– Хрен тебе, старуха костлявая, – выдохнул Джон. – Сначала возьми.
Он зашагал вперед, увязая в песке. Сперва идти было трудно, потому что он поднимался по склону дюны, потом дорога пошла вниз, и стало легче. Затем все повторилось, опять вверх, и снова вниз, и опять вверх, и опять вниз. Дюны были бесчисленны, и бесчисленными были рассыпанные на склонах кляксы хищного винограда.
Огромное солнце поднималось выше: Джон невольно щурился и отворачивался, чтобы не ослепнуть. Куртку он все же пристроил на голову, только не стал накручивать высокий жаркий тюрбан, а просто натянул воротник на макушку, так что над плечами образовалось нечто вроде палатки. Небо теперь было не синим, а белым, прокаленным, и жар, шедший сверху, давил на плечи, словно тяжкая душная перина.
Ветер шуршал песком, хлестал по лицу горячей сухой тряпкой. Дюны шелестели под его порывами, шептались, и человеку не стоило слушать этот разговор, потому что мертвый песок и мертвый ветер могли говорить только о смерти. Джон шагал вперед, прикрывая глаза от солнца. Он не знал, зачем и куда идет, ни на что не надеялся – даже встретить другого умирающего здесь, видно, было не суждено, – но остановиться означало сдаться, вверить себя костлявой старухе. Поэтому он шел не останавливаясь, обходя кусты песчаного винограда и оглядывая горизонт каждый раз, когда взбирался на вершину очередной дюны.
Пот капал с бровей, стекал ручейками по спине, разъедал полученные в драке ссадины. Воздух обжигал горло; глотать было больно, язык превратился в жесткую дерюгу. На зубах хрустела пыль. Сперва Джон бормотал под нос, пытался беседовать сам с собой – рассуждая о том, что здесь бывает, кроме солнца и песка, уговаривая себя вскарабкаться на крутой песчаный холм, прикидывая, сколько лидов уже осталось позади. Потом говорить стало невмоготу, и он продолжил свой путь в молчании, слушая шепот ветра и считая про себя шаги. Каждый раз, когда счет переваливал за тысячу, Джон начинал заново.
Где-то в начале пятой тысячи он оступился, упал и зашипел, обжегшись голой рукой о песок. Подниматься оказалось неожиданно трудным делом: голова кружилась, а ноги словно подламывались в коленях. Джон остался бы лежать там, где упал, но раскаленный склон дюны жарил кожу сквозь рубашку. Волей-неволей пришлось вставать, помогая себе бранью.
В следующий раз он упал, когда оставалось не больше полусотни шагов до семи тысяч. Затем стал падать чаще, примерно через три-четыре сотни шагов.
Конец пришел внезапно. Спускаясь по склону пологой дюны, Джон заметил внизу темное пятно – нечто лежало там, продолговатое, неподвижное, похожее на ствол небольшого дерева. Джон ускорил шаги, затем побежал, оскальзываясь. Не удержал равновесия, с размаху сел задом на горячий песок, вызвав небольшой оползень и съехав вместе с ним на десяток ре вниз. Тут же вскочил, да так и остался стоять: отсюда уже было прекрасно видно, что темное пятно – это труп Хонны. Блуждая по пустыне, Джон мало-помалу забирал в сторону – и вот теперь, описав огромный круг, стоял там же, откуда начал путь.
Он устало выругался и сделал еще один шаг вниз по склону – бесцельный шаг, просто чтобы не стоять на месте. Едва Репейник поставил ногу на землю, как из-под маленького, неприметного холмика вынырнула иссиня-зеленая лоза. Крепко захлестнула лодыжку и с нечеловеческой силой дернула, опрокинув Джона наземь. Сыщик хрипло вскрикнул, вцепился в лозу, силясь оторвать стебель от ноги, но только до крови обломал ногти.
Его вновь дернуло и потащило, медленно, но упорно, будто бы лозу натягивал паровой механизм, спрятанный под землей. Джон упирался свободной ногой, загребал руками – но горячий песок равнодушно расступался, утекал между пальцами, струился, заполняя свежевспаханные борозды.
В трех ре от него с чавканьем раскрылась пасть, упрятанная до этого под слоем песка: Джон увидел мокрое изумрудное нутро, дрожащие тычинки и острый, сочащийся гадким соком пестик, ощеренный роговыми крючьями. Лоза дернула так сильно, что едва не вырвала ступню из сустава. Сыщик зачерпнул полные пригоршни песка и метнул его. Обожженные тычинки съежились, куст издал скрипящий звук. Пасть закрылась.
Джон стал швырять в нее песок, горсть за горстью, без разбора выкрикивая все ругательства, что приходили на ум. Песчаный виноград корчился под обстрелом, верещал по-птичьи, хлестал лозами по песку. Внезапно он плотно сомкнул листья, став похожим на здоровенную капусту, и рванулся из-под земли, мгновенно вырастая на толстом стебле высотой в два человеческих роста. Стебель нагнулся над Джоном, пасть раскрылась. Пахнуло гнилой травой. Джон зажмурился и закрыл голову руками.
«Главное – вспомнить Джил, – подумал он, – обязательно успеть вспомнить Джил…»
Вспышка была такой сильной, что ослепила сквозь сомкнутые веки. Джона обдало вонючими брызгами, стальная хватка лозы разжалась. Репейник удивленно заморгал, выпрямляясь.
На песке, куда ни глянь, валялись ошметки, все вокруг было залито пенистым зеленым соком, а прямо над Джоном стояла Джил – собственной персоной, и в руке у нее был зажат дымящийся боевой жезл.
– Успела, – сказала Джил.
