И – да! – я по-прежнему не знаю имени того, кого ищу, но точно могу сказать, что таких высоченных громил в Дуббинге – раз-два и обчелся. Вот уж примета так примета, не скроешь. В общем, дело продвинулось, можно и передохнуть. Тем более что я вроде как умер и воскрес, а после таких приключений, знаете ли, любой имеет право на передышку…»
Джон выбрался из затхлой хижины на улицу. Дуббинг не переставал вонять даже ночью. Отравляя небо гарью, стучали машины мануфактур; испускали миазмы четыре городских свалки и бесчисленное множество сточных канав; тихо смердели разгромленные в военное время склады на востоке города; едкой отравой смолила красильная фабрика. Но Репейник дышал и не мог надышаться, потому что эта вонь была стократ лучше мертвого, стерильного воздуха, царившего в Разрыве.
Чуть позже в голове немного прояснилось, и Джон заковылял по набережной – не разбирая дороги, чавкая по хлюпкой грязи. Когда впереди замаячили уличные фонари и блеснул огонек медленно ехавшего кэба, Джон из последних сил перешел на прихрамывающий жалкий бег и надорванно завопил, размахивая руками. «Если не остановится, – подумал он с лихой решимостью, – пальну в воздух». Кэб, по счастью, замедлил ход, встал, и Джон с глубоким вздохом облегчения забрался в кабинку.
Но, едва он упал на подушку сиденья, тут же в голове заскреблась досадная мысль. Где, собственно, он намерен искать сведения об этой «Тайной заре»? У кого? В полицию идти смысла нет: констебли не делятся информацией с нашим братом сыщиком. В публичных библиотеках и архивах надо рыться целую вечность, и самого главного там все равно не найти – ни имен, ни портретов, ни явок…
Кэбмен спросил адрес, Джон, думая о своем, машинально отозвался, и повозка тронулась в путь. Чем дальше становился Шерстяной док и чем ближе – дом, тем паршивей делалось на душе у Джона. Выхода не было: нужные материалы имелись в распоряжении только у одного человека. Старого знакомого. Такого старого и такого знакомого, что уже нельзя было с точностью сказать, другом он приходился Репейнику или врагом. Скорей, и тем и другим.
Джон, шевеля губами, смотрел на серо-черные городские силуэты, покачивался в такт перестуку копыт.
В конце концов он постучал в стенку и назвал другой адрес.
– Парламентский проспект, девяносто четыре? – угрюмо переспросил кэбмен. – А потом куда? Ежели кататься вздумали всю ночь, то деньги вперед.
– Поезжай, – буркнул Джон.
Ехать было недалеко, и вскоре лошадь, послушная окрику возницы, встала у знакомого Джону трехэтажного дома с мраморными колоннами. «Недреманное око» под крышей надменно и тупо глядело в одному ему известную даль. Стекла матово чернели, и только два угловых окна на верхнем этаже светились бледным огнем.
Бен Донахью, как всегда, засиделся на работе.
– Выходите? – спросил кэбмен.
– Выхожу, приятель, – хрипло сказал Джон и откашлялся. – Сколько там с меня…
Кэбмен взял плату, стегнул лошадь и уехал. Репейник поднялся по ступеням и постучал. Дверь приотворилась.
– Чего надо? – спросили изнутри. Джон разглядел юную, чуть опухшую физиономию с россыпью прыщей над переносицей. Дежурный вентор.
– Сходи к мастеру Донахью, – велел он. – Скажи: пришел Джонован Репейник.
– Какой еще Репейник? – поморщился вентор. – Ты знаешь, который час?
– Понятия не имею, – признался Джон.
Вентор оглядел его с головы до пят. Судя по выражению лица, от мальчишки не укрылась ни перепачканная в песке физиономия Джона, ни изгвазданный в грязи плащ, ни содранные костяшки на кулаках.
– Шел бы ты, дядя, – посоветовал вентор и взялся за ручку двери со своей стороны. Джон вздохнул и достал из кармана заготовленный форин.
Платить за вход в Гильдию – это было что-то новое. Но все когда-то происходит впервые. Вентор сощурился, протянул руку и взял монету так осторожно, словно она могла быть раскаленной.
– Ну ладно, – пробормотал он, – Пойду скажу.
Дверь закрылась. Джон примостился на ступеньке и закурил: в портсигаре оставалось всего две самокрутки. Он чувствовал себя на удивление неплохо. Не сравнить с обоими прошлыми случаями, когда удавалось выкарабкаться из Разрыва. То есть да, у него болело все, что могло болеть, в горле словно бы прошлись наждаком, голову не покидал сверлящий звон, а желудок выделывал кульбиты, но в целом было сносно. «Привыкаю, что ли? – вяло подумал он. – Так себе привычка… А ведь Джил, пожалуй, волнуется».
Камень холодил задницу даже сквозь толстую ткань плаща. Джон до сих пор помнил каждую выбоину, каждую трещину на этих ступенях. Не сказать, чтобы скучал по ним, но помнил.
Дверь за его спиной отворили энергичным рывком. Джон обернулся. На пороге, жуя мундштук погасшей трубки, стоял Индюк Донахью. Он был еще ниже и толще, чем помнил Джон. На лысине серебрился отсвет от уличного фонаря.
Из-за спины Индюка несмело выглядывал подкупленный вентор.
– Покой вам, мастер, – сказал Джон и затушил самокрутку о ступень.
– Куда уж покойнее-то, – отозвался Донахью. – Заходи, раз пришел.
