– Да, – признался Джон. – То самое.
Джил легонько брыкнулась, обтягивая ноги одеялом.
– Гребаный этот Разрыв. Уж больше полгода прошло, а все мучишься.
Джон провел рукой по лицу, нашарил часы на тумбочке. Часы были старые, без стекла, с выпуклыми шишечками напротив цифр, чтобы определять время на ощупь. Часовая стрелка застыла между двумя и тремя, минутная целилась в шестерку.
– Ладно, давай спать, – произнес он, зевая.
Ответом ему было сонное дыхание Джил. Стараясь не тревожить древние пружины матраса, он перевернулся на бок, подмял кулаком подушку и закрыл глаза с твердым намерением уснуть. Ходики в коридоре тикали, неумолимо деля время на секунды. По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова. Духота сгущалась, под одеялом было жарко.
Вытерпев, казалось, целую вечность, Джон беззвучно выругался, откинул проклятое одеяло, встал и прошлепал босиком на кухню. В бутылке, что хранилась над мойкой, оставалось еще на треть виски, но, прежде чем откупорить пробку, он растворил окно и сделал долгий глоток весеннего ночного воздуха, сдобренного фабричной гарью и речной тиной.
Только теперь отступил запах песка, который сыпался на лицо в проклятом сне.
Абрейн в этом году выдался теплый и сухой, и сейчас, накануне Беалтайна, с улицы веяло не промозглым холодом, а мягкой прохладой. Джон приложился к горлышку, умиротворенно выдохнул, когда жидкий огонь прокатился по пищеводу, и так, не выпуская бутылки, поплелся в спальню. Как известно, спиртное – это не средство, чтобы заснуть, а средство, чтобы было веселее бодрствовать. И он бодрствовал, периодически отхлебывая виски, глядя в потолок, прикидывая, кем был тот, с узорчатой кожей, и почему у другого дымились глаза. Тем не менее, когда прямоугольник окна стал по-рассветному синим, Репейник незаметно для себя заснул – всего на минуту…
И тут же его разбудил звонок в дверь.
– Джил, – сказал Джон, не открывая глаз. – Звонят.
– Пусть их, – невнятно сказала Джил. – Не вставай. Уйдут.
Джон, похоже, опять на мгновение заснул, потому что проснулся, когда позвонили во второй раз.
– Да чтоб вас, – произнес Джон сквозь зубы и тут же стал засыпать снова.
Позвонили в третий раз. Ручку вертели долго, настойчиво и терпеливо, колокольчик бренчал надтреснутым дребезгом, то затихая, то снова раззваниваясь. Джил перевернулась на спину.
– А я знаю, – спокойно сказала она. – Это клиент пришел. У нас же теперь контора. Тут.
Джон несколько секунд осознавал услышанное. Потом все вспомнил.
– Да Хальдер вашу душу мать, – сказал он, выпрыгнул из кровати и, шатаясь от стены к стене, побрел в прихожую.
– Минуту! – заорал он. – Одну минуту!
За дверью не ответили: ранний посетитель то ли ушел, то ли молчаливо согласился ждать. Джон проковылял в ванную, поплескал на лицо ледяной водой, пригладил волосы. Вернулся в спальню, кое-как натянул штаны, долго и неприязненно возился с пуговицами рубашки. Огляделся, хлопая по карманам. Джил бросила ему портсигар, Джон поймал его на лету, сунул в карман и пошел открывать.
– Покой вам! – провозгласил он, распахивая дверь. – Прошу, э-э, извинить за ожидание. Заработался на ночь глядя, знаете…
Он осекся, встретив взгляд посетителя. На лестничной площадке стоял приземистый мужчина лет тридцати. Мощную шею венчала крупная голова, покрытая шапкой рыжих волос. По щекам рассыпались веснушки, веснушками был усеян даже курносый нос, и от этого лицо выглядело чуточку комично, словно добродушная карикатура на гэлтаха – уроженца острова Айрен. Но с забавной, немного детской физиономии глядели запавшие тусклые глаза. Так смотрят безнадежно больные люди, измученные давней хворью.
Очень, очень странный был взгляд.
– Трой О’Беннет, – представился обладатель рыжей шевелюры. – Мне назначено на половину десятого. Сейчас девять сорок две.
– Заходите, – опомнившись, сказал Джон и отступил вглубь прихожей. «Айренская фамилия, – подумал он. – Ко мне с раннего утра заявился рыжий, веснушчатый, курносый гэлтах, страшно недовольный тем, что его заставили ждать двенадцать минут. Этакий ходячий стереотип. Похоже на начало анекдота… Того и гляди достанет боевой топор и отхреначит мне башку во имя островной независимости».
Трой О’Беннет шагнул через порог. Репейник жестом указал ему путь в кабинет, одновременно стараясь загородить вход в спальню, где суетливо шуршала одеждой Джил.
Скрипнула, затворяясь, дверь кабинета, и Джон в который раз порадовался, что они переехали выше по течению Линни в новую двухкомнатную квартиру, которую сумели превратить в настоящую, хоть и маленькую, сыщицкую контору. Кабинет стал отдельным миром, где всегда можно было принять и выслушать клиента, где царил запах табачного дыма и мастики для пола, где стоял стол, обтянутый поверху потертой кожей, и три кресла, обтянутые точно такой же кожей, но поновей.
И – лампа, лампа с зеленым абажуром. Гордость Джил, которая нашла эту дурацкую лампу в лавке старьевщика, купила за непомерную цену и, притащив домой, триумфально водрузила на стол. По правде говоря, и стол, и кресла были родом из той же лавки, вот только в них, на взгляд Джона, заключался практический смысл, в то время как лампа… Впрочем, неважно.
