Однако люди ошиблись, думая, что Лиз будет мстить только своим обидчикам.
На реке начали пропадать рыбаки. Поначалу нечасто, раз в полгода или того реже, и было похоже, что люди просто тонули. Вышел на рыбалку в одиночку, зазевался или просто выпил лишнего – и вот уже лодку прибивает к берегу без хозяина, а самого хозяина ищут-ищут, да так и не могут найти.
Что ж, бывает, течение все-таки сильное.
Но с годами русалка стала забывать об осторожности. То в иле находили обглоданную руку (неужели щуки постарались?), то на берегу валялась окровавленная одежда (разбойники, что ли, зарезали, а потом кинули в воду?), да и сами пропажи людей случались все чаще и чаще. Мужики перестали выходить на реку по одному, промышляли все вместе, одной командой. Тогда Лиз начала выслеживать одиноких припозднившихся путников, шедших вдоль реки. Не найдя себе человеческой жертвы, резала овец и коз. Не может быть, чтобы для пропитания ей не хватало рыбы, которой река кишела, так что убийства русалка совершала не из-за голода.
Как бы то ни было, в один прекрасный день Лиз пробралась в деревню, подкралась к игравшим детям, схватила зазевавшегося мальчишку и, держа его в охапке, побежала обратно к реке, чтобы без помех сожрать добычу под водой. Навстречу ей совершенно случайно попался отец мальчика, который возвращался в деревню с охоты и нес за плечом заряженное ружье. Он выстрелил дуплетом и снес русалке полголовы. Мальчик остался невредим, если не считать нескольких дробин, которые застряли у него в курточке.
На следующий день рыбы снова не стало. Река опустела, словно за ночь кто-то увел из нее всех окуней, щук, сомов, угрей и сазанов. Люди собрались на совет. Много было споров и пересудов, много крику и ругани, но пришлось все же сойтись в одном: река требовала новой жертвы.
«Кинем жребий, – выкрикнул кто-то, – жребий надо кинуть девкам!» Никто не решился возразить: как-то само собой все согласились, что раз первой данью реке была девушка и река приняла ее благосклонно, то и вторую жертву следовало найти женского пола. Рыбака, который крикнул про жребий, звали Эрл Гриднер, и он приходился покойному Гриднеру племянником. Наломали лучинок – сотню коротеньких, одну сделали подлинней – смешали в шапке, и Гриднер-младший обнес этой шапкой каждый двор, где жила молодая девчонка. Длинная лучинка выпала юной Милли Неммет. Девочке не было и пятнадцати, она начала кричать, ее схватили. Отец полез в драку, но получил дрыном по голове и упал без сознания.
Визжащую Милли связали, на руках пронесли до реки и бросили в воду.
Рыба опять появилась. Никакой радости это не принесло: жители Марволайна ждали мести. Но вышло все не так, как в прошлый раз. Эрл Гриднер был осторожен, не выходил из дому после наступления темноты и старался не оставаться в одиночестве. Да и Милли оказалась гораздо спокойней своей предшественницы. Почти шестьдесят лет она прожила после того, как ее предали реке, и за это время пропала всего дюжина человек, да и то неясно было: не то их вправду загрызла русалка, не то сами утонули. Вдобавок шла война, люди гибли часто и запросто.
Правда, на каждое полнолуние сам Гриднер с вечера приводил к реке овцу, привязывал к столбику и оставлял скотину на ночь. Наутро веревку находили аккуратно перегрызенной, а от овцы ничего не оставалось. Милли точно смирилась с долей, приняла участь, приготовленную ей деревенскими, и жила будто настоящая хозяйка реки, принимая дань от Гриднера и не выказывая желания мести.
Так продолжалось очень долго, пока однажды Милли не нашли на берегу – уже окончательно мертвую. Сразу было видно, что она умерла от старости: бледную кожу посекло морщинами, груди походили на вывернутые обвисшие карманы, на голове почти не осталось волос, а страшные зубы выпали. Век русалок не длинней обычного человеческого.
Естественно, сети в тот день оказались пустыми. Люди собрались у старосты, обсудили положение. Обсудив, принесли труп Милли к дому Гриднеров.
На порог выполз, опираясь на палку, старый Эрл, посмотрел на мертвую и, ни слова не говоря, скрылся в доме. Вскоре на улицу вышел его сын, Майрон. В руках у Гриднера-младшего была широкополая рыбацкая шляпа. На глазах у всех Майрон положил шляпу на землю, достал из кармана большой коробок спичек и высыпал в тулью. У последней спички он отломил головку и смешал, обезглавленную, с остальными. «Пойдемте», – сказал он, взял шляпу и, неся ее перед собой, вышел за ворота. Потоптавшись, люди потянулись за ним.
Спичка без головки досталась семье Корденов.
– Я, когда они пришли, сразу почуял, что беде быть, – закончил старик. – Открыл, а снаружи – толпа, человек двадцать. И Майрон, сволочь, шапку мне протягивает. Хотел, стало быть, чтобы я сам жребий вытащил за Джил.
– И вы ее отдали, – утвердительно сказал Джон.
– Отдал! – крикнул Корден, обжегши Репейника злым взглядом. – Отдал, – повторил он тише. – А что я поделать мог, нет, ты скажи, что я мог поделать? Против Майрона – что я мог? Да против него никто бы не пошел, перед ними, перед Гриднерами, еще с первой девки все на задних лапках ходят…
Корден замолчал, уставившись под стол. Побелевшими руками он сжимал скамью – справа и слева от себя, и Джон чувствовал, как скамья мелко, чуть заметно дрожит.
