– Нет! – весело заключил Прогма. – Очевидно, что я жив.
Кунтарги славились абсолютным пренебрежением к людским чувствам.
– Может, это все-таки телепорт? – слабым голосом спросил Репейник. – У меня с собой телепорты были… Вдруг меня сюда забросило?
Прогма вытаращил все шесть глаз.
– Да ты что, парень! – воскликнул он. – Это ж загробный мир! Какой телепорт? На что ему наводиться?
Он вдруг замолк, почесал косматый затылок и смущенно произнес:
– Того… Мне, конечно, очень жаль.
Джон дернул головой. «Убил, – думал он, – убил, убил. Зачем я только пошел в этот переулок? Зачем подписался на это расследование? Зачем…»
– Теперь-то что делать? – вырвалось у него.
Прогма задумчиво пожал плечами.
– Вообще-то, ты здесь ненадолго, – сообщил он. – Скоро перейдешь в следующее состояние.
– Какое? – быстро спросил Джон.
– Понятия не имею, – признался кунтарг. – Знаю только, что вы здесь не задерживаетесь.
– И что делать-то мне? – повторил Джон, окончательно теряя надежду.
Прогма развел руками.
– Ждать, – сказал он, как показалось Джону, виновато.
Репейник обхватил себя руками и застыл, еле-еле покачиваясь. Страх и гнев проходили, уступая место странному чувству покорности. Словно все стало так, как должно было быть с самого начала. От рождения Джон шел к этому моменту, и вот теперь, хотел он того или нет, момент настал.
Накатила сонливость, по мышцам разошлось тепло. «Ну и ладно, – вдруг подумал Джон, – ладно. Чему быть – того не миновать. Вот и не миновал… Минул… Хрен с ним. Да, кончилась жизнь. Бывает, в самом деле. Зато теперь хоть голова болеть не будет». Он лег на спину и закрыл глаза. Умирать так умирать. Надо бы напоследок подумать о чем-нибудь хорошем…
– Ты чего? – забеспокоился Прогма.
– Умираю вот, – буркнул Джон. – Уже умер почти.
Ничего хорошего не вспоминалось. Разве что вспомнилась Джил: привиделась ясно, как наяву.
– Ну, – растерянно сказал Прогма, – тогда не знаю… Удачи. Там, потом.
– Угу, – промычал Джон. «Какая может быть удача, если уже мертв? – вяло подумал он. – И что значит „потом“? Вот оно, это „потом“. Наступило. Ничего особенного…» Он позволил мыслям течь туда, куда они сами направлялись, но мысли никуда не текли, а оставались возле Джил, настойчиво рисуя облик девушки: черные с прозеленью волосы до плеч, глаза с кошачьим блеском, узкие бедра, бледные губы, всегда готовые сложиться в горькую усмешку. Так продолжалось много времени – Джон не знал, сколько именно, но казалось, что лежит он очень долго, сутки или около того. Репейник решил уже, что началась та самая вечность, которую боги обещали людям после смерти.
Но это была не вечность.
Внезапно и резко закружилась голова, а тело стало легким, словно облако. «Правда умираю», – понял он. Накатил дикий, животный страх, и с ним – такое же дикое желание жить. Он рванулся, не почувствовал тела, рванулся еще сильней, открыл рот, чтобы закричать, – но крик не вышел, потому что не было больше ни легких, ни рта, ни гортани. Да и самого Джона Репейника больше не было. Оставался только некто, наблюдавший перед внутренним взором девушку с желтыми, как морской янтарь, глазами. И этот некто начал падать сквозь бескрайнюю темноту.
Как ни странно, Джил никуда не пропадала, словно падала вместе с ним. Она была очень сердита. Она кричала на того, кто раньше был Джоном, звала и чего-то требовала. Тот, кто раньше был Джоном, хотел сказать ей: уйди, не мешай, что тебе мертвецы, у нас здесь все по-своему… но говорить было некому. Тогда тот, кто раньше был Джоном, разозлился на Джил. Злость придала сил, он копил злость и силы, чтобы прогнать надоевшую девчонку. Накопив достаточно, со всей мочи грозно заорал, но она не отстала, и тогда он принялся толкать ее, а Джил стала бить его по лицу – по лицу Джона. Джон хотел отвернуться, защитить глаза и щеки, но это никак не удавалось, и тут бескрайняя темнота вдруг рассеялась.
Репейник ощутил, что лежит. Кто-то действительно отвешивал ему оплеухи. Пахло чем-то знакомым, почти родным, но запах вызывал смутную тоску. Щеки горели от шлепков, голова моталась. «Ум-м!» – сказал Джон. Тьма отступила окончательно.
Первое, что он увидел, была занесенная для удара рука. Он машинально дернулся, силясь перехватить эту руку, но ничего не вышло: все было как чужое, суставы будто заржавели, а мускулы стали безвольным тряпьем. Он стерпел еще несколько ударов и рассмотрел в вышине потолок – плохо выбеленный, с давно знакомой трещиной, – а на фоне потолка увидел лицо.
– Х-хватит, – выдохнул он хрипло.
– Наконец-то, – сказала Джил. – Очухался.
Она опустила руку и села рядом. Оказывается, они были у Репейника дома, в гостиной.
Джон собрался с силами и принял условно сидячее положение. Его мутило; сердце, казалось, пульсировало в самом горле, а все тело болело так, будто Джона пропустили через мясорубку. Но он был жив. Совершенно определенно жив: мертвому так плохо быть не могло. Он задышал медленно, животом вбирая воздух. Через минуту стало легче.
