же притушивал, но в итоге выходило вполне сносно.
Проблема была в другом: как любой женщине, Имонне хотелось обычного женского счастья. Обычного – значит надежного. И в то время как Джон носился с постельными трудностями, искал способы, как удовлетворить молодую жену и не сдохнуть при этом от боли, – в это самое время молодая жена думала кое-что свое. Да что там: мало кто согласился бы жить с ублюдком. Имонна была девушкой просвещенной, из хорошей семьи и с образованием, так что в простонародные бредни, конечно, не верила: мол, ублюдки богами прокляты, да от них зараза идет, да черный глаз у них… Нет, просто девчонка поняла, что ее судьба – всю жизнь таиться от властей, от людей, ждать ночного стука в дверь.
И ей такая судьба по зрелом размышлении не понравилась.
«…Конечно, она меня любила. Иначе не вышла бы замуж, ведь с самого начала знала, кто я такой, и про мигрени тоже, и про чтение мыслей. Уж я-то читал Имонну каждый день по десятку раз. Точно могу вспомнить момент, когда она в меня влюбилась (от влюбленного человека отдача меньше всего), отчетливо помню, как она боялась потерять девственность (в ту ночь сам чуть с ума не сошел, женский страх пробивает любой болеутолитель), легко вспоминаю, как мы впервые по-настоящему поссорились, и отлично помню день, когда она подумала: „Больше не могу“.
Правильно, что я не стал ее держать», – заключил Джон. Этой мыслью каждый раз заканчивались воспоминания об Имонне, и ни разу от этой правильности ему не стало легче. Не стало легче и теперь.
«Проклятый сон, – подумал Репейник. Он заметил, что стискивает зубы, и разжал челюсти. – Все, что есть в жизни хорошего, для меня плохо. Как там пословица? „Что одному хлеб, то другому погибель“. Погибель… Марволайн. Ну и название. А пословица – точно про меня. То, что для вас хорошо, для меня плохо. Обнимайтесь, крепко жмите руки, любитесь. А мне – одна мигрень вместо дружбы и женской ласки. Зато и все, что для вас хреново, для меня оборачивается пользой. Сыщик зарабатывает там, где кого-нибудь убили или ограбили. Что ж, все верно. Всем погибель – мне хлеб. Вы топите девчонок в реке – я распутываю дело.
И, Хальдер мертвая свидетель, распутаю до конца».
Раздался стук в дверь.
– Да, – сказал Джон.
– Господин сыщик, – невнятно послышалось из-за двери, – староста велели сказать, что ежели вы проснулись, то спускайтесь снедать, обед на столе уж.
– Иду, – сказал Джон. Он встал, с удовлетворением отметил, что вчерашний паралич совершенно исчез и только шишка на затылке напоминала о приключении. Умыться бы… Он хотел было крикнуть прислугу, чтобы подали таз с водой, но вовремя заметил два тускло блестевших крана, торчавших из стены. Ниже висела жестяная раковина. Репейник пустил из обоих кранов воду: левый давал холодную, из правого лился почти кипяток. Заткнув сливное отверстие заботливо приготовленной резиновой пробкой, Джон смешал в раковине холодную воду с горячей и, пофыркивая для бодрости, умылся.
Рядом на стене висело полотенце, расшитое узорами, в которых угадывалось уже знакомое существо с клешнями – вероятно, местный фольклорный персонаж. Полотенчико-то домотканое, смекнул Джон, растирая заросшую физиономию. За такое в Дуббинге хорошие деньги бы дали… Он оделся, подпоясался и некоторое время гадал, надеть кобуру с револьвером или идти так. Поразмыслив, он пришел к выводу, что являться вооруженным к хозяйскому столу – дурной тон, оставил кобуру висеть в изголовье кровати, оглядел себя напоследок в мутное зеркало и спустился вниз.
Внизу его ждал накрытый стол: три тарелки, три ложки, одна большая кастрюля. Два из трех стульев вокруг стола уже были заняты. Староста Гатс сидел, по обыкновению сгорбившись, и крошил хлеб в миску с дымящимся рагу. На Джона, вошедшего в комнату, он глянул мельком и тут же отвернулся.
Напротив старосты расположился грузный пожилой мужчина, напрочь заросший бородой. Борода у него была густого курчавого волоса, пегая от проседей, и на голове волосы тоже были пегие, стриженные под горшок, так что вся голова походила на комок шерсти. Из этого комка пристально и неприветливо смотрели на Джона черные блестящие глаза.
– Покой, – сказал Джон, занимая свободный стул. Грузный мужчина кивнул. Репейник подвинул к себе кастрюлю и принялся накладывать рагу в тарелку. Пахло вкусно. Он был голоден.
Староста, не поднимая головы, сказал:
– Джонован Репейник, сыщик Островной Гильдии. Майрон Гриднер, старшина рыбацкой общины. Будьте знакомы.
– Очень рад, – сказал Репейник, закрыл кастрюлю и начал есть.
– Я тоже, – сказал Гриднер. У него оказался утробный, низкий голос.
Гриднер не таясь изучал Джона, пока тот жевал мясо с овощами. Было совершенно ясно, что старшина рыбацкой общины пришел на обед к Гатсу не для того, чтобы отведать изысканного рагу. Он пришел взглянуть на сыщика из Дуббинга, а возможно, и поговорить. Что ж, пришел – так говори. Жирноватое рагу они тут делают, ну да ничего, зато вот перца вдоволь, люблю такое… Репейник при всеобщем молчании опустошил миску и потянулся за добавкой.