– Вот бы Хальдер-матушка сейчас жива была, – сказал вдруг старик. – Тогда, при ней, все легче обходилось. В храм, бывало, сходишь – и легче. Ты молодой, ты тех времен не застал.
Репейник молчал. Он знал, как бывало. Мать рассказывала.
– В храм придешь, – бубнил Корден, – к алтарю очередь выстоишь в воскресный день… А как черед подойдет, то руку на алтарь ложишь. И каждый-то раз она, богинюшка, снисходила. И так хорошо было…
За время рассказа старик раз десять ходил к заветному шкафчику и прикладывался к бутылке. Сейчас он был основательно пьян.
– На колени встанешь, на алтарь положишь руку… – бормотал он. – И чуешь – вот, вот она, рядом с тобой, богинюшка! И хорошо тебе так, как – ну, словно знаешь, что вот, есть для тебя она, самая что ни на есть родная да близкая, и всегда была, и всегда будет. И никуда она не денется, Хальдер, и в душе – будто солнышко взойдет. Как медом всего внутри намазали. Бывало, идешь до дому с храма, а ноги-то от счастья и не держат. Эх…
– Ноги-то не держали потому, – хмуро возразил Репейник, – что Хальдер из вас силы сосала. Оттого и мощь ее происходила. Вы же знаете.
Старик понурился, обмяк. Походы в храм к Хальдер Прекрасной были для людей сродни наркотику. Наслаждение, которое они получали, коснувшись алтаря богини, делало жизнь легкой и наполненной смыслом. Смыслом ждать очередного сеанса Благодати – еженедельного ритуала, во время которого Хальдер забирала у людей нечто незримое, возвращая долг сладкими грезами. Это незримое было как-то связано с жизненной силой человека, потому что прикосновение к алтарю делало взрослого мужчину слабей ребенка – на полдня. Но взамен люди получали блаженство. А слабость… что ж, можно и потерпеть.
Так было и с Ведлетом, и с любым из богов, разделивших власть над человечеством. В народе любили Хальдер. Еще бы. Родную дочь убийцам отдал, потом к алтарю сходил – грусть-печаль как рукой сняло бы. А нет богини – и совесть тут как тут, мучает.
Джон решил вернуть разговор в прежнее русло.
– Вы так слушаетесь Гриднера, – проговорил он. – Выходит, их семейка во всем виновата. Не было бы Гриднеров – не было бы русалок, ни одной.
– Не было бы в реке рыбы, – поправил старик устало. – Люди, сам знаешь, как: хорошее помнят, о плохом забывают. Добрые они, люди-то. – Он махнул рукой, встал и ушел в угол. Снова звякнуло и забулькало.
– Джил из всех самая сильная, – сообщил Корден, возвращаясь, и Джон отметил, что старик произнес эти слова почти с гордостью. – Джил зачаровывать умеет. Глянет на кого – тот падает, где стоял.
Он тяжело опустился на скамью, задев Джона. Джон почесал в затылке.
– Господин Корден, – сказал он, – я так понимаю, вы знали, что дочь станет ублюдком. Вы… нет, погодите, дайте я скажу. Вы отдали ее Гриднеру и компании, потому что у вас не было выхода – допустим…
– Я ведь не на смерть ее отдавал! – вырвалось у старика. – Она ведь живая, ну… просто…
– Просто претерпела магическую трансформацию, – терпеливо закончил Репейник. – Понимаю. До недавнего времени ей ничего не грозило, так?
Старик кивнул.
– Но из метрополии приехал новый староста, ему все это не нравится, – продолжал Репейник, – и так вышло, что он попросил меня… разобраться со всей историей.
Старик опять кивнул, но уже еле заметно. Джон поудобней устроился на жесткой скамье. Момент настал.
– Мне вовсе не обязательно убивать Джилену, – сказал Репейник, и Корден, медленно повернув голову, уставился на него, а сыщик продолжал: – Достаточно ее поймать и увезти в безопасное место.
– В зверинец, стало быть – хрипло сказал Корден. Репейник прикрыл глаза, напряг память и процитировал:
– «Мутаморф, чье изменение несет магическую природу, проходит обследование о сознательности». Это – обязательная процедура. – Он помедлил, чтобы до старика дошел смысл сказанного, и прибавил: – Иными словами, если я увезу Джил в метрополию, там прежде всего определят, насколько она человек. Если она все еще разумна, значит, у нее есть шансы пройти лечение.
– А если нет? – спросил Корден. – Тогда – в зверинец, на потеху господам?
Репейник вздохнул. «Что ж, пряник я ему показал, – подумал он. – Теперь черед кнута».
– Вам видней, – сказал он. – Вы лучше знаете, как она живет и на что способна. Но если сомневаетесь, то могу уехать. А вместо меня приедут егеря. Вы же понимаете, староста не успокоится.
Корден молчал, молчал долго. Репейник решил уже, что не дождется ответа, но вдруг из того угла, где сидела старуха-призрак, послышался шорох.
Старик поднял голову и посмотрел на жену.
Вили Корден открыла рот, сипло выдохнула, зашамкала челюстями и, не в силах заговорить, принялась махать рукой, одновременно кивая и притопывая обутыми в драные шлепанцы ногами.