Потом она отбросила жезл, упала на колени и обняла Джона так крепко, словно хотела задушить.
– Что ж ты делаешь, – бормотала она, – что ж ты делаешь-то, а…
Джон высвободил руку и осторожно погладил русалку по спине. Сидеть на песке было горячо, но сил, чтобы встать, не оставалось.
Он повернул голову и увидел, что неподалеку, переминаясь с ноги на ногу и помаргивая всеми шестью глазами, стоит некто очень знакомый. Прогма заметил, что на него смотрят, и помахал волосатой ладонью.
– Покой, – провозгласил он, так же гнусаво, как и раньше.
– Ага, – отозвался Джон.
Джил уткнулась ему в шею носом и яростно сопела. Шея была мокрой от слез.
Прогма, сутулясь, подошел ближе.
– Ты как? – спросил он.
– Нормально, – ответил Джон. – А ты… откуда здесь?
Прогма криво ухмыльнулся.
– Это я попросила, – буркнула Джил, не поднимая головы.
– Попросила? – удивился Джон. Джил разомкнула наконец стальную хватку объятий и толкнула его в грудь – весьма чувствительно.
– Ты, – процедила она и замахнулась для нового удара, но у нее задрожали губы, и она снова обняла Джона. Репейник вопросительно глянул на Прогму поверх плеча Джил. Кунтарг виновато развел руками.
– Вы бы домой отправлялись, люди, – сказал он. – Жарко тут, и вообще… Не место вам.
– Вот и отправляй нас, – сердито сказала Джил. – Как сюда… так и обратно!
Она воинственно шмыгнула носом. Прогма почесал в затылке и обошел их кругом, внимательно приглядываясь к Джону, будто видел его впервые. Похоже, адская жара совершенно не беспокоила кунтарга, чего нельзя было сказать о Репейнике.
Сыщику стало совсем нехорошо. Песок отчего-то больше не обжигал, но накатывалась дурнота, дюны перед глазами будто плавились, и нестерпимо, до одури хотелось пить. «„В чистом поле ива, на иве птица гнездо вила, – вспомнилось Джону, – несла яичко морем, в море уронила…“» Море – это здорово. Море – это вода. Много воды. „Где вода где вода“… Бедный Иматега, натерпелся он здесь, поди. Тоже, видно, пить хотел. „Мама мама здесь песок“… А ведь и мне теперь мать грезится. „Казалась я бы ночью ему луной, на заре – утренней звездой, в жажду – сладкой водой, в голоде – едой“… Смотри-ка, вспомнил. В жажду – водой. Точней не скажешь. Тот, кто это сочинил, знал, что такое жажда. И что бы им водички с собой захватить было? Впрочем, неважно…»
– Обратно, – задумчиво проговорил кунтарг, по-прежнему глядя на Джона. – Обратно – это посложней будет. Да и вообще, обстоятельства, как я посмотрю, меняются…
Джил обернулась. Прогма испуганно попятился.
– Обещал – делай! – выкрикнула она. – Давай, не видишь? Ему плохо!
– Сейчас, – засуетился кунтарг. – Сейчас…
Он присел на корточки, принялся совершать медленные пассы руками. Воздух над ним пошел рябью, стал переливаться лиловым. Джон никак не мог разглядеть, что делает Прогма: весь мир заслонила расплывчатая пелена. Голова раскалывалась, словно Джон битый час кого-то читал. «Руки мои – крылья, глаза мои – стрелы, – песня матери теперь была совсем близко, заглушала голоса кунтарга и Джил. – Век тебе меня любить, век меня не забыть…»
– Давай! – закричала Джил. – Давай… Аптекарь!
«Ах вон оно что, – подумал Джон. – Вот, значит, кто у нас аптекарь. А ведь все сходится. Прогма же – кунтарг. Для него под человека замаскироваться – раз плюнуть. Ну и ладно. Неважно. Неважно. Здесь песок… Где вода где вода… Век меня не забыть… Век меня не забыть. Здесь никого…»
Потом все исчезло.
15
Серое утро Дуббинга мало-помалу вливалось в окно. Внизу, на улице, нарастал обычный городской шум: голоса разносчиков, пыхтение мобилей, цоканье копыт, возгласы кэбменов. Один раз засвистел констебль, послышались выкрики, кто-то пронесся под самыми окнами, неистово топая сапогами, но звуки эти быстро затихли в отдалении, и снова стало как раньше: не тихо, не громко, просто шумно, хотя для большого города в самый раз.
Окно с вечера оставили приоткрытым, и в комнате было прохладно. Фикус на подоконнике подставлял куцые листья облачному небу; листья чуть покачивались от сквозняка. На полу валялась разбросанная одежда, щедро припорошенная песком, и весь пол был истоптан серыми пыльными следами. Тут же, подле кровати, стоял чайник, а рядом с ним – кружка, до половины наполненная водой. Тикали часы на стене; порой было слышно, как этажом выше кто-то ходит по скрипучим половицам, ступая размеренно, не спеша, видимо, собираясь на службу. Шумела вода в клозетной трубе, отдаленно звякала посуда.
В девятом часу у входной двери раздались шаги – пришел почтальон. Деловито потоптавшись на лестничной площадке, он просунул в ящик сложенный лист «Времени», а следом с гулким шелестом упал толстый журнал «Еженедельного Зеркала»: была суббота. Почтальон одарил газетами соседские двери и ушел на следующий этаж. Там на него яростно затявкала собака – склочное маленькое животное, атаковавшее все, что превышало его размеры в несколько раз. Лай был визгливым, заливистым, почтальон давным-давно ушел, а собачонка все никак не могла успокоиться, и, слушая этот лай, Джон понял, что вновь заснуть уже не получится.