– Вчера рыбку ловить ходили, господин сыщик? – спросил Гриднер. Джон от неожиданности упустил ложку в кастрюлю и принялся ее оттуда выуживать. – Ночью клев хороший, – продолжал Гриднер, – особенно если на живца ловите.
Джон достал наконец ложку, положил ее в тарелку и облизал пальцы.
– Не повезло, – сказал он. – С пустыми руками вернулся.
Гриднер хмыкнул.
– С пустыми руками – это как раз повезло, – заметил он. – Кому у нас на рыбалке не везет, того в закрытом гробу хоронят…
«Болтун старик, – подумал Джон. – Ох, болтун… Или все-таки не он? А кто тогда? Не старуха же, она ведь немая. Или подглядели? Да нет, я бы заметил. Хотя много ли заметишь, когда тебя волокут, точно бревно, а сам и пальцем пошевелить не в состоянии. Однако неприятный тип этот Гриднер».
– Господин Майрон, – сказал он, улыбаясь, – я, знаете ли, не рыбак. (Гриднер криво ухмыльнулся). У меня другая работа. Я всякий сброд ловлю да из револьвера стреляю. В моем деле главное – выяснить, в кого стрелять. (Ухмылка Гриднера начала таять). Потому я более к охоте привычен, не к рыбалке. И если вы со мной поохотиться решите, – продолжал он, вставая и глядя на старшину сверху вниз, – то, думаю, не повезет уже вам. Так-то.
Гриднер смотрел на него с ненавистью. Джон улыбнулся еще шире.
– Господин Гатс, – обратился он к старосте, – на пару слов.
Староста покорно встал из-за стола; к своему рагу он так и не притронулся. Они поднялись на второй этаж и зашли в комнату, где ночевал Джон. Сыщик плотно закрыл дверь.
– Вы извините, – сдавленным шепотом заговорил Гатс. – Он сам приперся, у меня не было выхода…
– Ерунда, – махнул рукой Джон. – Это он пугает.
Староста поднял скрюченный палец.
– Вы его не знаете. А я знаю. Страшный человек.
– Разве это страшный? – поднял брови Джон. – По-моему, обычный мужик. Толстый. Монстра ваша – вот та страшная.
– Видели? – спросил Гатс.
– Мельком, – признался Джон, – но достаточно. Послушайте, Гатс, мне нужен динамит.
Староста округлил глаза.
– Зачем?
– Сами подумайте, – усмехнулся Репейник.
Староста нахмурился.
– Так мы не договаривались, – возразил он. – Я думал, вы тогда все поняли: по-тихому пристрелить, по-тихому уехать… Положение сложное, понимать же надо.
– Ситуация изменилась, – терпеливо сказал Джон. – Я видел русалку. Ее бесполезно выслеживать в одиночку. Был бы толк, если хоть кто-то из местных согласился мне помочь. А местные, как видите, обещают меня похоронить.
– Положение… – начал Гатс, но Репейник перебил:
– Она слишком быстрая, чтобы ходить на нее одному. Слишком быстрая и к тому же парализует взглядом. Что мне прикажете – с закрытыми глазами стрелять?
Гатс прошелся по комнате, нервно потер ладони.
– Ну, это ясно, – сказал он. – Но одно дело, если бы вы… Если бы она… Ну, словом – исчезла. Так, незаметно, без видимых причин… И совсем другое – взрывы, шум, грохот.
– Послушайте, – сказал Репейник, теряя остатки терпения, – ну что вы такое говорите. Как это – без причин, если меня, считай, вся деревня видела? Все подряд знают, что у нас с вами сговор. Понятно будет, что русалку убил именно я, именно по вашему слову. Какая, к Хальдер, разница, как я это сделаю: пристрелю ее или взорву? Она же как рыба. Рыбу глушат динамитом. Скажете, нет?
Староста открыл было рот, намереваясь ответить, но тут с улицы донесся дикий вопль. Кричала женщина: «Ай, а-ай, держите, держи-ите!» Гатс и Репейник, переглянувшись, бросились вниз. Пробегая через гостиную, Джон заметил, что Гриднера там уже не было. Дверь оказалась нараспашку, Репейник успел выскочить раньше Гатса.
На улице он первым делом увидел кричавшую женщину: растрепанная молодая крестьянка бежала по дороге, босая, с залитым слезами лицом. Увидев Репейника, она замахала рукой по направлению к реке и крикнула:
– Туда! Туда потащила! Скорей, ой-ой, лишенько…
Репейник припустил вниз по улице. Хлопали калитки, выбегали со дворов люди и присоединялись к погоне. Некоторые даже что-то кричали, вроде «ого-го-го» или «ату ее, ребята!» Но бежали они как-то не слишком быстро, словно больше для порядка, и сильно от Джона отставали, так что получалось все равно, что Джон бежит в одиночку.
Ему пришла в голову мысль, что единственный шанс обогнать русалку – срезать дорогу и подстеречь Джил у омута. Правда, она могла направляться вовсе не к омуту, и тогда догонять ее было бесполезно, а если Репейник даже догонит Джил, то револьвер-то остался в доме старосты, и что, собственно, он собрался с нею делать без оружия? Но Джон все-таки повернул, перепрыгнул невысокий забор, пробежал, чиня разор капусте, по чьим-то грядкам, перемахнул еще пару заборов, спасся рывком от заходящейся лаем собаки, угодил ногой в корыто с помоями, форсировал перелаз – и оказался прямехонько у частокола. Тут он растерялся, потому что про частокол успел забыть.