Джил глядела на него, широко раскрыв глаза. Как всегда, на свету они были неотличимы от обычных человеческих.
– Нормально все? – спросила она. Джон повел рукой, показывая, что, мол, да, нормально. Джил покачала головой.
– Ты зеленый, – сообщила она. – Как лягушка. На, попей.
Она взяла со столика высокий стакан, полный мутной жидкости. На дне стакана болтался магический оберег. Джон, давясь, выпил (вкус был жуткий, что-то среднее между прокисшим пивом и прокисшим же молоком), выплюнул оберег и рухнул на подушку. Джил набросила ему на ноги плед.
Она была в домашнем: оставила пару старых платьев, когда съезжала, а Джон не стал выбрасывать. Одно из тех платьев было сейчас на ней. Сам Репейник был раздет до белья.
– Лучше? – спросила Джил.
– Намного, – выдавил Джон.
Джил сдула со лба выбившуюся прядь волос.
– Давай, рассказывай, что случилось.
Джон поморщился.
– Гулял, – сообщил он. – Смотрю: пьяный стоит. Проведи, говорит, до дому. А то я, говорит, пьяный. – Он приглашающе хмыкнул, но Джил не улыбнулась в ответ. – Ну, я подошел. А у него – жезл. И все.
Если собираешься врать, учили Джона, никогда не ври от начала до конца. Начни с большой лжи, а потом говори мелкую правду.
Джил нахмурилась.
– Дело твое, – сказала она. – Только гуляй осторожней. Догуляешься. Ага?
– Ага, – согласился Репейник. Он потянул носом: пахло тиной и кувшинками. Кожа русалки изменилась после превращения, под водой Джил не дышала легкими, а впитывала кислород всей поверхностью тела. Но это было не так важно, важным было то, что от Джил всегда шел запах реки и речных цветов. Если это помогало кожному дыханию – что ж, так тому и быть.
– Сама-то как там оказалась? – спросил Джон.
Джил пожала плечами.
– Домой ехала. Кэб взяла. Проезжала мимо, вижу: из переулка вспышка. Ничего себе, думаю. Чары боевые. Вылезла поглядеть. А там ты.
Репейник кивнул.
– Это мне повезло, – задумчиво сказал он.
– Оберег надень, – посоветовала Джил. – Быстрей пройдет все.
Джон повертел в пальцах серебряный медальон – замысловатое сплетение человеческих фигурок, не то совокупляющихся, не то танцующих.
– Это ж на полгода рудников потянет, – заметил он.
– Сначала пусть докажут, что оно с чарами, – возразила Джил. – Я девушка, мне побрякушки, что ли, не носить? А, так эта волшебная? Знать не знала. Парень подарил. Нашел и подарил.
– Незнание от каторги не освобождает, – пробормотал Джон.
– Опять ты за свое, – заметила Джил. – Констеблям не до мелких амулетов. За такое в суд не вызовут. Отнимут, погрозят. И отпустят.
Джон хмыкнул.
– Ты берешь или нет? – спросила русалка. – Не берешь – отдай. Самой надо.
– Беру, беру, – торопливо сказал Джон, просунул голову в цепочку и убрал медальон за пазуху. Серебро холодило грудь. Джон вспомнил другой холод, и темноту, и песок. Его передернуло.
Он обвел взглядом комнату. Как все-таки хорошо просто лежать вот так на старом продавленном диване, без сил, без мыслей, чувствуя, как мерно трудится сердце, старательно разгоняя кровь от груди до самых дальних и мелких жилок в кончиках пальцев. «Жизнь, – подумал Джон с умилением, – я люблю тебя, сука ты старая. Больше никогда не полезу в темные переулки, никогда не стану приближаться к сумасшедшим докторам-убийцам, ни за что на свете не буду помогать пьяным… Вообще никому не буду помогать, вот что. Пора уже следовать правилам, которые для себя установил. В следующий раз может не повезти. В следующий раз Джил рядом не окажется.
Ох, Джил. Спасла ведь, монстра этакая. Вот, пожалуйста – спасла и сидит теперь, пялится своими кошкиными глазищами. И я на нее пялюсь, и снова мы вдвоем, как раньше». Он прочистил горло. Надо что-то сказать, наверное.
– Как жизнь? – спросил он как можно более небрежно. – Дело ведешь сейчас какое-нибудь? Слежку?
Джил отвела взгляд и принялась рассматривать ногти. Ногти у нее были короткие, обкусанные.
– Тебе чего – правда интересно? – негромко произнесла она.
Джон подумал.
– Нет, – признался он.
Девушка убрала со лба упавшие волосы, заправила за уши – остались торчать маленькие хвостики.
– А что интересно?
Джон устроился поудобней. Сердце успокоилось и билось как положено, ровно и незаметно. В руки возвращалось тепло.
– Как там Донахью? – спросил он. – Поди, совсем растолстел, в кабинете сидючи?
Джил улыбнулась. Со времени их последней встречи клыки русалки успели отрасти и заостриться. Чуть-чуть, но заметно – если знаешь, куда смотреть. Снова пора было подпиливать.
– Индюк жирный, ага, – сказала она. – Но он всегда жирный был… А Макинтайр женился.
– Да ну? – удивился Джон. – На той, хроменькой?
– На ней, – кивнула Джил. – Родители ее сказали: коли не женится, на каторгу отправят.
Она искоса глянула на Джона, как делала всегда, если шутила и хотела, чтобы он оценил. Джон хмыкнул, но закашлялся, и снова пришлось лечь.