Джон поднялся и шагнул в открытую дверь. Под потолком холла разгорался тусклый газовый свет, со стен глядели какие-то незнакомые портреты, которые повесили, верно, уже после ухода Репейника. Лестницу все так же устилал ковер, но не малиновый, который помнил Джон, а новый, темно-синий с модными огуречными узорами. Пахло застарелым табачным дымом и краской.
На третьем этаже почему-то убрали кадушки с фикусами, а люстры заменили на новенькие рожки с калильными сетками. Сейчас светились только два рожка, над лестницей и над входом в кабинет Индюка. Донахью, прихрамывая, подошел к двери, открыл, впустил первым Джона.
В кабинете все было по-старому: яматский доспех с мечами, пожелтевшие свитки на стенах (Джон тут же вспомнил другие свитки, которые видел в борделе), и, конечно, расписанная миниатюрами ширма у окна. Донахью тяжко погрузился в кресло, кивнул Джону на стул напротив. Репейник сел.
– Я так понимаю, ты по делу, – произнес Донахью. На столе перед ним горела простая лампа с закопченным стеклом. Рядом с лампой двумя неряшливыми стопками лежали бумаги.
– По делу, – кивнул Джон. – Нужно досье на тайное общество. Занимаются магией, хотят восстановить некую былую силу. Называют себя, – он помедлил, – «Тайная заря». Возможно, раньше носили другое имя.
Донахью разжег трубку, выпустил колечко дыма.
– То есть ты вот так пропадаешь на полтора года, – не спеша произнес он, – ни слуху от тебя, ни духу, ни весточки. Потом вдруг заявляешься ночью, и я тебе как ни в чем не бывало должен выдать секретное досье.
– У вас передо мной должок, Бен, – напомнил Джон. – Впрочем, если надо, могу заплатить. С тех пор как я ушел из Гильдии, с деньгами полный порядок.
Донахью, грызя мундштук, откинулся в кресле. Побарабанил по столу толстыми, будто сардельки, пальцами.
– Как там Джил? – спросил он.
Джон вздохнул.
– Зубрит книжки. Хочет стать законником.
Донахью перестал барабанить, выпучил глаза.
– Джил?!
– Да, – сказал Джон, улыбаясь краем рта. – Она самая.
Донахью покрутил головой.
– Ну, молодец девка… Не женился на ней еще?
Джон пожал плечами.
– Не до этого все время. Крутимся, берем дела. Сами знаете, как оно затягивает. Минуты свободной нет.
Индюк покивал, глядя отсутствующим взглядом в черное окно.
– Ребята по тебе скучали, – сказал он. – Первое время заходили, спрашивали, что как.
– Скучали, значит, – проговорил Джон, чувствуя, как против желания поднимается на лоб бровь. – Все, значит, скучали? Даже тот, кто сдал?
Донахью внимательно посмотрел на Джона. Взгляд был долгий и пристальный, словно глаза должны были сказать все, что нельзя было сказать языком. Джон, в точности как полтора года назад, испытал мгновенное желание вскочить, перегнуться через стол и схватить бывшего шефа за руку, чтобы узнать его мысли. И, в точности как тогда, это желание пересилил.
– Нет, – сказал Донахью. – Не он.
Пламя затрепетало в лампе, вылизало стекло коптящим лохматым языком. С улицы донесся цокот копыт, затих в отдалении. Индюк тяжело, враскачку поднялся из кресла.
– Пойдем в архив, – сказал он. – Поищем малость. Было что-то такое про тайные общества… На хрена тебе эти маголожцы сдались? Их же всех переловили да пересажали. Они шифроваться-то не умели толком, как дети малые.
– Надо, – сказал Джон, поднимаясь. Его вдруг повело: лампа поехала в сторону, свитки на стенах завертелись, как карусель, ширма с крошечными человечками оказалась в опасной близости. Донахью, несмотря на полноту, резво подскочил, удержал за плечо.
грязный весь еле стоит в чем душа держится сразу видно по следу идет как всегда ищейка верхним чутьем талант себя забудет дело раскроет сам был такой мало осталось настоящих жизнь поганая всех друзей потерял этого потерял мальчишку зато жив пусть живет простит когда-нибудь все простят сам себе не прощу а они простят зачем все это для чего
Джон выпрямился. Донахью отступил и захромал к двери.
– Надо так надо, – бросил он через плечо. – Найдем.
4
Тюрьма Маршалтон стояла на Собачьем острове. Это был скалистый, утлый, смертельно негостеприимный кусок суши, на котором в незапамятные времена по указу Хальдер Прекрасной поставили маяк. Маяк снабжался энергией от кристаллов и состоял из высокой башни, здоровенной лампы и защищенного чарами стеклянного фонаря. Обслуживать его полагалось раз в год.
После войны, когда о берег Собачьего острова разбился восемнадцатый по счету корабль, новое правительство вспомнило о погасшем без магической энергии маяке и велело его восстановить. Разумеется, теперь ни о каком «свете божественном» речи не шло: на вершине башни нужно было еженощно разжигать огонь, а стекла фонаря трескались после каждой серьезной бури. И требовали ремонта. Восстановление древней техники возложили на арестантов, для которых на острове специально построили барак. Шло суровое время, требовавшее суровых мер, арестантов в Энландрии становилось все больше, и самых опасных, склонных к побегу преступников все чаще ссылали на Собачий остров, который был идеальной природной тюрьмой – кусок скалы, круто обрывавшийся в ревущее море.