– Значит, деревенские ее видели? Что ж не стреляли? – спросил Репейник, гадая, о каком существе Пер говорит «она» и каким образом после встречи с этим существом удалось выжить «завороженному» Клауту. – У них ведь ружья были, наверное? Или она заговоренная, пули отскакивают?
Пер нахмурился, потоптался на месте и вздохнул.
– Знаете чего, добрый человек, – сказал он мрачно, – я ведь не местный. Мы с Малком из другой деревни пришлые, из Сванси. Отсюда лидов двадцать будет на закат. Полгода назад с родителями сюда переехали. Как Сванси затопило, так все и разъехались кто куда. Марволайн-то знаете, что на местном наречии значит? Погибель. Ага. Самое верное название. Погибельная река. Разлилась с какого-то перепугу – и все, пропало Сванси. Под воду ушло. Конечно, кто там жил, почти все в город подались, да. Ну а батя наш так сказал: кто на земле вырос, тому в городе не место, среди дармоедов! Сказал, мол, недалече деревня есть – он про эту деревню-то, значит. Ну и переехали.
Репейник слушал, чувствуя, что понемногу глупеет.
– Во-от, – продолжал Пер. – Так я вам доложу: народ здесь шибко себе на уме. Вроде и душевный, а как послушаешь – не разберешь, что у них в головах деется. Я их тогда ну вот точно вашими словами спросил: чего, мол, не стреляли? Она ж перед вами была, как на ладони. А они только глаза отводят. Не твоего ума дело, говорят. Рыбу, говорят, беречь надо. Но я так думаю: ну какая рыба? Они на голову больные, про рыбу твердят. Рыба тут ни при чем, а тварюгу эту – пристрелить, и вся недолга, верно?
– Пожалуй, – задумчиво сказал Репейник. Вот незадача: Пер оказался никудышным информатором. Он был здесь таким же чужаком, как и Джон. Местные не считали его своим. Не доверяли. «Да еще эта чушь про рыбу. Рыбу беречь… Вздор. Нет, решительно ни хрена не понимаю.»
– Какая хоть из себя она? – спросил Репейник. – Как выглядит? Ты ее видел?
Пер шмыгнул носом и почесал в затылке.
– Видел, конечно, да только все ночью, впотьмах, – признался он. – Так скажу: не особенно она страшная, если попривыкнешь. Помню, до того, как увидал впервые, боялся – страсть. Деревенские ведь наговорят разного, как послушать – волосы на заднице дыбом встают. Одни говорили, будто она здоровая, как медведь, и что лапы до земли, с когтями. Другие – что сама махонькая, с половину ре ростом, и что прыгает, будто твой кузнечик. Всякое болтали. То она у них голая, как лягушка, то волосом поросла, то глазья светятся, то, наоборот, глазьев нет, слепая… Ну, про одно точно не наврали.
– Это про что? – безнадежно спросил Репейник.
Пер ухмыльнулся.
– Что сиськи у ней.
2
Дома у старосты было светло и уютно. Солнце зашло, на улице сгустилась непроглядная влажная ночь, как это всегда бывает здесь, в глуши, – ночь, когда любое дерево у дороги кажется чудищем, когда не видно ни звезд, ни луны и даже звуки гаснут в плотном туманном воздухе. А в доме уютно потрескивали свечи, тикали на стене часы да шипела бронзовая батарея: в подвале был устроен котел для отопления.
Ужин подали прямо в кабинет. Староста оказался радушным хозяином: увидев на пороге Джона, захлопотал, провел гостя в дом, крикнул обслугу. Толстая служанка, переваливаясь, как медведица, собрала на стол: суп, жаркое, какие-то диковинные пирожки, здоровенная бутылка.
Теперь сытый и немного захмелевший Репейник сидел за столом, откинувшись на спинку кресла, и слушал. В руке Джон держал стакан с самогоном.
– Местные вас будут ненавидеть, – сказал староста. – Местные почему-то не хотят ее трогать.
Староста Гатс был высоким и худым мужчиной лет пятидесяти. Длинные усы его, похожие на моржовые клыки, тронула седина.
– От нее одни беды, – говорил Гатс, изучая дно своего стакана. – Калечит людей, дерет скотину. Ночью никто не ходит на реку. Днем – пожалуйста, днем она прячется. А ночь – ее время.
Он оказался на редкость сговорчивым, этот усатый дядька. Как только они покончили с супом и принялись за жаркое, Гатс стал рассказывать Джону о деле. Не спеша, подробно, без лишних эмоций. Мигрень шла на убыль, Джону всегда помогало спиртное. Староста говорил, Джон слушал.
– Русалка, – говорил Гатс. – Проклятая русалка, молодая, злющая и на редкость умная. Обычно мутаморфы все придурковатые, как жрать захотят – так и лезут к людям. При этом не разбирают, на кого напали – на ребенка, на бабу или на мужика с обрезом, – прут напролом, пока заряд картечи в брюхо не схватят… А наша монстра – не из таких, нет. Осторожная, стерва. Живет в реке, видели, как ныряла с берега в воду. Пару раз и мне на нее взглянуть довелось. Долговязая, ростом почти с меня. Волосы черные. Бегает вдвое быстрее любого из деревенских. Клыкастая. Овец режет влегкую, сверху прыгает, обхватывает руками, зубами до горла дотягивается и раздирает. Приходит в деревню раз в два-три месяца. Всегда ночью. Забирает скотину мелкую, несколько раз людей недосчитались. Хотя обычно с людьми не связывается. Если кто встретится на пути – она что-то такое делает, что человека парализует. Вот Клаут – как ее увидел, так и лежал бревном до утра. Да… Так-то похожа на обычную девку. Фигурка… в общем, все при ней. Знаете, как в сказках говорится, что русалки, мол, молодых парней чарами к себе завлекают? Так вот, этой никаких чар не надо, любой парень за ней пойдет. Особенно если в потемках. И если она рот зубастый раскрывать не будет.
