– Цела? – прохрипел Джон, сграбастав ее за плечи.
– Цела, – бросила Джил, запахивая на груди порванный редингот и оглядывая его с ног до головы. – А сам?
– Нормально вроде, – ответил Джон. Джил хотела спросить еще что-то, но из тоннеля послышался знакомый голос:
– Эй! Сыщики!
Джон обернулся и увидел майора Балто. В правой руке тот держал винтовку, левой делал широкие округлые жесты.
За стеной вновь загрохотали выстрелы – мощно, слаженно, залпами.
– Давайте за мной! – проревел Балто, отступая вглубь тоннеля. – Подкрепление пришло, сейчас будет жарко!
Джон схватил за руку Джил, подобрал с земли револьвер и последовал за майором. В тоннеле валялись тела – не так много, как осталось лежать у стены, но тоже порядочно.
– Бунт? – спросил Джон, поравнявшись с Балто.
– Зарвались, сволочи, – ответил тот. – Говорят, конвойные кого-то из этих подонков неудачно пустили в расход. Из-за кисета табаку или вроде того… Вздор. Остальные узнали, и пошло-поехало. Ничего, сейчас всех ребят под ружье поставил. Перестреляют, как вшивых собак. Посидите пока у меня. И чтоб больше ни шагу без сопровождения, Хальдер вашу мать! Еще гражданских жертв не хватало.
– Ладно, – ответил Джон. У него кружилась голова. Винпер, табак… Холера, не то, потом. Что сейчас произошло? Он сделал что-то? Как он это сделал? И что именно? В висках стучало, память расползалась, как дырявая сеть. Сеть! Была сеть. Вроде паутины. И он… разорвал ее. Разорвал внутри их голов. Внутри всех. Как?!
Они вышли на свет, во двор. Балто выдернул из-за пазухи медальон, забормотал, не оборачиваясь, на ходу энергично тыча винтовкой в воздух.
– Джонни, – сказала Джил, – ты же ранен!
Он глянул туда, куда она показывала. Плечо и впрямь горело, рукав плаща был перечеркнут косым разрезом с рваными краями.
Отстав от широко шагавшего майора, Джон стянул плащ. Мокрая рубашка липла к коже. Джил разодрала порезанную ткань, и показалась рана. Не слишком опасная, неглубокая, длиной с палец, она пересекала плечо выше бицепса, и из нее медленно сочилась…
Сочилась кровь.
Джон не сразу понял, что это такое, стер ладонью, но из раны потекло опять, и сомнений не осталось. Несколько капель упали на землю, смешались с дождевой грязной водой, распустились в луже дымчатыми разводами.
Невдалеке снова грянул залп, заметался между кирпичных тюремных стен и унесся в пасмурное небо. В небе, словно эхо выстрелов, шевельнулся гром. Дождь припустил с новой силой.
– Джонни… – прошептала Джил.
Он во все глаза смотрел на собственную руку, словно бы залитую молоком. Молоком странного, жемчужного оттенка.
Его кровь была белого цвета.
5
Вечерело. Ходики в коридоре неумолимо тикали, пожирая время – секунду за секундой. Часовая стрелка застыла между восемью и девятью, минутная целилась в шестерку.
По улице проехал кэбмен – туда, обратно, снова и снова, как вчера, как неделю назад, как всю жизнь. Пропыхтел, скрипя рессорами, мобиль; пробежал, весь в грязи, мальчишка-посыльный. Как обычно, Дуббинг к ночи сбрасывал деловую настороженность, теплел, расслаблялся. Выпускал на улицы принарядившихся институток в крошечных шляпках. Давал дорогу рабочим, оттрубившим дневную смену и сменившим промасленные робы на кургузые пиджачишки. Распахивал двери пабов для клерков, позеленевших от спертого канцелярского воздуха. Выгонял под моросящий дождик пьяниц, блуждавших в вечном поиске очередной порции спиртного.
Кто-то басовито хохотал под самым окном, ему вторил визгливый, одышливый женский смех. Кто-то кричал: «Тэсси! Тэсси!», и на зов отвечала отрывистым лаем собака. Ветер не мог выбрать, разгуляться ему или утихнуть до утра, и нерешительно поигрывал магазинной вывеской. Вдали нежно прозвонили башенные куранты; им с неизменным стариковским опозданием хрипло откликнулись ходики из коридора. Было почти девять часов вечера, стояла тихая погода, катился ко вполне благополучному концу обычный городской день, и все было нормально. Все было нормально – у всех нормальных людей.
Джон поболтал бутылку, припал к горлышку. Жидкий огонь прокатился внутри, но вместо облегчения принес только изжогу и тяжесть в голове. Прямоугольник окна наливался темнотой, желтыми звездами загорались в туманной синеве фонари, а Репейник все сидел в кресле, пил, время от времени трогая повязку на плече, и вспоминал.
Горячий бриз, кусты песчаного винограда, розовая полоса восхода. Тело мертвого бога, которого убил Джон, на заляпанном бурыми пятнами песке. Последние слова Хонны, признание вины, раскаяние, сожаление о том, что нельзя вернуть сделанного.
И произошедшее потом: странное и прекрасное чувство, как будто бы Джон взорвался изнутри, распался вместе со всей вселенной на миллионы осколков, услышал вечные слова, воедино слился с миром и стал чем-то большим, нежели раньше. Удивительное, небывалое чувство, которое, наверное, не испытывал ни один смертный. А потом остались только тоска и одиночество – одиночество заблудшего существа в бесконечной загробной пустыне.