– Устраивайтесь, – предложил Репейник, приглашающе махнув в сторону кресла, что стояло перед столом.
Пока О’Беннет шаркал, скрипел сиденьем и поддергивал брюки, Джон обогнул стол и рухнул в кресло у окна. Извлек портсигар, вопросительно помахал им, предлагая закурить клиенту. Тот отрицательно качнул головой. Джон добыл из портсигара заготовленную с вечера самокрутку, закурил и, преодолевая сонное головокружение, произнес:
– Рассказывайте.
Трой О’Беннет не торопясь разгладил сюртук, одернул манжеты. Поднял на Джона болезненный взгляд.
– Я проклят, – сообщил он спокойно.
Джон сильно затянулся и кивнул с пониманием.
– Бывает, – согласился он. – Я про себя тоже иногда так думаю. Особенно по утрам.
О’Беннет не улыбнулся. Он смотрел на Джона, и на его лице не двигался ни один мускул.
– Нужно узнать, кто вас проклял? – уточнил Репейник.
О’Беннет покачал головой, не сводя глаз с Джона.
– Это я и так знаю. Нужно его найти.
Он не спеша сунул руку за отворот сюртука – рукав при этом задрался, обнажив по-обезьяньи волосатое запястье, – и на свет явилась пачка купюр, схваченная зажимом, сделанным из старого форина с профилем Хальдер Прекрасной. О’Беннет высвободил деньги, положил пачку на стол. Таким же медленным, тягучим движением убрал зажим обратно в карман.
Джон оценил толщину пачки. Толщина впечатляла. Еще больше впечатлял форин, который тянул этак на полгода рудников. Было время, когда Джон и сам таскал с собой старинную, фонящую от магии монету, но украдкой, в потайном кармане – а зажим явно доставали по десять раз на дню, открыто и без стеснения. Для такого нужно быть очень глупым или очень богатым. Или быть уроженцем Айрена, который кичится тем, насколько ему плевать на законы Энландрии. Или все вместе.
Джон уронил на пол пепел с самокрутки, откашлялся и сгреб деньги. Пряча купюры в ящик стола, он деловито сказал:
– Слушаю вас.
О’Беннет наклонил голову набок. Пальцы его беспрестанно ощупывали край столешницы, мусолили черную кожу, собирали крошечные соринки.
– Это случилось три года назад, – проронил он глуховатым голосом. Слова сыпались неразборчиво, как будто О’Беннет не хотел, чтобы его услышали. – Я был молодым идиотом. Я, наверное, и сейчас молодой, но стал умнее. А может, и не стал. В общем…
– Всем покой, – просунулась в дверь Джил. – Чай будете?
О’Беннет вздрогнул и замолк. Джон затушил окурок в пепельнице. Пепельница изображала площадь Тоунстед в миниатюре, с еще целой башней. Такие вещички стали бешено популярными после того, как башня рухнула, и Джон позволил себе купить одну на память о том деле.
– Чай будем, – сказал он. – Господин О’Беннет, это Джилена Корден, моя коллега. Джил, это господин О’Беннет, он считает, что его прокляли.
Джил кивнула гэлтаху. Тот резко повернулся в кресле, прищурился, глядя на русалку, и почему-то охнул, будто от внезапного болезненного удара. Да еще съежился при этом, почти закрывшись собственными коленями.
Джон притворился, что все идет как надо. Ему было тошно с недосыпа, на языке держался резиновый привкус виски. Богатый психованный клиент. Ничего, не в первый раз, продержимся.
– Джил, – попросил он, – заноси чай, и давайте уже к делу, ради богов мертвых.
Джил, фыркнув, удалилась на кухню. Пока она гремела чайником и звякала посудой, О’Беннет шумно сопел носом, прикрыв глаза рыжими ресницами и вцепившись в подлокотники так, словно кресло вот-вот должно было рухнуть в пропасть.
Джон боролся с желанием закурить еще одну самокрутку.
Через пару минут, толкнув дверь ногой, вошла Джил, брякнула поднос в центр стола, села в свободное кресло рядом с Джоном и взяла свой чай. Шумно, с удовольствием отпила глоток. О’Беннет посмотрел на нее с нескрываемым ужасом. Джил ответила спокойным взглядом. Сейчас, на дневном свету, не был заметен кошачий блеск ее глаз, и клыки подпиливали только вчера, поэтому оставалось совершенно неясным, отчего О’Беннет так напугался. Джон все-таки закурил новую самокрутку и отпил чаю. Чай был, какой всегда делала Джил: крепкий, как полуночный сон, и такой же сладкий.
– Три года назад я часто играл на скачках, – нарушил молчание О’Беннет. – У меня, прямо скажу, очень состоятельные родители, и я не считал проигрышей. Играл ради азарта, не ради ставок. Но наступила черная полоса. Стал много проматывать, об этом узнал отец. Был скандал. С меня взяли слово больше не играть. Я держал слово пару месяцев, а потом нарушил.
Он поднял веки и с вызовом глянул на Джона. Репейник сделал понимающее лицо. Игровая мания часто идет рука об руку с прочими душевными болезнями. Например, с навязчивой идеей, что тебя прокляли.
– Снова начал проигрывать, – продолжал О’Беннет. – Испробовал разные системы, математические и… ну, словом, разные. Не помогало. Тогда один приятель посоветовал сходить к магу. К прорицателю с хорошей репутацией.