Репейник несколько раз медленно кивнул. Отпил из стакана. Крякнул и почесал щетину на шее.
– Я одного в толк не возьму, – сказал он. – Вы ее видели. Знаете ее повадки. Она куролесит в вашей деревне, если поймаете – выйдет, пожалуй, награда от губернатора. Да и местные спасибо скажут. Зачем я вам сдался в этом деле?
Староста открыл было рот, но Репейник деликатно поднял руку.
– Я ведь не убивец, – сказал он. – Я сыщик, знаете ли. Ну, может, слыхали, Гильдия Сыщиков – что-то вроде полицейских на вольных хлебах. По части, гм… сложных проблем.
Староста кивнул.
– Еду, куда начальство направит, – продолжал Репейник, – распутываю то, что не может распутать местная полиция. Здесь, гляжу, все уже распутано, осталось только выследить русалку да пристрелить. С этим и сами справитесь. У вас шериф есть, стражники вон – лбы здоровенные… Не понимаю, зачем нужен именно я.
Булькнула вода в батарее. Часы угрожающе захрипели, но бить не стали – передумали.
– Положение очень сложное, – сказал староста, помолчав. – Давайте-ка налью еще на два пальца и расскажу подробно. Идет?
Репейник пожал плечами и подставил стакан.
Плеснулся самогон, золотистый и пахучий; колыхнулись травяные стебли на дне бутылки. Гатс налил Репейнику, налил себе и посмотрел сквозь стакан на подсвечник. После гибели богов магические источники энергии оказались истощены, и яркие светильники, когда-то наполненные «светом божественным», теперь валялись на свалках, покрывались пылью на чердаках или попросту бесполезно висели под потолками, как украшения, которые забыли снять после шумного праздника. Им на смену пришли керосинки и свечи – так же, как паровозы и дирижабли заняли место изящных мобилей на магической тяге.
– Дело тут вот в чем, – сказал Гатс. – Местные почему-то наотрез отказываются убивать монстру. Она для них – вроде божества, понимаете? Верят, что, пока жива русалка, в реке не переведется рыба. А если с русалкой что-то случится, рыба пропадет. Такой вот бред. Я вам запросто все рассказываю, а сам это из них чуть не силой выуживал. Не хотели признаваться. Только глаза прятали да бубнили: нельзя, мол, да нельзя. Беда будет. А чтоб ее поймать, нужно всего-то стать цепью, поставить бредень и прочесать реку. Как попадется – застрелить. И дело с концом. Так нет же, и слышать о том не хотят. «Рыба пропадет, рыба». Пробовал с шерифом поговорить – шериф с ними заодно. Он ведь местный, здесь родился. Эх… – Староста залпом проглотил самогон, потянулся к бутылке, налил еще.
– Нечисто здесь, – сказал он, – нюхом чую. Деревенские – народ грубый, им не до сказок. Чтобы какую-то ублюдочную девку из-за дурного поверья не трогали? Не думаю. А думаю я другое. Есть в селе одна семейка, Гриднеры. Такие сволочи, хуже чирья на заднице. Каждый Гриднер – на свой лад засранец. Младший, Сэмиэм, – здоровый бугай, драчун. Если началась драка в кабаке, то без младшего Гриднера дело не обошлось. И такой подлый: все мужики дерутся как дерутся – ну, фингал кому поставят или зуб выбьют, – а этот норовит ухо отгрызть, рот разорвать, глаз выдавить. До смерти не бьет, нет. А вот покалечить кого – всегда готов. Самое гнусное, что на него никто сроду не жаловался. Слышно, бывало, крик в кабаке, прибегут разнимать – а там все уже кончилось, и виноватых не найти. Только на полу кто-нибудь валяется и челюсть набок свернута. Кто его так, спрашиваю? Молчат. Не было ни разу случая, чтобы кто-то на Сэма Гриднера сказал. А самого Сэма и след простыл.
Староста отпил из стакана, сморщился, выдохнул и продолжал:
– Все потому, что старший Гриднер, Майрон его имя, – глава рыбацкой общины. Сети новые купить? Только если папаша Гриднер разрешит. Бот с паровым мотором? Папаша Майрон не одобряет, потому – не будем. У Дэвиса сын подрос, берем в дело? Берем, Гриднер сказал: хоть толку от него и мало, но пусть делу поучится пацан. Старый Дотерс пьяный в воду полез, утонул, вдове помочь надо, по сколько скидываемся? Ни по сколько, папаша Майрон не велел, сказал, мол, не хрен за пьяницу выходить было, сама виновата, пусть теперь и выкручивается…
Репейник хмыкнул:
– Прямо как гильдейский шеф.
– То-то и оно! – с жаром сказал Гатс. – Только ведь деревенская община – не чета городской гильдии. Шеф вертит как хочет рабочими, да и мастерами, потому что владеет всем, что ни есть в цеху. Машины, сырье, уголь, даже вода в котлах – все его! Вот и решает, кого наградить, кого наказать, за кого заступиться или, наоборот, кого выпороть прилюдно. Ну, он в своем праве, это и в законе прописано. А Гриднер – такой же рыбак, как и остальные деревенские, разве что чуть побогаче их. В толк не возьму, отчего все так его боятся. Даже шериф не трогает Гриднеров.