Еще подумал тогда: вот как бывает, когда умирает бог.
Идиот.
«Он заразил меня чем-то, – подумал Джон с бессильной яростью. – Непонятно как, неизвестно, с какой целью. Может быть, я виноват сам. Не стоило касаться умирающего бога, слушать его исповедь, принимать последний вздох. Вдруг это как чума, переходящая от больного к здоровому?
А может быть, он хотел, чтобы я стал его преемником, довершил начатое, преуспел там, где он потерпел поражение. Мать говорила: в Твердыне, в глухих деревнях знахарки, чуя приближение Желтой старухи, звали младших внучек и, веря, что передают им колдовскую силу, из последних сил творили над перепуганными детьми варварские обряды…
А может, то была просто бредовая прихоть, последняя воля последнего божественного чудовища, которое очень не хотело становиться последним, и его желание было таким сильным, что исполнилось против всех природных законов.
Так или иначе, теперь в моих жилах течет белая кровь (на самом деле не совсем белая, жемчужно-розовая она, дрянь такая), и я могу убивать силой мысли. Спасибо, Хонна, Великий Моллюск, гребаный торговец валлитинаром. Кто я теперь? Идеальный убийца, кому не нужен ни нож, ни револьвер? Монстр, который похож на человека только обликом? Проклятье. Угораздило же меня ни разу не порезаться за эти полгода, жил себе спокойно в счастливом неведении. Вот правильно тогда сказал бедняга Найвел: глупец счастья своего не видит, пока лоб о него не расшибет. Холера, скотство. Не хочу…»
Приглушенно задребезжал колокольчик звонка. Через минуту скрипнула дверь в комнату.
– Там О’Беннет пришел, – сказала Джил, стоя на пороге. Джон махнул бутылкой, расплескав виски по полу.
– На хер. Скажи, пусть завтра придет. Или, знаешь, скажи, пусть сам ищет этого своего Харрингтона. Да, можешь ему имя записать. И пусть катится.
Джил заправила прядь волос за ухо.
– Ну ты чего, – сказала она тихо. – Он же не виноват.
– Не-а. – Джон отхлебнул из бутылки. – Он не виноват, я не виноват, никто не виноват. Пусть катится. Прошу тебя, Джил.
Она затворила дверь и ушла. Джон хотел еще раз приложиться, но обнаружил, что спиртное закончилось. Тогда он встал, рванул на себя жалобно взвизгнувшую створку окна и запустил бутылкой в ночь. Стекло блеснуло в свете фонарей, через пару секунд плюхнула вода посредине реки, принимая в себя подношение. Кто-то на улице заметил, засвистел, послышались веселые пьяные выкрики. Джон отступил на шаг и, едва не промахнувшись, бухнулся обратно в кресло.
«Сны, – подумал он. – Распроклятые эти сны! Я-то думал, все из-за Разрыва, из-за того, что я вроде как умер аж два раза, а потом вернулся к жизни. Не с каждым такое бывает, вот и снится разное… А снилось, похоже, не просто так. Как тогда, давным-давно, когда довелось спать на старом поле битвы. – Репейник опять вспомнил того, у кого из глаз струился дым, вспомнил другого, с узорчатой кожей, и третью, с призрачными крыльями за спиной. Не человеческие это были сны, – подумал он. И сам я теперь…»
Снова скрипнула дверь. Неслышно подошла Джил, тронула за плечо – правое, здоровое, не раненое.
– Спать пойдем, – сказала она. – Хватит мучиться.
Он покорно дал себя отвести в спальню, сбросил ботинки и рухнул на кровать. Джил юркнула под одеяло со своей стороны.
Было тихо, только цокали порой с улицы копыта лошадей, запряженных в омнибусы и кэбы, да глухо откашливался перед сном вечно простуженный сосед этажом ниже. Джон все ждал, пока Джил задышит глубоко и ровно: она всегда засыпала первой, и, слушая ее дыхание, он легко проваливался в сон до самого утра. Но, если не считать звуков извне, в спальне было тихо. Русалка всегда предпочитала быть бесшумной, если позволяли обстоятельства.
Джон лежал, вытянувшись по струнке, и старался не шевелиться. «А может, мне теперь и спать не надо, – подумал он с горьким весельем. – Может, и есть не надо, а я все жру по привычке, когда можно уже здорово сэкономить на мяснике и бакалейщике. Кто я теперь? Что я…
А, к богам хреновым. Почему я вообще так убиваюсь из-за какой-то ерунды? Ну, кровь. Ну, белая. В остальном вроде ничего не поменялось – как ощущал себя Джоном Репейником, средних лет сыщиком, так и ощущаю.
В конце концов, сегодня могло все закончиться совсем по-иному. Гораздо хуже могло закончиться, если честно. Нас уже начали убивать, еще несколько секунд – и убили бы, причем смерть была бы исключительно паршивая. Джил-то держится молодцом, а ведь ей похуже меня пришлось, едва не снасильничали. Какая-нибудь городская барышня сейчас бы в истерике билась.
Вот же я свинья, – с чувством подумал он, – только о себе и пекусь. Одно мне оправдание: Джил – девушка закаленная, на русалочьем веку повидала много чего похуже сегодняшнего. Надо с нею завтра понежней быть, как проснется. А то, что со мной случилось… Может, оно и случилось-то раз в жизни. От больших переживаний и перед лицом неминуемой гибели. Хватит об этом, в конце концов.