядом, приглаживая волосы. В кухне сгущалась вечерняя синева, и было как-то по-особенному тихо, как бывает в самом начале Беалтайна, в пору, когда только-только восходит над домами луна.
— Помнится, Иматега говорил, дескать, богами двигала жажда власти, — вполголоса сказал Джон. — Я вот ничего такого не ощущаю. Только сильнее хочется, знаешь, на какой-нибудь необитаемый остров. Чтобы вообще ни души вокруг. Только мы.
Джил вздохнула и стала расплетать косу.
— Может, со временем проявится. Жажда эта. Годков через пятьсот.
Джон пригляделся. Джил улыбалась — едва-едва, самыми уголками губ, но определённо улыбалась. Аура её была бледно-голубого цвета.
— Ты подумай, — сказала она, расчёсывая волосы пятернёй, — все эти машины… Все раритеты. Лежат, ржавеют. А ты — раз! И всё заработало. Тебе ведь храмы ставить будут.
Джон хмуро кивнул. Кончик самокрутки разгорелся от затяжки.
— А в храмах алтари, чтобы я из народа силы сосал.
— Да и хрен бы с ним. Главное — сытые все будут.
Кислый табачный дым ел глаза. Джон пошире открыл форточку.
— Я вот чего думаю, — сказал он негромко. — Хальдер-покойница, конечно, молодец была. Университеты, промышленность, технологии. Армия, опять же. Да вот только её помнят не за это, а за то, что она развязала грёбаную войну за власть. И всегда только это будут помнить. Знаешь, почему?
— Потому что помнят всё плохое? — лицо Джил светилось в сумраке голубоватым сиянием. Джон задумчиво сбил пепел в форточку.
— Потому что не за что больше помнить. В университетах теперь ничего путного не изобретают. Технологии накрылись. Армию перебил Ведлет. Не осталось ничего.
— Чему оставаться-то?
— Не знаю, — сказал Джон устало. Он вдруг почувствовал, что силы, взятые у Джил и О'Беннета, подошли к концу, а своих сил у него вовсе не было. — Не имею понятия. Но вот, знаешь, хотелось бы чего-то. Она ведь была как родитель для всех людей. Ну, в Энландрии. Родитель — он любит своих ребят. Не только на работе вкалывает, чтобы у них было чего пожрать, и где ночь провести. Родители…
Он замолк, вспоминая отца. Любил ли отец Джона? Пожалуй, любил. Порол, конечно, по поводу и без. И особых нежностей не было никогда. А мать? «Руки мои — крылья, глаза мои — стрелы. Век тебе меня любить, век меня не забыть»… Книги, и платье с красными пуговицами, и как она будила по утрам, и голос, голос. Самокрутка погасла, а он всё стоял в темноте и вспоминал.
— Да, — проронила наконец Джил. Она, должно быть, тоже вспоминала. — Родители — вроде как дом. Который навсегда. Куда можно прийти.
— Который никуда не денется, — поддержал Репейник. — Как это… Мера всего сущего.
— Чего мера?
— Неважно. Проехали.
— Куда уж мне, — в тон ему сказала Джил. Глаза её матово блеснули в темноте, как жёлтые прозрачные камни. Джон скованно усмехнулся:
— Ну, ты поняла. Боги людям были нужны вместо родителей. А они только сделку заключили. Алтари эти, обмен… Вот и помнят их по-злому. И меня так же помнить будут, если что. Какой из меня родитель. Мера сущего, холера.
Словно откликаясь, с жестяным звоном капнула вода из плохо закрытого крана.
— Ладно, — твёрдо сказала Джил. — Не хочешь — не надо. Все равно буду с тобой. Что бы ни решил, дурак этакий. Не отделаешься.
— Как скажешь, — сказал Джон и зевнул. — Давай-ка спать.
В этот миг оглушительно, истошно задребезжал дверной звонок. Джил вздрогнула.
— Кого это принесло? — спросила она, отступая к окну.
Джон, напрягая последние силы, потянулся к тому, кто стоял за дверью. Открылся, чтобы услышать чужие мысли. И услышал.
— Ты чего? — Джил с тревогой заглянула ему в лицо. — Кто там?
Джон втянул воздух сквозь стиснутые зубы.
— Там Питтен Мэллори, — сказал он. — Помнишь такого?
Джил выдохнула. Свечение вокруг головы стало малиновым.
— Вот срань, — сказала она. — Не к добру это.
— Пойду открою, — сказал Джон.
***
Питтен Мэллори, канцлер Безопасного Хранилища Раритетов, был огромен. Со времени их последней встречи он потолстел ещё больше: налитое жиром брюхо свисало над ремнём, стриженый затылок бугрился складками, пальцы размером и формой напоминали ливерные сосиски. Голову окружала болезненная, зеленовато-желтая аура. Одной рукой Мэллори утирал с висков пот, другой прижимал к груди видавший виды портфель с потускневшими латунными застёжками.
— Покой, господин Репейник, — прохрипел он, стоя на пороге. — Дозволите зайти?
Джон опомнился и сделал неловкий приглашающий жест. Толстяк тряхнул щеками и боком протиснулся в прихожую, ставшую тут же тесной от присутствия его необъятной туши. Джон помог ему снять плащ, который пришёлся бы впору коню-тяжеловозу. Из кухни выглянула Джил.
— Прекрасно выглядите, госпожа Корден, — выдавил Мэллори. — Даже похорошели…
— Вы тоже молодцом, — растерянно сказала русалка.
— Да уж, молодец, — Мэллори издал клокочущий смешок. — Пять стоунов прибавил за год. Простите, мне бы присесть.
— Сюда, — произнёс Джон. Мэллори косолапо протопал в кабинет, схватился за стол и, прицелившись как следует, умостился в кресле. Кресло затрещало, но выдержало.
Джон, по обычаю, сел напротив. Джил, бесшумно ступая, зажгла по очереди газовые рожки. Подошла к окну, задёрнула шторы, оперлась бедром на краешек стола и осталась стоять со скрещенными на груди руками. Репейник выждал, пока закончит раскачиваться побеспокоенная её движением пепельница в форме башни Тоунстед, и спросил:
— Чем обязаны вашему визиту?
Мэллори судорожно моргнул пару раз. Его нервный тик никуда не делся за эти годы.
— Думаю, вы и сами знаете, — сказал он. — Ведь знаете?
— Я всё же лучше бы послушал, — возразил Джон, — да и моей коллеге тоже стоит приобщиться. Так что, будьте любезны, расскажите.